— У родителей каждую копейку чувствуешь, неловко лишний раз просить на что-нибудь. Дома бережешь, дома свое. А здесь и сломать вроде можно, и потерять. Разве все мы такие уж бережливые? Тарелку разбил — купили новую, сломал стол или стул — купили новые, в крайнем случае починили.
После ребят слово взяла завуч.
— Думаю, не утомлю вас, если назову несколько цифр. Государство на содержание интерната ежегодно отпускает четыреста девяносто три тысячи рублей.
Кроме того, только в этом году сорок тысяч выделили наши шефы. Ну а теперь давайте посмотрим, как эти деньги тратятся?
Питание каждого из вас в день обходится в один рубль тридцать копеек. Девяносто рублей в год уходит на зимнюю и летнюю одежду, на обувь, постельные принадлежности, шторы и так далее. Новая деревянная кровать стоит тридцать два рубля. Недавно купили сто пятьдесят кроватей. Сколько заплатили? Пять тысяч рублей дополнительно.
На отопление, воду, канализацию уходит восемьдесят восемь тысяч триста рублей. Если забивает канализацию, вкладываем новые рубли. Если бы вы больше берегли стекла, посуду, мебель, не возникало бы новых ненужных затрат. Приобретали бы игрушки, спортинвентарь, телевизоры и так далее.
Вы сегодня говорили об экономии. Кто-то не закрыл кран, зря горит лампочка среди бела дня, валяется на полу кусок хлеба. Прошли мимо — считайте, совершили нравственный проступок. Сами себя обокрали.
Думаю, собрание заставит вас о многом задуматься. Вы сегодня наглядно доказали, как это много, с умом потраченный рубль.
Опустели длинные деревянные скамейки. В полутемном зале тут и там стояли в беспорядке табуреты и стулья. Яркая лампочка над маленькой сценой освещала стол, покрытый красной скатертью, всего несколько минут назад ломившийся от покупок. За окном, где ветер гонял желтые листья, стемнело. И ветер стих. По подоконнику забарабанил дождь.
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:
«У студентов, что временно живут на территории интерната, пропало три пары часов и транзистор. Разбирались. Выяснилось, что часы у студентов украл Гоша из 3-го класса. Страховали Седленко и Чернов. Чернов передал Теплову. Тот продал. Спрашиваю Теплова: „За сколько?“ Отвечает: „За двадцать пять“. — „За двадцать пять рублей?“ — „Нет, за двадцать пять копеек“. С ума сойти! „Кому же ты их продал?“ Молчит. Собрала всех. Не отпираются. Гоша плачет: „Так кому продали часы?“ — „Какому-то дядечке на улице“. — „А что про транзистор скажете?“ — „Про транзистор ничего не знаем, честное слово“.»
ИЗ ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЙ ЗАПИСКИ:
«…Мы сначала утащили домашние тапочки. Тут моя вина самая главная. Надо было остановить Верку, она младше. Но все сошло, и мы поехали в воскресенье и незаметно взяли отрез на юбку и шелковую ткань Вере на кофту. После чего вернулись в интернат. Отрез я отдала Зине, чтобы она скроила мне юбку. После обеда мы отпросились фотографироваться. Опять зашли в магазин. Вере понравилось платье синее. Она положила рукавицы на прилавок, но они у нее упали. Она начала их поднимать и говорит мне: „Там платье синее мне и тебе“. Я взяла оба платья и запихала в сумку. Туфли я стащила одна. Но когда мы отправились к выходу, нас остановили, а потом отвели в милицию.
Моя вина была в том, что я соврала Веркину фамилию, а домашний адрес дала точный. Нас повезли к дому, но на двери висел замок. Дружинники предупредили, что приедут после девяти часов вечера. У Веры был запасной ключ. Я ее закрыла, а сама пошла в интернат. Директора не было, и я обо всем рассказала старшему воспитателю воскресной группы Александре Петровне. Она позвонила директору.
