– Да-а, – сказал Бритвин. – Сердобольный комбриг. А если бы они и его схватили, и семью прикончили? Тогда как?
– Знаешь, – подумав, сказал Маслаков, – тут дело совести. Одному хоть весь мир в тартарары, лишь бы самому выкрутиться. А другому надо, чтоб по совести было. Наверно, свою вину чувствовал перед людьми. Фактически же его гимнастерку нашли.
– При чем гимнастерка! – проговорил Бритвин, имея в мыслях что-то свое.
Глава седьмая
Остаток пути, заметно притомившись, шли краем ольшаника. Сквозь негустой кустарник то и дело проглядывала широкая луговая пойма, дружно и ярко зеленевшая первой весенней травой. Где-то там, петляя между болотистых берегов, текла речка Круглянка. Ее, однако, не было видно отсюда, зато Кругляны показались еще издали – длинный ряд разномастных крыш на пригорке с дорогой. Чтобы попасть на мост, надо было зайти с другой стороны, и Маслаков, переговорив с Данилой, круто взял по перелеску вверх, в обход. Теперь они вдвоем шли впереди, канистру же снова несли по одному (в кустарнике с палкой было не развернуться), пронес немного Бритвин, и последнему она снова досталась Степке.
Данила, знавший здесь все тропинки, как-то странно менял направление: сперва шли ольшаником, потом, описав дугу, залезли в овраг, выбрались по его крутой стороне и скрылись в молодом густоватом березнячке, будто обрызганном нежной зеленью ранней листвы. Затем, торопливо перебежав пыльный лоскут пашни, сунулись в сухой, полный смолистых запахов сосняк. Степка с канистрой опять отстал и из последних сил упрямо продирался в зарослях, опасаясь упустить из виду товарищей.
Они взбирались на песчаный сухой пригорок. Рослый и густоватый на опушке молодой сосняк выше измельчал и редковато рассыпался по склону вперемешку с березками и можжевельником. В этом соснячке Степка и догнал их. Поскидав шапки, развалясь, все трое устало расселись на склоне.
– Ну, дотащил? – улыбчиво жмурясь, спросил Маслаков. – А боялся.
– Чего мне бояться? Пусть фрицы боятся, – сказал Степка, плашмя кладя на землю канистру.
У него от усталости подкашивались ноги, но он заставил себя сдержаться, снял из-за спины и бережно положил наземь винтовку, расстегнул пропотевший мундир – восемь пуговиц от воротника до пояса – и затем уже, выбрав помягче местечко, присел.
– Ну, давай, дави ухо. А я понаблюдаю, как там мост. Только тихо чтоб!
Маслаков встал, взял свой автомат с завидно новенькой лакированной ложей и развалисто пошел вверх.
Оставшись без командира, трое его подчиненных почувствовали себя будто свободней. Данила, став на колени, распоясался, стащил с плеч кожух и блаженно развалился на нем, предусмотрительно вздев на руку ремень куцего обреза. Степка также откинулся на здоровый, без чирьев бок, задрав голову, поглядел в небо. Там по-прежнему громоздилась туманная мешанина облаков, временами повевал свежеватый, с сыростью ветер – похоже было, погода всерьез портилась. Где-то в стороне, наверно, на недалекой дороге, едва слышно простучала колесами и умолкла повозка. Было тихо. Правда, в кустарнике неподалеку, хлопая крыльями, долго и неуклюже усаживалась на сосенке ворона. Кажется, там были и еще: в зарослях слышалась тихая, но настойчивая птичья возня. Данила как будто спал, прикрыв шапкой волосатое лицо, глубоко и спокойно посапывая. Бритвин, недолго посидев рядом, поднялся и с унылой озабоченностью на сухом лице пошел вверх, к Маслакову.
