— Одна птичка шепнула мне на ухо, что у вас проблемы с «Миллениумом», — сказал Борг.
Уве подумал: «Двинуть бы ему правой, чтобы сбить с лица эту самодовольную ухмылку».
— Тебя неверно информировали, — строго ответил он.
— Неужели?
— Мы держим ситуацию под контролем.
— Можно спросить, каким образом?
— Если редакция окажется готовой к переменам и способной понять собственные проблемы, мы будем поддерживать журнал.
— А если нет…
— Значит, мы выйдем оттуда, и тогда «Миллениум» едва ли продержится на плаву больше нескольких месяцев, что будет, разумеется, очень печально. Но так уж устроен рынок. Лопались журналы и получше «Миллениума», а для нас это было ничтожное вложение. Мы без него легко обойдемся.
— Skip the bullshit[57], Уве. Я знаю, что для тебя это вопрос престижа.
— Это просто бизнес.
— Я слышал, что вы хотите удалить из редакции Микаэля Блумквиста.
— Мы подумываем переместить его в Лондон.
— Пожалуй, это несколько бессовестно, учитывая все, что он сделал для журнала.
— Мы сделали ему шикарное предложение, — сказал Уве, чувствуя, что зачем-то уныло обороняется. Он чуть ли не забыл о собственном деле.
— Я вас не обвиняю, — продолжал Уильям Борг. — Что до меня, то можете забросить его хоть в Китай. Но мне лишь любопытно, не возникнут ли у вас небольшие неприятности, если Микаэль Блумквист сейчас с помпой возродится благодаря истории с Франсом Бальдером?
— С чего бы ему возрождаться? Он же потерял форму. Ведь именно ты это подметил, причем со значительным успехом, — попытался подпустить сарказма Уве.
— Ну, мне, правда, немного помогли…
— Не я, можешь быть уверен. Я испытывал отвращение к той статье. Она казалась мне плохо написанной и тенденциозной. Травлю начал Торвальд Сернер, и ты это прекрасно знаешь.
— Но теперь, раз уж так получилось, ты едва ли полностью против подобного развития событий?
— Послушай-ка, Уильям. Я глубоко уважаю Микаэля Блумквиста…
— Тебе незачем играть со мной в политика, Уве.
Левину больше всего хотелось засунуть все политиканство Уильяму Боргу в глотку.
— Я просто открыт и честен, — сказал он. — И действительно всегда считал Микаэля потрясающим репортером… да, совсем другого калибра, чем ты и все остальные в его поколении.
— Вот как, — ответил Уильям Борг, внезапно присмирев, и Уве сразу почувствовал себя немного лучше.
— Да, так и есть. Нам следует быть благодарными за все разоблачения, подаренные нам Блумквистом, и я желаю ему всего хорошего, причем искренне. Но, к сожалению, должен сказать, что оглядываться назад и испытывать ностальгию в мою работу не входит, и поэтому я готов согласиться с тобой в том, что Блумквист идет слегка не в ногу со временем и может стать препятствием на пути обновления «Миллениума».
— Верно, верно.
— Поэтому думаю, было бы хорошо, чтобы вокруг него сейчас не поднималось слишком много шума.
— Ты имеешь в виду, в положительном смысле?
— Пожалуй, да, — продолжал Уве. — И, в частности, поэтому я пригласил тебя на ланч.
— Я, конечно, очень признателен. И думаю, у меня есть для тебя кое-что хорошее. Утром мне звонил бывший приятель по сквошу, — торопливо заговорил Борг, явно пытаясь вновь обрести прежнюю самоуверенность.
— И кто это?
— Рикард Экстрём, главный прокурор. Он возглавляет предварительное следствие по делу убийства Бальдера. И уж точно не принадлежит к фанатам Блумквиста.
— После истории с Залаченко?
— Именно. Блумквист спутал ему все карты, и теперь он волнуется, что Микаэль будет препятствовать — или, вернее, уже препятствует — этому расследованию.
— Каким же образом?
— Блумквист не говорит всего, что знает. Он разговаривал с Бальдером перед самым убийством и к тому же смотрел убийце прямо в лицо. Тем не менее он на удивление мало смог сообщить на допросе. Экстрём подозревает, что он приберегает самое увлекательное для собственной статьи.
— Интересно.