Завтра мы отвезем все назад».
Девочки вернут в магазин украденные вещи и вечером будут стоять перед товарищами и друзьями: «Мы больше никогда, никогда…»
Сегодня Николаев возмущался в учительской: «Дети совсем распустились. Слоняются по поселку, уходят не спросясь. Черт знает что. Ни дисциплины, ни порядка. И куда смотрит администрация?»
Сегодня шла на работу и на противоположной стороне улицы заметила девочек из 6-го класса. Смутились, ждут окрика. Стало быть, ушли без спроса. Куда они идут? На почту? В аптеку? Или в магазин за горсточкой конфет на всех? Или гуляют? Вышли за высокие железные ворота и гуляют. На воле? На воле…
Днем у кинотеатра столкнулась лицом к лицу с Виталькой из 8-го «Б» и на ходу, не сбавляя шага, спросила: «Тебя отпустили?» — «Я только до почты». И мимо, мимо…
Жить в интернате и трудно и легко. Человек здесь как на ладошке, с утра до вечера на виду. За территорию самовольно не выйдешь, в магазин или на почту надо отпрашиваться. Дети вместе на занятиях, в столовой, в спальнях, на самоподготовке. Самоподготовка начинается в пять вечера. Кто не успел сделать уроки до ужина, сидит за книжками до отбоя. После ужина по режиму прогулка. Но ребятам не всегда удается выкроить время и побыть на воздухе. Врач и воспитатели бьют тревогу. Дети болеют. Многие ребята уже из семей поступают с запущенными недугами — расшатанная нервная система, припадки, слабое сердце, больные почки, хронические тонзиллиты. Часто дети, особенно младшие, справляли ночью нужду в постель. Воспитатели утром вынесут матрац на солнце, закатают рукава…
Работа в интернате закалила воспитателей. Они не впадали в панику, если засорялись туалеты, надвигался очередной ремонт или на детей нападала вошь. Зажмут голову в коленях, смажут, чем полагается, обмотают вафельным полотенцем: «Гуляй! Следующий!»
Воспитатели делали то, что было в их силах, но наладить повседневный медицинский надзор за детьми они, конечно же, не могли. Дай бог успеть справиться с генеральными, баней, тряпками, мытьем, дежурствами, внеклассной работой.
За долгие годы пребывания в замкнутом пространстве накапливалась усталость. У взрослых и детей. Не слишком крепкая детская психика испытывала ежедневные перегрузки и не всегда выдерживала. Дети взрывались, «выпрягались». А когда остывали, отходили, тяжело переживали конфликты, строго и беспощадно судили себя. Не всегда вслух, на людях, иногда прятались за грубость, напускную браваду, с трудом выговаривали тяжелые слова, которые и произнести стыдно, и носить в себе нет никакой мочи.
ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:
— Я знаю, я очень плохая. Но когда обо мне говорят плохо, начинаю дерзить. Мне говорят одно, я делаю другое. Вечно огрызаюсь, не могу сдержаться. Я капризная, ленивая. Когда у меня что-нибудь просят, я не даю, а потом каюсь. На уроках часто все делаю назло учителям и даже, бывает, обижаю маленьких. Во мне мало культуры. Ни одна девочка в нашей комнате меня не любит. А я так хочу быть со всеми.
— От меня никакой пользы, я всем только мешаю. Ничего не умею, спортом не занимаюсь, учусь неважно. Танька тоже учится средне, так она шьет, и в спорте первая, и медициной увлечена, а я?
— Что-то я совсем в этом году опустился. — Олег тяжко вздохнул, помолчал. Чуть раскосые глаза повлажнели. Мальчик каким-то безнадежным движением провел по волосам, словно пригладил, и опять вздохнул.
— Жалуются на тебя, Олег. Плохо справляешься с обязанностями старшего дежурного командира.
Поднял глаза, насторожился.
— Больше ни на что не жалуются?
— Больше ни на что. Билет теперь надежно будешь хранить?