Степка полежал немного и сел. Все настойчивей начала напоминать о себе гнетущая пустота в желудке: хотелось есть. Замусоленная сумка Данилы лежала в трех шагах от него, наверняка там было что-то съестное, и парень отвел глаза в сторону, чтобы не смотреть на нее. Он только подумал, что было бы здорово пустить дымом тот мост и завалиться куда-либо в деревню – столько вокруг знакомых жителей, было где поесть куличей, яиц, да и выпить. Как бы там ни было, а все-таки пасха, деревни празднуют, как праздновали пять и пятьдесят лет назад; только вот им, лесным бродягам, не до того: задание, дорога, проклятая эта канистра, резко и противно вонявшая рядом. Впрочем, на кого пенять? Пошел сам, никто не просил; с первой военной весны убежал в лес, прихватив чужой карабин, повстречал окруженцев, и началась его беспокойная лесная жизнь. Жалел только, что перед уходом не прихлопнул негодяя Володьку. Сколько Степка наслушался от него угроз, натерпелся унижений и издевательств, сколько перетаскал ему самогона! Сам полицай был трусоват, далеко из местечка выходить боялся, а его, безбатьковича, приблудного чужака, аккурат и присмотрел для такого дела.
Вспоминая то время, Степка всякий раз приходил в волнение от давней, застаревшей обиды, как бы снова переживая страшную зиму своего бесправного существования – без документов, на подозрении, среди чужих людей. Но и в Витебске жить было невозможно – завод закрылся, общежитие молодых строителей реквизировали под немецкое учреждение, и, чтобы не пропасть с голоду, он отправился в деревню под Лепель, где, помнил, была какая-то родственница, полузабытая тетка Степанида. Идти пришлось все время пешком, в конце поздней ненастной осени; его парусиновые туфли скоро разлезлись, он простыл и однажды, заночевав в крайней от оврага хатенке с обмазанными глиной углами, так и не поднялся утром. Участливая к чужой беде бабка Устинка выходила его, отогрела под кожушком на печи, отпоила липовым наваром, и он дальше уже не пошел, волей-неволей застрял в этом местечке над голым нечистым оврагом, куда сливали помои и сбрасывали перестрелянных полицаями собак. Поправившись, чтобы не быть постылым нахлебником, надевал бабкины развалюхи-сапоги, кожушок, брал у соседей санки и ездил через поле в лесок за хворостом, а то за кусок хлеба носил местечковцам воду, добывал из буртов картошку, которой тогда немало зазимовало в поле. Так кормился сам и кормил бабку Устинку. А по соседству, через три двора, отъедался в примаках бывший лейтенант Володька, который, просидев зиму у сельмаговской продавщицы, по весне записался в полицию и начал шутя и всерьез придираться к Степке. Он все донимал парня его незаконным жительством, тем, что у того не было документов, то и дело напоминая, что таких, как он, приказано собирать по деревням и отправлять в район. И если он, Володька, не арестовывает его, так лишь по своей доброте, которая, однако, не бесконечна. Полицай вымогал у Степки множество разных услуг: то сходить к инвалиду-соседу что-нибудь выведать, то утречком покараулить дорогу на выезде из местечка, напилить дров и почти каждый день добывать самогон. Степка опасался Володьки и до поры до времени подчинялся, хотя так возненавидел его, что этой его ненависти не осилила и острая жалость к Устинке. Однажды, пока полицай после ночного дежурства умывался на дворе у порога, Степка взял со скамейки его заряженный карабин и вылез через дыру в сенях, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.
...Маслаков с Бритвиным задерживались, не шли и не звали, Данила вроде уже и похрапывал под шапкой. Степка ногой раза два тихонько толкнул его лапоть – Данила прохватился, в сонном недоумении глянул туда-сюда и, успокоясь, снова лег на спину.
