…До 1937 года я работал в железнодорожном отделе в Норильске. Потом нас удалили как политически неблагонадежных в район Надежды. Чистили, убирали снег. 5 декабря 1937 года я обморозил ногу, но врач велел идти завтра на работу. Я пошел. Получилось сильное осложнение. Повели меня в черную палатку. Оттуда не возвращались. Там убивали. Вел начальник гужтранспорта, а рядом с ним шел фельдшер, с той войны.
Взялся помочь. Вылечил. Перевели меня на третий километр. Со мной был бывший секретарь Горьковского обкома партии и еще два человека. Они были прачками, а я зав. баней. Оттуда нас взял Завенягин. Я работал в проектном отделе. В 1940 году по распоряжению Завенягина нас перевели на железную дорогу. (В. А. Веремеенко)
…В целях предупреждения обмораживания, принятия мер помощи при обмораживании приказываю:
I. Не выводить заключенных на наружные работы:
а) при температуре ниже 40 градусов при тихой погоде,
б) при ветре свыше 22 м/сек.,
в) при температуре — 35° и ветре 5 м/сек.
— 25° и ветре 10 м/сек.
— 15° и ветре 15 м/сек.
— 5° и ветре 20 м/сек.
(Завенягин. Приказ № 40, январь. 1939 год)
…Я вез Завенягина из Дудинки в 1938 году, когда его назначили начальником комбината в Норильск. Поезд шел тогда 11 часов 30 минут. Авраамий Павлович зашел в будку, поздоровался и говорит: «Тихо едем». Я ответил: «Начальство везем». (П. И. Попов).
А. П. Завенягин попал в Норильск при особых обстоятельствах.
В феврале 1937 года было принято решение назначить директора Магнитки А. П. Завенягина первым заместителем наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. В день, когда А. П. Завенягин приехал в Москву, Серго Орджоникидзе не стало. Завенягин приступил к работе под началом нового наркома.
«…Новый нарком Л. М. Каганович передал первому заму дело на „врага народа“ академика И. М. Губкина с указанием завизировать. Чем дальше листал Завенягин пухлую папку, тем тверже убеждался в мысли, что Губкина оклеветали. Прямо из кабинета по прямому проводу позвонил Сталину.
„Дело“ было закрыто. Губкин возглавил нефтеразведку между Волгой и Уралом. Однако Каганович не простил первому заму „звонок через голову“. Вызвал и заорал:
— Отправляйся домой! Жди решения!
Долгим был тот месяц домашнего ареста ранней весной 1938 года. Можно догадываться, о чем только не передумали Завенягин и его родные, и его друзья, которых стало вдруг совсем мало». («Советская Россия», 25 октября, 1987 год.)
«…От окна, от Крымского моста за окном, Завенягин возвращался на кушетку. Немало книг прочитал он вот так, полулежа. Но теперь и книги оставались на полках, словно и этих давних, верных друзей хотел оградить хозяин квартиры от собственной беды: только томик Пушкина был рядом». (Из книги «Формула Завенягина». Авторы М. Колпаков, В. Лебединский)
«…Его вызвал Председатель СНК В. М. Молотов:
— Мы решили вас не добивать. Предлагаем поехать начальником строительства в Норильск».
…Приказ о его назначении начальником всесоюзного строительства — Норильского никелевого комбината — был подписан 8 апреля.
…Согласно приказа Наркома Внутренних Дел СССР от 8 апреля 1938 года за № 840 с 28 апреля с. г. вступил в исполнение обязанностей начальника Норильскстроя. (Завенягин. Приказ № 206, 28 апреля, 1938 год)
…Завенягин приехал в апреле 1938 года. С каждым встречался, разговаривал. Когда меня привезли в Норильск, мне было 22 года. Когда приехал Завенягин — 24 года. Он вызвал меня, я тогда баней заведовал. Вошел я в тот же кабинет, где совсем недавно сидел Матвеев. Завенягин расспрашивал обо всем. Тогда я не выдержал: «О чем говорить? Жизнь погублена, жизнь кончена». Завенягин сидел, опустив голову. И вдруг как ударит кулаком: «Что значит кончена? Мальчишка! Жизнь только начинается. Работать надо работать!» (В. А. Веремеенко).
Скоро Новый год. «Домашние» собираются в дорогу. Детдомовские зимние каникулы проведут в интернате. Как, впрочем, и весенние, осенние, летние. Им, детдомовским, некуда ехать, и долгую детскую жизнь они обречены вот так, вблизи, вплотную наблюдать чужое счастье, никогда ими ранее не испытанное, не пережитое. Отъезд домашних будоражит, волнует их детское воображение до комка в горле, до слез.
