Проничев стоял, скособочившись.
— Ранен?
— Бочину цепануло… До свадьбы заживет… До твоей… Пошли отсюда…
— Точно идти сможешь?
— Смогу… Не тормози…
Далеко они не ушли. Двигались к массиву деревьев, но не напрямую, наискосок, метров двести по луговине. Путь невелик, но на середине его Проничева пришлось поддерживать, а в конце — нести на себе.
Оказались среди деревьев, Кружилин аккуратно сгрузил майора. Разрезал одежду, подсветил рахитичным фонариком. Проничев с трудом приподнял голову, тоже взглянул на рану.
— Заштопают, — сказал Кружилин, — еще повоюешь.
Он лгал. И оба это знали. Люди, без разговоров начавшие стрельбу на поражение, «скорую» вызывать не станут.
Проничев не бывал на войне, но насмотрелся жмуров с огнестрельными. И начитался заключений судмедэкспертов и результатов вскрытий. Он спросил лишь одно:
— Выходное есть?
Кружилин не ответил… Попали в майора не из пистолета. Из автомата, и пуля осталась внутри, успев покувыркаться по самой поганой траектории. То, что майор совсем недавно мог передвигаться, — это горячка боя. Адреналин в крови, естественный анестетик и стимулятор.
— Нет выходного… — сам себе ответил майор.
Если бы здесь, в двух метрах, стоял операционный стол со всеми прибамбасами и готовая к операции медбригада — шансы бы имелись.
А так — ни одного.
— Будешь уходить… оставь патрон… мои кончились… Не хочу… чтоб эти… добили…
Кружилин не стал тянуть — вынул магазин, выщелкнул патрон, зарядил в пистолет Проничева. Дослал в ствол, снял с предохранителя, положил оружие рядом с правой рукой майора. Щедрый подарок. Один патрон из пяти, когда на кону жизнь, — дороже миллиона, отстегнутого на благотворительность.
— Не уходи… сказать хочу… и передать… Помнишь… я прадеда… который здесь?
— Помню, Сергеич, все помню, не говори много.
— Не перебивай… бабка хотела… чтоб я офицером… не брали… плоскостопие… я в Управление… через юрфак… увидела меня в форме… в первый раз… через три дня умерла… перед смертью отдала… сейчас тебе отдам… помоги снять… вот… держи… прадедовский… за то, что… ладно, это долго… держи… потом другому… передашь…
Пальцы Кружилина ощутили угловатый кусочек металла. Он повернул руку в сторону доносящихся от Тярлева отсветов, присмотрелся. На тоненькой цепочке висел крест. Не православный нательный — Георгиевский. Массивный серебряный крест. Боевая награда.
Он бережно надел цепочку на шею, опустил крест под тельняшку. И почувствовал, что металл еще хранит тепло майора.
— Спасибо.
— Знаешь… бабуля похвалит… если там… вдруг встретимся… как прадед… в бою… на том же месте…
Майор замолчал. Молчал долго, и Кружилин подумал, что дело идет к концу. Вдалеке звучали сирены. У ограды парка, в районе особнячка, происходило какое-то шевеление, доносились непонятные звуки, в темноте Кружилин не видел подробностей. Пора было уходить.
Проничев заговорил совсем уж тихо, пришлось нагнуться, чтобы расслышать:
— Портсигар… в нагрудном… возьми…
— Я ж не курю.
— Дурак… собаки…
Кружилин понял, переложил портсигар в свою куртку. Хорошо знакомый портсигар, из нержавейки, с улыбающимся Гагариным в космическом шлеме. Сирены стали громче. На повороте от Павловска засветились фары нескольких машин.
— Мне пора. Прощай, Сергеич.
— Прощай… живи…
Он поднялся, пошел в глубь здешнего как бы леса. Отшагав с полсотни шагов, оглянулся. И замер. Что-то темное двигалось по луговине. Игра теней, фантомы ночного зрения?
Он всматривался и не мог понять, видит что-то или нет. Потом понял, что ему поможет. Фары едущих сюда машин, изгиб дороги… Если въезжать на березовую аллею, его не миновать, а куда еще могут катить гости с мигалками?
Первая машина, легковая, далеко оторвалась от остальных. Изгиб миновала быстро. Световой поток слишком стремительно скользнул по лугу, но Кружилин все же успел разглядеть несколько силуэтов.
Не ошибся… Идут к Проничеву… Наискосок через луг, точно по их следу. Собака? Но почему так мешкают?