Степка подкрутил на сапоге провод, поковырял щепкой землю, потом занялся винтовкой. Сначала приоткрыл затвор – рукоятка упруго и беззвучно повернулась на скосе, – из щели магазинной коробки с готовностью выглянули острые носки пуль. Не досылая их в патронник, Степка осторожно задвинул затвор. Потом достал сточенный довоенный сельповский ножик с плоским металлическим черенком и от нечего делать поскреб ложу. Из-под грязи, остатков счерневшего лака и смазки полосами засветилось крепкое сухое дерево, и Степка почти с увлечением взялся скоблить-обновлять грязный почерневший приклад.
Бритвина все не было, а Данила, оказывается, больше не спал – полежал несколько минут и сказал глухо:
– Чего они там?
– Кто?
– Да воронье. Сходить: может, люди...
Действительно, все в том же месте в чащобе слышалась птичья возня, по временам долетало короткое лопотанье тяжелых вороньих крыльев, где-то там стрекотала сорока – верный признак лесной тревоги. Степка поднялся и с винтовкой наготове осторожно полез в чащу.
Еще издали в кустарнике чувствовалось присутствие, кроме воронья, и еще кого-то, хотя вряд ли тут мог быть кто-либо живой. А вороны все копошились, одни взлетали на вершины сосенок, другие оттуда решительно опадали вниз; издали послышалась характерная трупная вонь. Степка сухой палкой швырнул в птичий грай:
– Кыш вы!
Вороны нехотя поднялись с земли, захлопав в ветвях крыльями, но далеко не полетели, одни начали кружить над опушкой, другие, недовольно прокаркав, шумно рассаживались на сосенках поблизости. Сорока застрекотала сильнее и беспокойнее, но это уже на него. Степка раздвинул сосновые лапки и остановился, охваченный не страхом, а какой-то брезгливой нерешительностью.
Между сосенок на усыпанной хвоей земле, из которой кое-где пробивались желтые искорки курослепа, лежал человек: почерневшие босые стопы, согнутые в локтях иссохшие руки, пыльные серые лохмотья одежды – все какое-то приплющенное, слежавшееся, давно неживое. На том месте, где предполагалось лицо, восседал огромный плечистый ворон.
– Кыш!
Ворон оглянулся, нехотя переступил и, легко оттолкнувшись жилистыми ногами, взмахнул крыльями.
Кар-р-р-р, кар-р-р-р...
Затаив дыхание, Степка подошел ближе: труп был давний, возможно, зимний или даже осенний, неестественно плоский, будто втоптанный в землю. Одежда на нем как будто истлела. «Свой или чужой?» – подумал Степка, как вдруг увидел под ногами в траве серо-зеленый лоскут. Это была красноармейская пилотка, сухая и даже пыльная с одной и сыроватая с другой, от земли, стороны. Вся она стала уже никудышной, кроме разве красной эмалевой звездочки, под которой расплылось небольшое пятно ржавчины. Превозмогая брезгливость, Степка отвернул клапан и нашел там воткнутую в подкладку проржавевшую иголку, обмотанную ниткой; рядом можно было различить выведенные чернильным карандашом инициалы владельца. Вырвав звездочку, пилотку он швырнул в кусты.
Возвращаясь к Даниле, он думал, что звездочку надо хорошенько почистить, и тогда неплохо будет приколоть ее к шапке, а то за год партизанства он так и не добыл для себя никаких военных отличий. Впрочем, их немного было и у других; разве что у командиров, бывших армейцев, изредка попадались такие вот или чаще зеленые, а также самодельные жестяные звездочки.
Данила сидел на своем кожухе и, наверно, ждал, вглядываясь в его сторону. Степка, подойдя, небрежно махнул рукой (мол, убитый) и показал находку. Данила протянул широкую с узловатыми пальцами руку:
– А ну...
– Целенькая. Командирская, наверно.
Бережно взяв звездочку, Данила с любопытством повертел ее в руках.
– Да, это самое... Хороша.
И ничего не сказав больше, на глазах у парня сунул ее в карман своих латаных суконных штанов.
– Это ж моя! – почти растерянно выкрикнул Степка.