«Каникулы пролетели как один день, я и опомниться не успел, — рассказывал Миша Тарасов в ноябре. — Домашние дела я сделал все — наносил воды из колонки, чтобы мама не ходила каждый раз на улицу, лазил в погреб за картошкой. Что мне особенно понравилось? Я бы назвал фильм „Большое космическое путешествие“. Посмотрел я его в предпоследний день и вспоминаю до сих пор.
Каникулы, каникулы! Как же вы малы! Ну, ничего, впереди новогодние праздники. Я их жду как счастья!»
Завтра Миша уезжает домой. Уедут, уйдут по домам еще около ста ребятишек. Мишу ждет дома мама, Батуриных — бабушка с дедушкой, Семена и Павлика — родители, Надю — бабушка. Машу, Люду и Андрея — мама с папой, Катю и Петра — старший брат с семьей.
Феликса, Раечку, Таню, второклассника Матюшенко, Валеру, Алешу и еще две с половиной сотни ребят не ждет ни одна родная душа. На бескрайней занесенной снегом земле для них никто не затопит печь, не засветит в ночи окно.
Домашние уезжают. Им достают билеты, выбивают дополнительный автобус, укладывают нехитрые пожитки. В день отъезда детей разбудят ни свет ни заря и повезут полусонных по зимней дороге в аэропорт. Самолет поднимется в воздух, сделает круг над городом, оставит далеко внизу интернатскую крышу, занесенный снегом парк с маленьким катком в овальной оправе, и скроется в дальней дали. Домашние уехали. Детдомовские слоняются из угла в угол, маячат у окон, бродят по парку, ищут, чем бы занять себя, отвлечься. Глаза печальные, спины сутулые, как у стариков.
Вечером иду в спальный корпус теплым переходом. У окон никого, дом засыпает, тихо, только жалобно скрипит входная дверь, и у самых ног по влажному от недавней уборки кафельному полу бесшумно пробегает маленькая серая мышь.
Зимний день короток. В декабре темнеет рано. 31 декабря около пяти вечера в интернатских окнах зажгутся огни. Яркий свет упадет на протоптанную под окнами спального корпуса тропинку и на маленький, заваленный снегом каток. Снег идет с самого утра, и мальчишки из класса Александры Петровны деревянными скребками уже час расчищают и никак не расчистят не такое уж большое игровое поле.
После ужина младшие с воспитателями затевают шумные зимние игры, с кувырканием, снежками и катанием на санках по березовой аллее. Добежали до железных ворот, развернули санки на полном ходу, поваляли в снегу черноглазую Настю из 4-го «Б» и с визгом назад, от ворот. Приближается поздний безотрадный час. Малыши, румяные, пахнущие морозом, нехотя разбредаются по спальням. Спальни огромные, в три-четыре окна. Вдоль голых стен выстроились в унылый ряд металлические кровати — где двенадцать, где пятнадцать. Возле кроватей тумбочки довоенного образца. Армейская казарма? Больница? В спальнях чистота, порядок, на постели не свернешься калачиком, вечерами не поваляешься в полное свое удовольствие. Две неяркие лампочки под высоким потолком освещают убогое детское жилище.
Как-то после отбоя прошли с дежурным воспитателем по спальным комнатам младших девочек. Не у каждой койки домашние тапочки, и халатики не висят на стульях, и ночнушки не на всех. Выглядывает из-под одеяла худенькое плечо, малыши ворочаются, вздыхают. Среди ночи прошлепает кто-то босыми ногами в туалет и бегом досматривать сны.
Горькое время суток. Печальное место на земле.
В новогоднюю ночь тут и там в детских спальнях чернеют голые панцирные сетки. Ребята, что уехали по домам, сдали белье кастелянше. Даже матрацы унесли. Одна незаправленная койка, вторая, пятая. Комната, и без того лишенная уюта, вовсе осиротела.
Домашние уехали. Сотни детдомовских ребят укладываются спать. Бьют куранты. Полночь. Новый год...
Кому и зачем понадобилось собирать под одной крышей детдомовских детей и домашних? От нашей ли бедности или от душевной черствости или от того и от другого свершился когда-то акт немилосердия? У детдомовских беда одна на всех, и братство их скреплено горем и общей судьбой. Не жестоко ли ежедневно и ежечасно напоминать им о тяжкой детской доле?
Я вытягиваюсь на раскладушке в полутемной комнате. Против окна на уровне третьего этажа горит одинокий фонарь, и его спокойный ровный свет падает на стену. На стене белеет прямоугольник нашей с сыном новогодней домашней газеты. Сын спит. На лестничной площадке шумит праздник уже наступившего Нового года — где-то гремит музыка, хлопают двери, на лестнице топот, крики, свист, и не понять, то ли поют, то ли плачут, то ли дерутся.