Вторая машина, автобус или грузовик, ехала медленнее. Луг осветился на больший срок, Кружилин успел разглядеть подробности. Собаки нет. Четверо людей и кайман. Обоняние у рептилий нулевое, погоня идет по цепочке кровавых пятнышек, подсвечивая их инфрофонарем. И хотя бы у одного есть ночная оптика. Кровь из раны майора не лилась струей, капала, потому и движутся так медленно, отыскивая новые пятна…
Решение пришло мгновенно. Если сейчас в парке начнется игра в догонялки и прятки, без ночной оптики ему конец. Зрячие будут охотиться на слепого, и финал такой охоты вполне предсказуем.
Надо рискнуть. Четыре человека. Четыре патрона в пистолете. Кайман не бросится, если стрелять с нескольких метров. Если это обычный кайман… А если нет, остается нож. И маленький шанс на то, что наука рептолога пригодится.
Он повернул назад. Не по своему следу, а так, чтобы подходившие оказались между ним и поселком. Тогда можно будет стрелять не наугад.
В Тярлево стало значительно светлее. Горели фары заполнивших аллею машин. Во многих домах вспыхнули окна, жильцов разбудили недавние выстрелы. Силуэты приближавшихся теперь были неплохо видны. Похоже, на помощь от вновь прибывших эти пятеро не рассчитывали. У них была своя охота.
Когда пятерка приблизилась, Проничев выстрелил. Люди дернулись, кайман остался спокоен. Они остановились. Ни залечь, ни стрелять ответно не пытались. Сообразили: выстрел глухой, не в них. Повернулись в ту сторону, где лежал майор. Наверное, старались понять, действительно ли перед ними самоубийца, или тут какой-то трюк, ловушка.
Они стояли спиной к Кружилину. Он поднимал пистолет, не дыша. Прекрасно понимал, как мизерны шансы. Десять метров, четыре человека, четыре пули. Не бывает… Из «макарова» и в темноте — не бывает. Достаточно не просто промахнуться, но всего лишь не убить одного из четверых наповал, ранить, — и ответный огонь поставит точку в затянувшейся игре.
Кружилин поднес левую руку к груди, ощутил кожей угловатый кусочек металла. Выручай, святой Георгий Каппадокийский, помоги тезке… Странная молитва, но других он не знал.
Он четырежды нажал на спуск. И четыре раза попал.
Люди попадали. Кайман стоял неподвижно. Потом шевельнулся, переступил с лапы на лапу, пошагал, непонятно куда и зачем. Вломился в подлесок и вскоре исчез из виду. Живи, чешуйчатый…
Приборы ночного видения оказались у всех четверых, но пуля миновала лишь один — попала в основание черепа и вышла у левого уха. Лицо уцелело, прибор тоже. Кружилин натянул его… Ну вот, совсем другое дело. Он взглянул на человека, поделившегося «ночным глазом». Узнал Толика Спицына. Хотел плюнуть ему в лицо, но слюны во рту не было.
Проничев не дышал, когда Кружилин подошел к нему.
Он остался совсем один. И даже представить не мог, как долго ему придется быть одному…
Первого каймана Егор Кружилин убил три дня спустя. Убил, как учил рептолог, и отделался поцарапанными пальцами левой руки… Убил после того, как с огромным трудом дозвонился до генерала Кромова, курировавшего собственную безопасность Управления. Про Кромова говорили, что правильный. Кружилин все ему без утайки рассказал и договорился о встрече.
Но вместо встречи угодил не просто под облаву — под натуральную войсковую операцию, участники которой имели приказ живым не брать.
Он вырвался чудом, уложив первого своего каймана. Тогда он еще не знал, что этот — лишь первый, что будут и другие… Он тогда еще питал иллюзии. Он верил, что остались высшие уровни власти, не опутанные щупальцами «Русского дома». И если очень постараться, до тех уровней можно допрыгнуть. Или хотя бы докричаться.
Через месяц иллюзий не осталось.
Что такое «Русский дом», он понял значительно позже. Но было поздно — он жил в нем. Все жили в нем. Конец света произошел просто и буднично. Без ангелов с трубами и всадников, сеющих смерть. Демократично произошел, можно сказать. Был утвержден думским голосованием…
Жить в новом мире Егор Кружилин не хотел. Умирать тоже не торопился.
Тогда он взял псевдоним Крестоносец. И начал крестовый поход. В одиночку.
Одна беда — Крестоносец не имел понятия, в какой стороне Иерусалим.
Но если долго шагать по пустыне…
Если очень долго — со стертыми в кровь ногами, с песком на зубах, с сожженной солнцем кожей — шагать по пустыне, то рано или поздно за гребнем очередного холма откроется вид на Великий Город.
