Разумеется, тема, которой занимается его институт, называется туманно и научно. Но Бессонов всегда говорил: «Я делаю машину времени, а мне все твердят, что это невозможно». – «Ну и что? – спрашивал я. – Как успехи?» – «Не спеши, – говорил Андрюша Бессонов. – Еще не вечер».
Его звонок застал меня в мрачном настроении. Если каждому человеку время от времени становится совершенно ясно, что жизнь его прошла зря, что он ничего не сделал, ничего не стоит и, главное, его никто не любит, то у писателя средней руки, к каковым я себя отношу, такое состояние случается чаще, чем у бухгалтеров и баскетболистов. С утра мне позвонили, что сценарий телефильма зарезал худсовет, потом позвонила бывшая жена и долго рассказывала, что ее новый муж – гений, к сожалению непризнанный. А он, по-моему, вполне благополучный фокусник. Он умеет так ловко завязывать и развязывать веревочки, что никогда не догадаешься, как же это ему удается. Потом почтальон принес отвергнутую журналом рукопись и письмо от дочери, из которого я узнал, что она ждет второго ребенка, собирается вступать в кооператив и хочет узнать, смогу ли я ей помочь. Я попытался написать рассказ и через два абзаца сообразил, что я писал именно его лет десять назад, только лучше, чем сейчас. Потом я решил отнести в химчистку костюм и купить чего-нибудь на ужин. Когда освобождал карманы пиджака, то вытащил золотого петушка и долго не мог вспомнить, как он попал ко мне в карман. А когда стоял в очереди в химчистку, то принялся рассуждать о том, что мне скоро пятьдесят лет, хотя больше сорока мне мало кто дает и в троллейбусе ко мне обычно обращаются со словами «молодой человек». В моем возрасте уже надо иметь свой дом, место в жизни и основательные достижения. Потому что после пятидесяти уже не сможешь писать лучше, чем в тридцать. Задача – еще несколько лет удержаться на том же уровне, что и раньше. А у меня нет достижений, достаточных для того, чтобы меня помнили хотя бы в редакциях. Ведь если я завтра улечу на Марс, никто этого даже не заметит. Придет молодой человек, принесет рассказы не хуже, чем у меня, и займет экологическую нишу.
С такими мыслями я вернулся домой, открыл окно, чтобы выгнать застойный запах переполненных пепельниц, и тут позвонил Андрюша Бессонов.
– Коля, – сказал он быстро, – можешь меня поздравить.
– Поздравляю. С чем?
– Я ее сделал. Скептики посрамлены, хотя, конечно, не убеждены.
– Ты имеешь в виду машину времени?
– Для вас, простых смертных, эта штука будет называться машиной времени. Сам понимаешь, что я всю жизнь буду избегать этого названия, чтобы не стать посмешищем.
– Но войдешь в вечность с кличкой «изобретатель машины времени», – сказал я.
– Хочешь поглядеть? – спросил Андрюша. – Я тебе выпишу пропуск.
Была суббота. Андрюшин институт пустовал. Мы с ним облазили множество залов и комнат, и я увидел все, кроме машины времени. И пульты управления, и компьютер, и даже склад. Машины не существовало. Было «место для машины времени». Оно скрывалось в центре набитого аппаратурой зала, и я так и не понял, как туда добраться.
– Сейчас я тебе покажу, – сказал Андрюша.
Пришел юноша с серебряным кубиком, показал его мне, как новый муж моей жены показывает зрителям крапленую игральную карту, потом исчез, и Андрюша велел мне глядеть в круглый иллюминатор. Вдали, за сплетением приборов, я увидел этот кубик на каком-то столе. Потом раздалось довольно неприятное жужжание. Кубик пропал.
– Вот и все, – сказал Бессонов. – Убедительно?
– Убедительно, – сказал я. – Ты буквально фокусник.
Бессонов немного обиделся и спросил:
– А ты чего бы хотел?