Мой первый Новый год в Лесном. Как недавно, как давно мы приехали?
…Год назад, в декабре, перед самым Новым годом в Москве неожиданно растаял снег. В совсем весенних лужах отражались уличные фонари, и, осторожно переступая через них, я медленно брела вверх по Кировской к Чистым прудам. Тот вечер запомнился отчетливо и ясно.
В тот вечер я приняла решение уехать из Москвы.
В Москве я работала в аппарате Центрального Комитета комсомола в окружении умных, порядочных людей, верных в дружбе, легких на подъем, в меру веселых и остроумных, в меру серьезных и деловых. Каждый из нас сам по себе, в отдельности, что ли, был, наверно, по-своему интересен. Но парадокс: вместе мы творили какое-то странное, бесконечное дело — писали справки и доклады, отчеты и записки, что-то анализировали, перед кем-то отчитывались, кого-то отчитывали сами. Звонили, требовали, ездили в командировки на места, возвращались с материалами и снова садились за столы. Скрипели перья. Шуршали бумажные листы. И как ни крути, получалось, что мы руководили, а кто-то работал, как работала когда-то и я в маленьком городе, что стоял на вбитых по пояс, по грудь, по горло в вечную мерзлоту сваях на далекой северной окраине России.
Норильск только стоял на окраине, но никогда окраиной не был. Он всегда был центром, точкой пересечения судеб, биографий сотен, тысяч людей, что пришли и приехали на север из разных концов большой страны. Они работали по обе стороны зоны, и лучшие из них отдали городу все, что имели, — интеллектуальный и духовный потенциал, блеск ума, высокий профессионализм, уникальные идеи, смелые решения, беспримерное мужество, жизнь. Они шли на риск, на край, на смерть, на бессмертие.
Мы приехали в Норильск в шестидесятых, когда город отмечал свое двадцатипятилетие. Расположенный в высоких широтах, он и сам жил на высоком пределе духовных и физических сил, и один календарный год, казалось, вмещал три, прожитых на материке.
Белый холод. Белый снег. Белые от мороза щеки. Перехваченное на белом ветру дыхание. Белая отметка у черты минус пятьдесят. Белый свет фонарей сквозь морозную мглу.
Из Норильска меня перевели на работу в Москву.
Помню растерянность первых дней, месяцев работы в сложном, многоотраслевом аппарате Центрального Комитета комсомола со всевозможными службами и многочисленными подразделениями. Я словно растворилась, потерялась, исчезла и жила, как живет человек, лишенный притока живительных жизненных соков.
С годами ощущение оторванности, непричастности к живому, горячему делу росло, и чем больше проходило времени, тем яснее я отдавала себе отчет, что занята вовсе не своим делом.
Я свернула на бульвар, пошла по аллее к прудам, постояла у невысокой ограды и вскоре оказалась возле Покровских ворот. Праздничная толпа, одержимая предновогодними заботами, обтекала меня с двух сторон, подталкивала, несла, оттесняя то к обочине, то к стенам домов.
«Лучше обогреть двух-трех ребятишек, чем…», «Обогреть ребятишек…» Я шла, и сердце отзывалось болью, волнением, тревогой, горьким воспоминанием. «Лучше обогреть двух-трех ребятишек…»
Домой я вернулась поздно и мысленно стала собираться в дорогу. Много позднее я поняла, что тяжелая работа души была не чем иным, как осознанием, осмыслением своей вины, еще не искупленной ни словом, ни поступком.
…В 1937 году мои сыновья 10 и 14 лет шли со мной по этапу. У дверей тюрьмы у меня их отобрали. Старший потом воевал, погиб смертью храбрых. Младшего я искала 9 лет. Так и не нашла.
…Я успела до ареста переправить 12-летнего сына родственникам. Какой-то доброжелатель выдал место его пребывания. Мальчика увезли в детский дом, там поменяли фамилию. Больше я его не видела…
Я еще жила привычной жизнью, ездила с друзьями в Звенигород, выстаивала очереди в Пушкинский, по воскресеньям мы с сыном отправлялись в Ботанический сад или на утренние симфонические концерты, выпускали с ним к праздникам веселые домашние газеты, и он еще всерьез не задумывался над вопросом, почему мы живем вдвоем. Я работала, как-то существовала в благополучной повседневности с ее хлопотами и заботами, подчас мнимой значительностью и начинающими смещаться нравственными ориентирами.
Я была еще здесь, в Москве, но меня здесь уже не было.
Все мое существо переместилось туда, в неизвестный пока еще детский дом или интернат, в новую, незнакомую, будущую жизнь с дорогими моими детьми. Их еще предстояло найти, узнать и полюбить.