Он на это надеялся.
Эпилог
Ночью похолодало, под утро выпал первый снег. Непрочный, октябрьский, обреченный растаять через день-два, а то и сегодня.
— Красиво… — сказала Юля. — Как в первый день творения… Все чистое и непорочное.
— Красиво… — сказала Юля. — Как в первый день творения… Все чистое и непорочное.
— Угу, — откликнулся Егор. — И кайманов на улицах не будет.
— Ты не романтик.
— Есть грех.
— Как и все анчоусы…
Он молча стал одеваться. Не глядя на нее, не говоря ни слова. Она стояла у окна голышом, тоже молчала. Казалось, в комнате между ними появилась стена — невидимая, прозрачная, как стекло, и прочная, как броня.
Егор вышел в прихожую. Она наблюдала сквозь оставшуюся открытой дверь. И сквозь прозрачную стену.
Достал куртку… Сейчас уйдет… Как один раз уже ушел. Теперь — навсегда. Теперь уж точно навсегда.
Она метнулась вперед. Стеклянная стена разлетелась на куски, больно поранив. Она не обратила внимания.
Она говорила, и каждое слово давалось с трудом, словно она забыла все слова или все слова куда-то исчезли из мира, и приходилось на ходу придумывать новые, чтобы выразить мысль.
— Прости… меня… Я… никогда… так… тебя… не назову…
— Глупая, — сказал Егор. — У меня сигареты закончились, а в соседнем доме консьерж приторговывает баночными. Через десять минут приду.
Он нагнулся, осторожно поднял ее с колен, притянул к себе.
А она ничего, беззвучно сказал через несколько секунд Крестоносец.
Заткнись, лоботомирую, пригрозил Егор.
— Собирайся неторопливо, — сказал он вслух. — В одиннадцать сорок пять наша консьержка ходит пить чай в дворницкую, хоть часы по ней проверяй. Тогда и выйдешь. Ну все, я пошел…
Он ушел. Она осталась одна. Прошла в ванную, привела себя в порядок. Затем неторопливо оделась. Хотела включить кофеварку, но решила дождаться Егора.
Прошло десять минут. Или больше. Он не возвращался.
Она не догадалась засечь время ухода и обманывала себя, греша на сбой внутренних часов.
Еще через десять минут самообман потерял всякий смысл.
Мысль, что ее снова бросили, она не пускала в голову. Он просто задержался, мало ли может случиться причин для задержки, встретил знакомого, разговорился, или консьерж там тоже ходит пить чай, но не по часам, а когда вздумает, или…
Грохнул выстрел. Снаружи. Приглушенный стеклопакетом, но близкий.
Она метнулась к окну. И тут же прозвучали новые выстрелы, быстро следовавшие один за другим, три или четыре, она не смогла сосчитать.
Окно выходило на двор, небольшой, П-образный. Никого, лишь припорошенные снегом машины. Никто больше не стрелял.
Она поспешила в спальню, там окно выходило на улицу. На ходу твердила, как спасительное заклинание: здесь плохой район, он сам говорил, здесь плохой, плохой, плохой…
Рядом с домом никого, вдали катят по Типанова машины, пешеходов почти нет.
Она села, скорее рухнула на кровать, не зная, что можно и нужно сделать. Тотчас вскочила, опять оказалась на кухне. Двор был прежним, белым и пустым.
Ничего не происходило. Она не могла здесь оставаться. Надо выйти, узнать, что случилось. Она выбежала из квартиры, как была, без верхней одежды. Подскочила к лифтам. Правый, пассажирский, поднимался. На индикаторе мелькали зеленые цифры: пятый этаж, шестой…
Она была на двенадцатом.
Сюда? Егор? Или…
Седьмой, восьмой…
Или дверь откроется, и она увидит чужого? И направленный на себя ствол?
Девятый, десятый, одиннадцатый…
Может, проедет выше?
Двенадцатый…
Лифт остановился.
Она не отрываясь смотрела на двери лифтной шахты. Секунды, минуты, века… После невыносимо долгой паузы двери начали разъезжаться. Тягуче расходились, микрон за микроном.
Юлия Леонардовна Закревская, журналистка, радиоведущая и писательница, обладательница и номинантка многих литературных и массмедийных премий, стояла, упершись взглядом в двери лифта и подозревала, что они будут открываться всю жизнь.
Всю оставшуюся ей жизнь.
Примечания
1
Наука рептология не существует; рептолог — термин полицейского сленга, образованный по аналогии с кинологом.