– Не знаю. Я никогда еще не видел машины времени. А когда он вернется?
– Вернется? Никогда. Там, куда он улетел, нет машины времени.
– Он так и останется лежать? Среди динозавров?
– Да ты что! Он лежит в будущем году.
– Ага, – проявил я начитанность. – Значит, ровно через год он здесь материализуется?
– Совсем дурак, – сказал Бессонов, словно мы с ним вместе изобретали машину времени и я забыл нечто весьма очевидное. – Это же невозможно.
– А что возможно?
– Коля, милый, как только этот кубик улетел от нас, он пропал навсегда. Для нас с тобой. Он сейчас не на Земле, то есть не на нашей Земле.
– Где же?
– На той, альтернативной Земле, существование которой предполагает присутствие кубика в то время, когда он там появится. А на нашей Земле его нет и быть не может. Разве не понятно?
– Сколько же у тебя Земель?
– Не у меня. Во Вселенной. Во Вселенной их бесконечное множество.
– И они все существуют?
– Разумеется, потому что вариантов тоже бесконечное множество.
– И значит, есть Земля, на которой Наполеон победил в битве при Ватерлоо?
– Честно говоря, сомневаюсь. Экономические возможности союзников были куда выше, чем у Наполеона. Он был обречен.
– Ты слишком серьезен.
– Я вынужден быть серьезным.
– А когда будешь посылать туда людей?
– Хоть сегодня.
– И уже посылал?
– Еще чего не хватало!
– Почему?
– Ни один местком не разрешит, даже добровольцу. Это же смерть.
– Почему?
– Да потому, что этого человека больше не будет. Понимаешь, он будет там, откуда нет возврата.
– А если он захочет?
– Ну ты захотел бы?
– Еще не знаю.
– Узнаешь, позвони.
– Конечно, позвоню, – сказал я.
3
Ну, хорошо, рассуждал я в тот вечер. Я проживу здесь еще десять лет, может быть, двадцать. Лучше писать я не буду. А ведь когда-то я хотел стать палеонтологом. Даже ходил в кружок при музее. Но не стал палеонтологом именно потому, что осознал: я никогда в жизни не увижу ничего, кроме выветренных костей и отпечатков в песчанике. Что за смысл изучать фантомы? Ну вот, а теперь есть возможность увидеть этих нелепых динозавров, хочешь издали, хочешь вблизи, хочешь кинуть камень – кидай. Я представил себя голым, изможденным, камень в руке и одиночество такое, какое здесь и не снилось. Мне даже стало страшно от одиночества среди динозавров. И этот страх продолжался во сне. Сон был реальным и однообразным. Я бежал по папоротниковому лесу, увязал в болоте, а за мной лениво трусил тираннозавр, порой открывая широко многозубую пасть, чтобы я не подумал, что он шутит. И я знал, что в конце концов – не сегодня, так завтра – он догонит меня и съест, потому что я в том мире один.
На следующий день позвонил Розинский, который вернулся в Москву, позвал смотреть материал. Я поехал. В маленьком зале сидели человек пять. Мы курили, сбрасывая пепел в пустую коробку от пленки. Я ждал, когда будет Надя. Сначала я угадал ее в толпе детей, бежавших кросс. Надя бежала серьезно, старательно, но ее все время закрывали от меня более шустрые дети. Потом она бежала во втором дубле. Потом в третьем.
Что интересовало меня в этой девочке? Девочка как девочка, рыжая. Лет через десять она вырастет в дебелую ленивую женщину, а я буду уже старым и никто не будет говорить мне в троллейбусе: «Передайте билет, молодой человек». «Но она добрая, – твердил я себе, будто переубеждал. – Она простая и добрая. Она такой и останется. Я же смотрю не на нее, а на ту женщину, которая будет. Только она тогда не узнает меня, даже с золотым петушком».