Данила осклабил длинные прокуренные зубы:
– Гы! Была твоя, стала моя.
– Ты что? Отдавай!
Данила, однако, неподвижно сидел на кожухе и только нагловато ухмылялся.
– Давай!
– А не кричи! Вон командир идет.
Невдалеке закачались растопыренные ветви сосенок, и между ними появилась голова Маслакова.
– Толкач, ко мне!
– Давай! – с последней решимостью вполголоса потребовал Степка, но тут же поняв, что напрасно, подался к Маслакову. – Ну, погоди!
Маслаков повернулся, чтобы идти, как сзади, сгребая длинными ручищами кожух, сумку и обрез, подхватился Данила:
– Товарищ командир!..
Не понимая, в чем дело, командир остановился, потом сошел к партизану ниже. Когда Степка, немного подождав, тоже вернулся к нему, Маслаков уже прикалывал к шапке его звездочку.
– Ну, спасибо. Где взял?
– Вон Толкач подарил, – щуря глазки, с притворной невинностью сказал Данила.
«Вот падла!» – отходя, думал Степка. Для Маслакова звездочки было не жаль – Маслакову он отдал бы и шапку. И тем не менее ему стало почему-то неловко, будто даже обидно.
Глава восьмая
В сосняке заметно темнело, небо сплошь застилали облака, несколько капель холодом обожгли шею и руки – вот-вот начинался дождь. Первый весенний дождь, не холодный и не ветреный, ему, помнил Степка, когда-то радовались люди, потому что после все наперегонки зеленело, кустилось, пускаясь в рост.
Теперь же дождь не только не радовал, но даже встревожил их командира группы. Все в том же сосняке они взобрались на самую вершину пригорка и следом за Маслаковым опустились под крайней от поляны сосенкой. Тут же сидел Бритвин, неподвижно смотревший между сосновых ветвей вдаль.
Там были дорога и мост.
– Ну что? – озабоченно спросил Маслаков. – Не видать?
– Ни черта не разберешь. Если бы бинокль.
Все настороженно затаились, вглядываясь в ту сторону, где песчаная лента дороги, выскочив из леска чуть в стороне от этого пригорка, направлялась по насыпи к мосту – длинному неуклюжему сооружению из бревен, напоминавшему отсюда огромную длинноногую гусеницу, сползшую в реку.
– Надо идти, – сказал Маслаков.
– Теперь? – насторожился Бритвин, не отрывая взгляда от притуманенной непогодой вечерней дали.
– Ну а когда же? Пока дождь не разошелся. А то намочит – не разожгешь.
– Ну уж нет! – сухо сказал Бритвин. – Сейчас я не пойду.
– Можешь не идти! – начиная нервничать, бросил Маслаков и поднялся. – Шпак!
Данила привстал на коленях.
– Так у меня обрез!
– Ну и что?
– Так на двадцать шагов, не больше. И опять же мушки нет, – заговорил он каким-то не своим, будто виноватым, сразу заглохшим голосом.
Маслаков тихо, про себя, выругался и ухватил канистру.
– Толкач, айда!
Степка с готовностью встал, не скрывая неприязни, взглянул на сразу утратившего недавнюю нагловатость Данилу. Он отлично представлял ту опасность, которая подстерегала их еще засветло на голой дороге, но больше всего не хотел, чтобы его опасение увидели другие.
На ходу он забрал у командира канистру, они сошли ниже, продрались сквозь густые заросли опушки и оказались на краю луга.
Дождик все сыпал, мелкий, но спорый, пространство за рекой застлало туманом, в нем почти неприметно растворились мост, луговая пойма и весь берег с Круглянами. Это было неплохо: издали на мосту их не увидят, только бы загорелось дерево.