— А разве нет? Ведь речь идет о парне, который, после всех насмешек в СМИ, так отчаянно жаждет сенсации, что готов даже позволить убийце уйти от ответа. О бывшем знаменитом репортере, который, раз его журнал находится в финансовом кризисе, готов наплевать на всякую ответственность перед обществом. К тому же он только что узнал, что «Сернер Медиа» хочет вышвырнуть его из редакции. Разве странно, что он утратил чувство реальности?
— Я понимаю ход твоих мыслей. Ты собираешься об этом написать?
— Честно говоря, не думаю, что это удачная идея. Слишком хорошо известно, что мы с Блумквистом имеем друг на друга зуб. Вам бы лучше сдать эту информацию новостным репортерам и дать ей ход в ваших передовицах. Вы получите хорошие цитаты от Рикарда Экстрёма.
— Хм, — произнес Уве.
Он посмотрел на площадь Стуреплан и, увидев там красивую женщину в ярко-красном пальто и с длинными рыжими волосами, впервые за день широко и искренне улыбнулся.
— Пожалуй, идея все-таки неплохая, — добавил он и тоже заказал себе немного вина.
Микаэль Блумквист шел по Хурнсгатан в сторону площади Мариаторгет. Чуть впереди, возле церкви Марии Магдалины стоял белый автофургон с большой вмятиной на капоте, а рядом размахивали руками и кричали друг на друга двое мужчин. Но хотя эта ситуация привлекала внимание большинства окружающих, Микаэль ее почти не заметил.
Он думал о том, как сын Франса Бальдера сидел на втором этаже большого дома в Сальтшёбадене и водил рукой по персидскому ковру. Ему вспомнилось, что рука была белой, с пятнами на пальцах и тыльной стороне ладони, словно от мелков или фломастеров, а само движение по ковру выглядело так, будто мальчик рисовал в воздухе что-то сложное — разве нет? Микаэль внезапно увидел всю сцену в новом свете и снова подумал о том же, что у Фарах Шариф: может, светофор нарисовал все-таки не Франс Бальдер?
Вероятно, мальчик обладал неожиданным и большим талантом, и почему-то Микаэля это удивило не настолько, как можно было ожидать. Уже когда Блумквист впервые встретился с Августом Бальдером в спальне, на первом этаже, и увидел, как тот бьется телом о спинку кровати, он почувствовал в мальчике нечто особенное. И сейчас, при переходе площади, Микаэля посетила странная мысль — наверняка далекая от реальности, но никак его не отпускавшая, — и, поднявшись на «горбушку» Гётгатан, он остановился.
Ему требовалось по крайней мере проверить эту мысль, поэтому он достал мобильный телефон и принялся искать номер Ханны Бальдер. Ее номер оказался засекречен, и едва ли он мог присутствовать в телефонной книжке «Миллениума». Что же делать? Микаэль подумал про Фрейю Гранлиден. Она работала репортером светской хроники в газете «Экспрессен», и нельзя сказать, чтобы ее статьи делали честь их общей профессии. Речь в них шла о разводах, романах и жизни королевской семьи. Однако девушка отличалась сообразительностью и за словом в карман не лезла, и в те разы, что они встречались, время они проводили весело, поэтому Микаэль набрал ее номер. Телефон, конечно, оказался занят — репортеры вечерней прессы теперь висели на телефоне нон-стоп. Их так поджимало время, что они никогда не успевали оторваться от стульев и взглянуть на то, как все выглядит в действительности. Они просто сидели на своих местах и строчили тексты. Но под конец Блумквист все-таки поймал ее — и ничуть не удивился тому, что Фрейя издала радостный вопль.
— Микаэль! — воскликнула она. — Какая честь! Не собираешься ли ты, наконец, подкинуть мне сенсацию? Я уже заждалась…
— Сорри. На этот раз тебе придется мне помочь. Мне нужен один адрес и номер телефона.
— А что мне за это будет? Может, классная цитата о том, что ты выкинул ночью?
— Я могу дать тебе несколько профессиональных советов.
— Например?
— Кончай писать ерунду.
— Ха, а кто же тогда будет снабжать качественных журналистов необходимыми телефонами? Кто тебе нужен?
— Ханна Бальдер.
— Догадываюсь, почему… Ее парень явно был вчера здорово пьян. Вы с ним там встретились?
— Кончай забрасывать удочки. Ты знаешь, где она живет?
— На Торсгатан, сорок.
— Ты можешь сказать такое вот так запросто, прямо с ходу?