— Теперь не потеряю.
ИЗ ПИСЕМ ДРУЗЕЙ:
…Я сейчас с подростками много общаюсь, будто очень тоненькие кружева плету, все думаю, думаю, иду к любому с уважением, с верой. Ну, они мне платят ой какой радостью за это. Сейчас у меня полоса каких-то сплошных волнующих разговоров и признаний. Был диспут «Жить с достоинством». Аж потолок трясся.
А в пятницу случилось событие весьма радостное — я купила две книги Януша Корчака «Как любить детей». Тут же позвонила Игорю, он подпрыгнул на том конце провода. То, что я прочла у Корчака, — это потрясающе. Иного слова не подберу. Как прочту, сразу отошлю тебе. Или Игорь пришлет, а то у меня уже целая очередь выстроилась.
Кстати, мне и Сухомлинского обещают принести. Директор моей школы. Как ты считаешь, могу я у классового врага взять это сокровище или нет?
Что у тебя? Не молчи, если плохо.
Скоро напишу что-нибудь толковое. Вчера пришла из тундры и, не раздеваясь, прочла письма Марины. Цветаевой. Е. Г.
…Вышла на работу после декретного, взяла две смены, чтобы в школе быть не более 2,5 часа и успевать домой на кормление Ксении, а потом снова бежать в школу… Плохо у меня с проверкой тетрадей, завал полный. Все потому, что я не высыпаюсь и очень устаю. Рада, что в наш женский праздник выпало три дня не работать — восемь пачек тетрадей скопилось. Из них пять с сочинениями. Так что не обижайся за молчание и пиши сама. И. П.
…Проводила родительское собрание. Слезы, крики — всякое было. А надо позарез с каждым родителем отдельно, да часа два. Иначе мура, никому не нужная. А где их взять, эти два часа на душу? Мне и с детьми надо по два, и тоже нереально. Они сами иногда, то один, то другой после уроков останутся — и тогда только удивляешься, до чего доверчивые, до чего обнажены душой, до чего жаждут объяснений, откровений.
На май у нас было солнце. И мороз. Потом все потекло, а вчера и сегодня белые снеги валят и валят. Снегопады буйные и теплые. Вспомнилось лето, как я ездила в Ашу кино. Тогда в электричке я встречала старух — неторопких, взгляд ясный, спокойный. Сумка из клеенки, палка в руках. А мы как муравьи. Будто жизнь в чем-то внешнем. Е. Г.
…В воскресенье раздается телефонный звонок. Оказалось, твой воспитанник Саша Туркин привез письмо от тебя. Спрашиваю: «Откуда звонишь?» — «С вокзала». — «А что ты там делаешь?» — «Ничего». — «Где устроился?» — «Нигде». — «Когда приехал?» — «В субботу». — «Где ночевал?» — «На вокзале». Я его позвала к себе, накормила. Потом расспрашивала о вашей интернатской жизни, позвонила И. Аристову, чтоб помог с жильем, а к вечеру отвела его в гостиницу, убедилась, что все в порядке, договорились, что позвонит после того, как побывает у Аристова. И еще предупредила Сашу Кикота, что приехал твой ученик. Пусть поговорит с ним по-отечески, чтобы парень не чувствовал себя в Норильске уж очень тоскливо.
Сама собираюсь в отпуск. Отправлю тебе посылку и сяду укладывать чемодан. Да, если одежда, которую мы собрали для твоих ребят, по каким-либо причинам не подойдет, ты нас сориентируй, чтоб не посылать лишнего. С. С.
…Рады были получить от тебя весточку. Как там твои архаровцы? Не доводят тебя до слез?
Собрали вам книги. Вчера отправили десять посылок, так что появится у вас небольшая библиотека.
Когда же мы встретимся? Н. П.
…Случилась оказия, и мы решили кое-что тебе передать. С нетерпением ждем встречи. По поручению группы твоих друзей. Э. С.