Оставив Бритвина и Данилу на опушке возле дороги, они скорым шагом пустились по обочине. На ходу Маслаков несколько раз оглянулся, и во взглядах его Степка уловил тревогу. Получалось не так, как задумано, риск увеличился, шансы на успех уменьшались. Впрочем, явной опасности пока не чувствовалось, ненастье неплохо укрывало их. Откладывать же вряд ли было разумно: если разойдется дождь, сколько понадобится ждать, пока мост высохнет. Опять-таки должна пособить и пасха: полицаи ведь тоже не прочь попраздновать.
Степка едва поспевал за Маслаковым, оба они почти уже бежали, командир то и дело оглядывался, но на дороге вроде никого не было.
– Аккурат время такое, понимаешь? Днем охраны нет, а на ночь еще не выставили. Кабы не дождь, еще было бы светло...
Они все срывались на бег, но Маслаков намеренно сдерживался, видно, чтобы не отрываться от Степки или не вызвать подозрения, если кто появится навстречу. Автомат свой он держал наготове прикладом под мышкой. Степка винтовку нес на плече, веревка ее где-то на лопатке стягивала кожу, причиняя боль, но он не мог приостановиться, чтобы взять в другую руку канистру.
– Ты поверху, а я вниз. Польешь, а я подожгу. Только аккуратно, чтоб на землю не лилось. По бревнам старайся.
– Знаю.
– Крайнюю от воды опору. Загорится! Должна загореться. И поглядывай за мост. Чтоб из Круглян кто не нарвался.
– Ну.
В разорванный сапог Степки набилось песку, ногу опять стало тереть, он прихрамывал. Соснячок уже остался далеко сзади. Они были одни на пустой дороге, дождик упруго стучал по дорожной пыли, которая затхло воняла, занимаясь сверху мокрой осповатой коркой.
Мост был уже близко. По сторонам уже видны стали его перила, одно, обломанное с конца, свешивалось над водой. Насыпь стала повыше, дорога на ней потвердела, и Степка на ходу потряс сапогом, высыпая песок. Наверно, из предосторожности Маслаков перебежал на другую сторону. Ему уже пора было спускаться с насыпи, но командир медлил, сквозь дождик во все глаза приглядываясь к мосту.
И вдруг в дождливом тумане на совершенно безлюдном за секунду до того мосту невесть откуда появилась фигура.
Маслаков будто споткнулся, тотчас замедлив шаг. Степка также пошел медленней, ноги его наливались непонятной тяжестью и слегка подрагивали в коленях. Тусклый силуэт человека – не понять было издали – то ли стоял, то ли, едва шевелясь, двигался вдоль перил. Неужто кто-нибудь из поздних прохожих или, не дай бог, – охрана? Если охрана, то дело их дрянь. Они шли, катастрофически быстро приближаясь к мосту, потому что укрыться тут было негде, а бежать поздно: их уже увидели.
Тот, на мосту, вроде остановился возле сломанных перил и – это отчетливо передалось обоим – сквозь сумрак внимательно поглядел на дорогу. Они также пристально следили за ним, готовые схватиться за оружие, как тот вдруг вскрикнул и упал. Они остановились – показалось, он спрыгнул под мост или странным образом провалился под настил. Но тут же в сумерках остро сверкнуло – эхо винтовочного выстрела гулко всколыхнуло простор.
Это была наихудшая из неожиданностей, и они разом метнулись с дороги – Степка по одну, а Маслаков по другую сторону насыпи. Степка впопыхах сильно ушибся бедром о канистру и на боку сполз до половины скоса. Тут же он схватился за винтовку и только передернул затвором, как в двух шагах от него, брызнув песком, в насыпь ударилась пуля. Со стороны моста стреляли – торопливо и опасливо, но того, кто стрелял, не было видно. Над дорогой лишь пронзительно дигало – наверно, пули прошивали воздух по ту сторону насыпи, где скрылся Маслаков. Но Маслаков там молчал, и Степка тоже замер, не решаясь до поры обнаруживать себя, и напряженно глядел в сторону моста. Он ждал момента, когда побегут, чтобы ударить в упор, наверняка.