Потом Надя была на лужайке, она играла с песиком и махала рукой проезжавшей машине. Она делала это три раза. И еще два раза, когда ее переснимали. Но Розинского интересовал только проезд машины.
– Вот именно, – сказал он торжествующе Виктории. – Теперь я хоть вижу выражение его лица.
А я так и не заметил выражение лица героя.
– Этот дубль и оставим, – сказал Розинский монтажеру.
Потом все хвалили материал – почему не похвалить материал, если это ни к чему не обязывает. Картина будет делаться в монтажной. Я хотел попросить у монтажера срезку – кадры с Надей из ненужного дубля, но не решился.
А потом, дня через два, я долго говорил по телефону с моей приятельницей. Она художница, делает кукол. И для выставок, и для театра. Она делает хороших кукол, но у нее не сложилась жизнь. Живет одна и делает кукол. И она сказала мне:
– Я тебе завидую, Коля. Через десять лет мои куклы износятся. А твои книжки будут в библиотеке. И фильмы твои иногда будут идти в кино. Ты зря расстраиваешься. Ведь то, что ты делаешь, накапливается. Мне хуже: то, что я делаю, – исчезает.
– Поглядим через десять лет, – сказал я.
И, повесив трубку, я услышал собственные слова: «Поглядим через десять лет».
И вдруг я понял, чего хочу. Я хочу проснуться через десять лет. И я даже объяснил себе почему. Я хочу увидеть, останется ли что-нибудь через десять лет от того, что я делаю сегодня. Если художница права, то я должен быть известен и кому-то нужен. У меня есть пропуск в будущее – золотой петушок. В конце концов, оттуда, из будущего, будет виднее, что я делал неправильно, а что зря. И я не буду повторять своих ошибок, и не буду лениться, и не буду откладывать на завтра. У меня будет десять лет форы. Я ничего не теряю, даже ни дня жизни не теряю. А приобретаю. Сто лет – слишком много, за сто лет меня наверняка забудут. Да и мир изменится так, что мне в моем возрасте не найти в нем места. А десять лет – приемлемый срок. Десять лет назад случились совсем недавно. Десять лет вперед тоже близки, очень близки. Я окажусь там, минуя все горести и неприятности, болезни и потери, которые меня ждут, если я поплетусь в будущее вместе со всем человечеством, значительно постарев, а может, и померев по пути.
Так я себя уговаривал. Словно почти незнакомая девочка была ни при чем. Впрочем, она и была ни при чем. Только если бы ее не было совсем, я бы не вернулся к Андрюше Бессонову и не сказал ему, что хочу стать добровольцем.
4
Андрюша Бессонов, с которым я учился в одном классе, сказал мне решительное «нет». Он поднял меня на смех. Он объяснил мне снова, что я не смогу вернуться обратно. И совершенно неизвестно, что представляет собой альтернативная Земля, в которой предусмотрено мое появление через десять лет.
Я жал на то, что я совершенно одинок. Что никто не спохватится. Что никто не узнает. Что пора ему переходить к экспериментам с людьми, потому что иначе его машина времени останется лишь теоретической конструкцией, а это обидно.
В конце концов Андрюша Бессонов догадался, но догадался неверно.
– Ты болен? – спросил он очень серьезно.
– Болен, – сразу согласился я.
– И это… они отказались дать тебе надежду?
– Я надеюсь, что через десять лет они мне помогут, – сказал я. – Доктор уверяет, что вопрос создания лекарства – месяцы.
Андрюша поверил мне. Ему нужно было логичное и разумное объяснение моему странному желанию. Неизлечимая болезнь была единственным объяснением, которое его могло удовлетворить. Но он снова мне отказал.
А потом почти согласился. И не знаю, что было важнее – его желание помочь мне, учившемуся с ним в одном классе, или страсть ученого. Ему в самом деле безумно хотелось отправить человека в будущее. Ведь он был изобретателем машины времени.