Р. S. Не сердись за каракули. Писал в машине по дороге к электричке на Домодедово.
…С нетерпением ждем встречи… С нетерпением… Когда же мы встретимся?.. Когда?.. Когда?..
Я открываю синий почтовый ящик, что висит на стене в подъезде, и достаю два письма. Зачем сразу два? Зачем две радости в один день? А завтра, послезавтра — пустота?
Кончался август, сухой, жаркий. На газонах сохли цветы, и только в парке под раскидистыми деревьями зеленела трава. Траву лениво жевали коровы.
Незаметно приблизилось первое сентября. Начался учебный год. Тепло кончилось. Пошли холодные осенние дожди. Детей каждый день возили то на морковку, то на картошку. Они возвращались веселые, возбужденные, хорошо ели и не скрывали детской радости — завтра опять не будет уроков.
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕП:
«Леша попритих. Стал опрятнее. Ходит хвостом за физруком. На уроки и тренировки не опаздывает. Николаев при встрече с ним только разводит руками: „Ты еще не сбежал, сын мой?“
У Толи из 7-го класса опять нашли два ножа из мастерской. Хотел увезти домой. Крутил, путал: „Нашел в умывалке“.
Валя, Ира, Нина, Лариса и Юра едут на краевой слет отличников учебы и труда. Оттуда Лариса и Юра улетают к Черному морю — в „Артек“ и „Орленок“. По-моему, они все еще не верят своему счастью».
«Пришла срочная телеграмма — у сестер Жуковых умер отец. Мать в больнице. Люба плакала в голос.
Во время ужина Евгения Андреевна, воспитатель 7-го класса, отвела меня в сторону.
— Не знаю, что делать? Мои собаку подкармливают, ту, что в сарае живет со щенятами. Видите, еду в банку складывают и за пазуху прячут. Ругаю, ругаю. И собаку жалко, и заразу, боюсь, подцепят».
ИЗ РАЗГОВОРОВ С СЫНОМ:
— Мама, а тебе Муму жалко?
— Жалко.
— А мне еще больше жалко. Ну зачем он ее утопил? Взял бы с собой в деревню. И собачка такая хорошенькая.
Лег в постель, смотрит в потолок:
— Правильно сделал, что сам ее утопил, а то могли ее и ножом убить. — Глаза блестят, почти плачет. — Знаешь, в интернате, в сарае, где мы с мальчишками играем по вечерам, щеночки малюсенькие, такие хорошенькие. Дай мне завтра чего-нибудь из еды, ладно? Спой колыбельную.
Спела.
— Посиди.
Посидела.
— Поговори со мной.
Поговорила.
— Что-то ты, сыночек, все ворчишь и ворчишь по пустякам.
Вздохнул:
— Понимаю. Я постараюсь. — Взял мою ладонь, положил под голову. — Не спится что-то. — Помолчал. — А ты еще долго будешь болеть? Нет, ты болей, а я и в аптеку сбегаю, и за хлебом схожу, и молока принесу. Ты не торопись на работу, дома побудешь. Как хорошо. Мама, эти тетеньки из Норильска приехали снимать кино про интернат и про наш город? И в Норильске по телевизору покажут? А когда мы поедем в Норильск?
— Мы же этим летом ездили. Помнишь, как дядя Боря встречал нас ночью в Дудинке?
— Он еще такие вкусные бутерброды прихватил и термос. Мы с ним уснули в поезде, а ты у окна сидела.
…Я сижу у окна в поезде Дудинка — Норильск. За окном до самого горизонта тундра. Стучат, стучат колеса. Амбарная, Кайеркан, Каларгон, Далдыкан, Норильск.
…Юра шагал впереди, а я еле поспевала следом. На мне были огромные сапоги, не по росту, да к тому же тяжелая роба и шахтерская каска. Каску приходилось придерживать рукой. Мы шли по слабо освещенному штреку рудника «Заполярный», и с каждым метром во мне росла тревога и твердая уверенность, что мы с Юрой заблудились, давно и безнадежно блуждаем по лабиринту горных выработок и никогда не выберемся на поверхность.