— У меня отличная память на ерунду… Погоди минутку, тогда получишь еще код парадного и номер телефона.
— Спасибо.
— Но…
— Да?
— Ее ищешь не только ты. Наши собственные ищейки тоже за нею гоняются, и, насколько я знаю, она весь день не отвечает по телефону.
— Мудрая женщина.
Микаэль постоял на улице несколько секунд, раздумывая, что ему предпринять. Ситуация ему откровенно не нравилась. Гоняться за несчастными матерями вместе с репортерами уголовной хроники вечерних газет едва ли было в этот день пределом его мечтаний. Тем не менее он, махнув рукой, остановил такси и двинулся в район Васастан.
Микаэль постоял на улице несколько секунд, раздумывая, что ему предпринять. Ситуация ему откровенно не нравилась. Гоняться за несчастными матерями вместе с репортерами уголовной хроники вечерних газет едва ли было в этот день пределом его мечтаний. Тем не менее он, махнув рукой, остановил такси и двинулся в район Васастан.
Ханна Бальдер поехала вместе с Августом и Эйнаром Форсбергом в центр «Óдин», располагавшийся на Свеавэген напротив Обсерваторского парка. Центр состоял из двух больших квартир, объединенных вместе, и хотя в обстановке и прилегающем дворе присутствовало ощущение чего-то личного и уютного, он все-таки немного напоминал психиатрическую лечебницу — наверное, не столько из-за длинного коридора и закрытых дверей, сколько из-за сурового, настороженного выражения лиц персонала. Казалось, у сотрудников развилась определенная подозрительность по отношению к детям, за которых они отвечали.
Директор центра Торкель Линден — невысокий, тщеславный мужчина — утверждал, что имеет большой опыт работы с детьми-аутистами, что, конечно, внушало доверие. Правда, Ханне не понравилось то, как он смотрел на Августа, и вообще здешнее распределение по возрасту. Она видела подростков вперемежку с малышами. Но ей подумалось, что менять решение поздно, и по пути домой она утешала себя мыслью, что это только на короткое время. Может, забрать Августа уже сегодня вечером?
Ханна глубоко погрузилась в размышления — думала о Лассе, его пьянках и опять о том, что надо бросить его и заняться собственной жизнью. Выйдя из лифта на Торсгатан, она вздрогнула. На площадке лестницы сидел привлекательный мужчина и что-то писал в блокноте. Когда он встал и поздоровался с нею, она увидела, что это Микаэль Блумквист, и ей стало страшно. Возможно, ее мучило сознание вины, и ей подумалось, что он собирается ее разоблачить… Глупости, конечно. Он только смущенно улыбался, дважды попросив прощения за беспокойство, и Ханна не могла не испытать большое облегчение. Она уже давно восхищалась им.
— Я не даю никаких комментариев, — сказала женщина голосом, намекавшим на обратное.
— А мне они и не нужны, — ответил Блумквист.
Тут она вспомнила, что сегодня ночью они с Лассе приехали к Франсу вместе — или, во всяком случае, одновременно, — хотя никак не могла понять, что у них общего; напротив, в этот момент они казались ей полной противоположностью друг друга.
— Вам нужен Лассе? — спросила Ханна.
— Я хотел бы узнать о рисунках Августа, — сказал он, и тут она ощутила приступ паники.
Тем не менее Ханна позволила ему войти. Наверняка это было неосмотрительно: ведь Лассе побежал лечить похмелье в какой-то кабак поблизости и мог вернуться в любую минуту, а увидев у них дома журналиста такого калибра, он просто взбесится. Однако Ханна не только беспокоилась, но и испытывала любопытство. Откуда, черт возьми, Блумквист узнал про рисунки? Она пригласила его сесть на серый диван в гостиной, а сама пошла на кухню и приготовила чай с сухариками. Когда женщина вернулась с подносом, Микаэль сказал:
— Я бы не побеспокоил вас, если б это не было совершенно необходимо.
— Вы мне не помешали, — ответила она.
— Понимаете, я встретился с Августом этой ночью, — продолжил журналист, — и все время мысленно к этому возвращаюсь.
— Неужели? — удивилась Ханна.
— Тогда я этого не понял. Но у меня возникло ощущение, будто он хотел нам что-то сказать, и задним числом я стал думать, что он хотел рисовать. Он так целеустремленно водил рукой по полу…
— Август был одержим этим.
— Значит, он продолжал и дома?