В результате я сделал это без его разрешения, вроде бы обманув его. Категорически запретив мне приближаться к машине, он показал, как она действует и что надо сделать, если уйти на десять лет в будущее.
Я не стал прощаться с ним. Я просто пошел поглядеть на «место времени» вблизи – и провалился в темень…
5
Я спускался к реке по улице, огражденной глухими заборами, которые порой нехотя раздвигались, чтобы дать место одноэтажному фасаду в три окна. Улица повернула под прямым углом, и неожиданно я увидел внизу реку.
Улица круто стремилась к берегу, к пристани, а затем, на том берегу, так же круто поднималась наверх и пропадала в лесу. Город переплеснул реку, но сил его хватило только на два десятка домов.
Пристань была внизу, я видел ее красную крышу. Под обрезом крыши было название «Мочалки». Название меня удивило, потому что город назывался иначе. Но слово «Мочалки» было знакомо.
Возле пристани толпились люди, стояли фургоны, автобус.
Снимали кино.
Я знал, что снимают кино, потому что специально шел туда. И знал, разумеется, что действие будущей комедии происходит в городке «Мочалки». Такого городка нет. Я его сам придумал – маленький чудаковатый город. Но обыкновенность вывески и обыкновенность самой пристани заставили меня забыть, что городок «Мочалки» пять лет назад родился в моем воображении, а надпись – плод трудов художника киногруппы.
И когда я осознал, в чем дело, я улыбнулся от благодарности к художнику, который так нечаянно обманул меня и заставил на минутку поверить в собственную выдумку.
Розинский, режиссер фильма и мой приятель, ждал меня у видеокамер, которые полукругом осадили площадку.
– Ну, как? – спросил он меня, надвигаясь круглым животиком. – Ты себе это так представлял?
– Не так, – сказал я, – но мне нравится, как ты себе это представляешь.
Сейчас он потянет меня в сторонку, подумал я, и начнет жаловаться на группу, на качество видеокассет, на Викторию, на директора. Удивительный человек. Мы с ним снимаем пятую картину, пятую картину он работает с той же Викторией, с тем же директором и все равно подозревает их в неуважительном к себе отношении, в снисходительности, даже в презрении.
– Пошли к монитору, – сказал Розинский вместо жалоб. – Поглядим материал, который до обеда снимали.
Мониторы стояли в комнате начальника пристани, которую тот освободил для группы, хотя сам из любопытства остался и сидел теперь за пустым столом.
Оператор крутил дубли сразу на двух мониторах. Второй брал сцену под прямым углом к главному. Катер на воздушной подушке причаливал к пристани, с него сходили пассажиры. Старик Поляковский крутил головой, разыскивая в толпе свою невестку. На секунду его взгляд задержался на высокой плотной девушке с темно-рыжими волосами, непослушными, даже буйными, скрепленными сзади резинкой. Оператор дал ее крупный план, и я увидел, что у нее ярко-зеленые глаза.
– Это кто? – спросил я. – Я ее не знаю.
– Это не актриса, – сказала Виктория. Могучая седовласая Виктория. Как она изменилась за те годы, что мы работаем вместе! – Это местная, из массовки. Розинский от нее без ума.
– Это я от нее без ума! – сказал оператор. – С такими данными давно надо в Москву.
– Ее не уговоришь, – вздохнул Розинский. – У нее хозяйство, мать больная. Жених скоро из армии вернется.
Когда мы кончили смотреть материал, то оставили второго оператора корректировать световую гамму снятых кадров, а сами вышли на теплый вечерний склон. Приехал оркестр, который должен был играть на проводах героя.
Я поймал себя на том, что кручу головой в поисках девушки с зелеными глазами. Ее не было.
– Где же ваша находка? – спросил я Розинского. Он сразу догадался, о ком речь.
– Надя? – сказал он. – Честно говоря, почти уверен, что Виктория с ней расплатилась и отправила ее домой. Сейчас проверим.