…Как-то холодным ветреным днем поехала я, в ту пору секретарь Норильского горкома комсомола, на крупнейший рудник открытых работ, заложенный еще в сороковые годы. Комсомольцы готовились к очередному собранию. Когда обсудили все вопросы и я села в горкомовский «газик», Иван Петрович спросил: «Теперь куда?» Надо было возвращаться в город, но я попросила проехать на гору.
На горе, у края гигантского рукотворного карьера, сразу перехватило дыхание. Объяснить, зачем я приезжала и приходила сюда, на край бездны, я не могла. Карьер напоминал огромный кратер, словно перенесенный на землю с лунной поверхности. Созданный, сотворенный человеческими руками, карьер казался мертвым. Он выглядел безжизненным, навсегда покинутым людьми местом. Куда они ушли? Куда исчезли?
Над головой гудел ветер, и в какой-то неуловимый миг вдруг начинало казаться, что замкнутые кольца гигантских окружностей оторвались от земли и вместе с ними, как по спирали, ты поднимаешься вверх и летишь над зыбкими, сыпучими уступами, крутыми обрывами, над серой безжизненной землей, летишь за облака, в далекие, совсем иные миры.
С гигантским кратером человек соотносился как миг с вечностью.
…Вечностью казались минуты в ожидании лодки на берегу Норилки. «Эге-ге-гей!» — Петя складывал рупором руки у рта. «Эге-ге-гей!» — отвечало эхо. Стоял теплый июльский день. Я сидела на берегу и кидала в воду камешки. Над водой кружилась мошка, по воде ходили, разбегались круги. Один, второй, десятый, сотый. «Эге-ге-гей!»
Мы уже шагаем по разбитой тракторами дороге. Пять километров, восемь, десять. Мы торопимся к палатке на берегу озера на первое комсомольское собрание первых строителей Талнаха.
Пройдут годы. Люди перекинут через Норилку мост, заасфальтируют шоссе, построят город и рудники, и уже в Москве августовским утром 1970 года я получу срочную телеграмму: «Приглашаем вас на открытие монумента первопроходцам Талнаха. Праздник состоится 16 августа».
Десятки, сотни тысяч моих соотечественников не дождались ни скромных обелисков, ни строгих монументов, ни достойной любви и памяти нашей. Разве что сам Норильск, поднявшийся на вечной мерзлоте, на живом фундаменте человеческих страданий и мук, боли и горя, мужества и лагерного братства, на беспримерных проявлениях человеческого духа, подлинного, еще до конца не пережитого нами героизма, маленький Норильск, открытый обжигающим ветрам, будет вечно биться наполненным, живым пульсом и, как метроном отмеряет отрезки времени, будет отмерять, отсчитывать круги нашей памяти.
…Память возвращает меня в самое первое норильское утро, когда мне выдали направление в женское общежитие № 3, объяснили, как пройти, и я, покончив с формальностями, задвинула чемодан под кровать, спустилась с крыльца, свернула в арку и пошла вдоль красных кирпичных стен. Ни деревца, ни кустика. Только ветер гнал по тротуару пестрый конфетный фантик. Я вернулась к арке, перешла на другую сторону, подняла голову и прочитала: улица Завенягина. Я буду жить на улице Завенягина. Только спустя месяцы я узнаю, что Авраамий Павлович Завенягин в 16 лет вступил в партию большевиков, в 32 стал директором Магнитки, в 36 — первым замом наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, в 37, после гибели Серго, начальником Норильского комбината.
Тридцать семь… Тридцать семь…
«Когда подымет океан вокруг меня валы ревучи, когда грозою грянут тучи — храни меня, мой талисман».
…Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе.
…Когда меня увели, мне было 30, а дочери 3 года. Когда я вернулась из лагерей, дочери исполнилось 24.