…Когда отец умер от белой горячки, мать оставила меня в больнице. Больше я ее не видел. Сколько помню себя, столько живу в детском доме. Иногда кажется, я здесь родился.
…Моя мать сильно пила и воровала. Ей дали два года за кражу. Она отбывала наказание в исправительно-трудовой колонии.
В сентябре я уехала из Москвы. Оставила работу, попрощалась с друзьями и близкими, уложила багаж, собрала шестилетнего сына и села в поезд.
Стояла теплая солнечная осень. Поезд Москва — Владивосток пронизывал золотое шитье полей и лесов, делал стежки на мостах и вокзалах и через трое суток высадил нас в огромном ночном городе. Еще восемь часов мы плыли по Енисею на «Метеоре» и сошли на берег, когда солнце уже садилось. Под ногами шуршали камешки, пахло рекой, а мы поднимались от дебаркадера к голубому интернатскому автобусу, что поджидал нас на пригорке. Шофер Александр Федорович, на вид ему было лет тридцать, ловко подхватил вещи, поставил их к заднему сиденью, и мы поехали в Лесное по нарядной осенней дороге.
Когда автобус подкатил к интернату, совсем стемнело. В окнах всех трех этажей горел свет. Дверь была распахнута. Оставалось переступить порог, переступить черту, разделить, разломать свою жизнь на «до» и «после». Что за чертой? Что за порогом? Холодная подозрительность и плохо скрываемое, молчаливое, не высказанное вслух недоумение: «Зачем вы сюда приехали?»
Только глубокой ночью в директорском кабинете, куда нас определили на ночлег, до моего сознания и сердца с трудом стало доходить — не ждали, не поняли, не приняли.
А на узком кожаном диване тяжело дышал внезапно заболевший сын. Он бредил, страдал от высокой температуры, рвоты, и душу не отпускал противный страх. За темными окнами лежал чужой, незнакомый город, а рядом никого, и до рассвета целая вечность.
В аккуратной небольшой гостинице, куда перевез нас днем Александр Федорович, я взяла у дежурной электроплитку и чайник, сбегала в магазин, вернулась с хлебом и картошкой. Картошкой торговали на маленьком живописном базарчике возле гостиницы — ведро 3 рубля, мешок — 12 рублей. Я купила мешок. Старая вахтерша сказала: «Видно, надолго к нам, дочка».
Я огляделась — как же хорошо вокруг! Простор, воля и леса, леса, леса…
Леса давно в снегу. И река стала. По льду проложили две дороги, и день и ночь с правого берега на левый возят лес.
Зима нынче на редкость суровая. В новогоднюю ночь шел густой снег, а 2 января ударили морозы. В окна дует, батареи в интернате еле теплые. Директор ходит осунувшийся, озабоченный, делает все, что в его силах. Дети болеют, 7 человек лежат с корью. У Аллочки осложнение на уши. Вчера ночью чуть не задохнулся Паша из 5-го «Б» — нянечки перепугались и вызвали «скорую». В 4-м классе случай дизентерии.
На новогодние праздники съезжаются в интернат выпускники. Первыми приехали из училищ бывшие восьмиклассники. Сначала прислали письмо.
…Очень тоскуем. Новогодние каникулы мечтаем провести в интернате. Просим разрешения приехать числа 27 декабря. Наши девочки тоже собираются. Наверно, поедем вместе. Будет веселее.
Готовитесь ли к Новому году? В нашем ПТУ елки не будет. Все разъедутся по домам. До скорой встречи. Ваня и Леонид.
30 декабря появились и выпускники 10-го класса. Походили по школе, посидели за партами, и Ефим грустно так сказал: «Был бы одиннадцатый или двенадцатый классы, честное слово, пошел бы учиться. И чего они только не учатся?»
Елка в интернате самая красивая в городе. Огромная, до потолка, она стоит посередине спортивного зала на вертящейся подставке, и на ее зеленых лапах блестят влажные капельки смолы. Игрушки почти все самодельные.
По традиции дети кладут под елку свои новогодние пожелания.
«В этот вечер все на земном шаре должны быть счастливы. И мы вместе со всеми! Галя В.».
«Хочу, чтобы на лето детдомовским девчонкам купили хорошие платья и туфли вечерние». Без подписи.
«Хочу исправить свой характер. Лена Ш.».
«У меня одно пожелание — железные футбольные ворота. Вася К.».
«Хотим, чтобы у нас была своя баня, бассейн и тир. Володя С.».
«Пусть мама и папа будут счастливы». Без подписи.
ИЗ ПИСЕМ МАТЕРЕЙ:
…Горячий привет тебе, Витенька, от мамы. Ты меня прости, что я так долго не писала. Лежала в больнице. Витя! Много не буду писать. Если тебе что-то надо, ты напиши, не стесняйся.