Розинский поднял руку, и тут же рядом возник администратор. «Ну и вышколил группу мой давний друг, – подумал я. – Когда ты начинал свою первую картину, администраторы тебя просто не замечали».
– Миша, – сказал Розинский, – вчера у нас такая рыженькая работала. Надя…
– Виктория Олеговна сказала, что больше ей приходить не нужно.
– Вот видишь, как я их всех знаю. – И тут же Розинский обернулся к Мише-администратору и приказал: – Чтобы немедленно отыскать – и на площадку.
– Но Виктория Олеговна…
– Я сказал.
Миша бросился к своему «жигуленку» – розовому, тридцать шестой модели, недавно купил. Я догнал его.
– Миш, я с тобой.
– Пожалуйста, – сказал он. Он ничего не понял. Он спросил: – Вас по дороге в гостиницу завезти?
– Нет, я с тобой к Наде.
Миша не осмелился перечить. Сам Николай Дмитриевич, маститый, заслуженный, лауреат, пожелал! Им, великим людям, дозволены маленькие причуды.
Надя жила в двухэтажном доме на окраине. Он каким-то чудом остался здесь, хотя всех соседей его уже снесли. От одиночества дом казался молчаливым и пустым. Маленькая седая женщина с нервным, видимо, вечно озабоченным лицом обернулась к нам.
– Надю! – сказал бесцеремонный Миша.
– Не будет она больше сниматься, – буркнула сердито женщина. У меня было такое ощущение, что я ее когда-то видел. Хотя, скорее всего, просто знаю этот тип женщин. – Ей заниматься нужно. Опять провалится в институт.
– Только на один день, – сказал Миша. – По личной просьбе режиссера. Видите, даже наш автор приехал. И вообще ей прямая дорога в кино.
В этот момент Надя вышла из дверей. Мне показалось, она была уверена, что за ней должны были приехать и позвать. Нет, она не была накрашена или как-нибудь особенно одета. У нее была очень белая, в веснушках кожа. И волосы ее были не то чтобы рыжими, а очень густого, темного медного цвета. Она знала силу своего взгляда. Она внимательно поглядела на меня.
– Николай Дмитриевич. Знаменитый писатель, – поспешил представить меня Миша. В иной ситуации я бы одернул его. Но что поделаешь, пускай Надя слышит именно эти слова.
– Я знаю, – сказала Надя. – У меня ваша книжка есть. А Виктория Олеговна сказала, что в моих услугах она больше не нуждается.
Она удачно скопировала голос Виктории и даже надменную – графскую – каменность ее лица. Миша хихикнул:
– Сам Розинский просит.
– Мама, – сказала Надя, – я буду вечером.
И пошла к машине.
«Как она естественна! – подумал я. – Как она правильно садится в машину».
В машине она поглядела на меня оценивающе. Гожусь ли я в знаменитые писатели?
– Я думала, что вы старый, – сказала она.
– Я и так немолодой, мне скоро пятьдесят будет.
– Никогда не дашь, – сказала Надя. – Вас, наверное, в автобусе еще молодым человеком называют? Молодой человек, передайте билет. Правильно?
– Еще называют.
– Режиссер кажется старше вас.
– Только кажется.
– Я вообще считаю, что молодым девушкам нечего делать со своими сверстниками. Скучно до ужаса. Мужчина должен иметь опыт.
Это были не ее слова. Наверное, из какого-нибудь кинофильма. Она положила ногу на ногу, колени у нее тоже были белые.
– Я совсем не загораю, – заметила она мой взгляд. – Обгораю и снова белая. Даже обидно, как будто в отпуске не была. Вы мне завтра книжку свою подпишете?
– Обязательно.
Мы приехали. Розинский ждал, не начинал без Нади. Не потому, что она была ему нужна, а потому, что таким образом устанавливал свою безграничную власть в группе. Виктория дулась, но молчала.