— Не то слово! Он начал рисовать, едва войдя в квартиру. Рисовал просто маниакально, но получалось действительно потрясающе красиво. Правда, он ужасно раскраснелся и тяжело дышал, и присутствовавший здесь психолог сказал, что Август должен немедленно прекратить. Он счел его действия навязчивыми и деструктивными.
— Что рисовал ваш сын?
— Ничего особенного; я предполагаю, что его вдохновил пазл. Но рисовал он очень умело — с тенями, перспективой и тому подобным.
— Но что именно он рисовал?
— Клеточки.
— Какие клеточки?
— Думаю, шахматные клетки, — ответила она, и, возможно, ей это только показалось, но она вроде бы уловила в глазах Микаэля Блумквиста напряжение.
— Просто шахматные клетки? — уточнил он. — И ничего больше?
— Еще зеркала. Шахматные клетки, отражавшиеся в зеркалах.
— Вы бывали у Франса дома? — спросил он с какой-то новой резкостью в голосе.
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что пол в спальне, где его убили, как раз состоит из шахматных клеток, отражающихся в зеркалах платяного шкафа.
— О, нет!
— Почему вы так реагируете?
— Потому что…
Ханну захлестнула волна стыда.
— Потому что последнее, что я видела перед тем, как вырвала у него рисунок, была грозная тень, выраставшая из этих клеток.
— Рисунок у вас здесь?
— Да… или нет.
— Нет?
— Боюсь, я его выбросила.
— Ну, надо же!..
— Но, возможно,…
— Что?
— Он еще валяется среди мусора.
Вымазав руки в кофейной гуще и йогурте, Микаэль Блумквист вытащил из пакета с мусором скомканный лист бумаги и осторожно развернул его на столе возле раковины. Тыльной стороной ладони он очистил рисунок и стал рассматривать его при свете точечных лампочек под кухонной вытяжкой. Рисунок был еще далеко не закончен и действительно, как сказала Ханна, состоял в основном из шахматных клеток, увиденных сверху и сбоку; человеку, не побывавшему в спальне Бальдера, наверняка было трудно понять, что это пол. Но Микаэль сразу узнал справа зеркала платяного шкафа; узнал он также и темноту — особую темноту, встретившую его ночью.
Ему даже показалось, будто его вернули обратно в тот миг, когда он влез через разбитое окно, за исключением одной маленькой важной детали. Комната, в которую попал Микаэль, была почти совершенно темной. На рисунке же виднелся тоненький конус света, который шел под углом, откуда-то сверху, распространялся по клеткам и придавал контуры тени, не слишком отчетливой и выразительной, но, возможно, именно поэтому казавшейся такой зловещей. Тень протягивала руку, и Микаэль, смотревший на рисунок совсем другими глазами, чем Ханна, без труда понял, что представляла собой эта рука. Она хотела убить. А над шахматными клетками и тенью виднелось еще не дорисованное лицо.
— Где сейчас Август? — спросил Микаэль. — Он спит?
— Нет. Он…
— Что?
— Я его временно отдала. Честно говоря, мне было с ним не справиться.
— Где он?
— В Центре помощи детям и молодежи «Óдин», на Свеавэген.
— Кто знает о том, что он там?
— Никто.
— Значит, только вы и персонал…
— Да.
— Пусть так и остается. Извините, я на минутку…
Микаэль достал мобильный телефон и позвонил Яну Бублански. В голове он уже сформулировал еще один вопрос для «Ящика Лисбет».
Ян Бублански нервничал. Расследование топталось на месте, им не удалось обнаружить ни «Блэкфон», ни ноутбук Франса Бальдера, и поэтому они, несмотря на обстоятельные беседы с оператором, не смогли установить его контакты с внешним миром или даже получить представление о его юридических процессах.
Бублански считал, что пока у них есть лишь одни дымовые завесы и стандартные подходы, и нет почти ничего, кроме того, что какой-то воин ниндзя быстро и результативно появился — и исчез в темноте. Вообще, операция казалась чересчур идеальной, будто ее исполнителю были чужды обычные человеческие недостатки и противоречия, которые всегда угадываются в общей картине убийства. Здесь же все выглядело каким-то клинически чистым, и Бублански не мог отделаться от мысли, что для преступника это был просто обычный рабочий день. Об этом и разном другом он и размышлял, когда ему позвонил Микаэль Блумквист.
— О, привет, — сказал Бублански. — Мы как раз о тебе говорили. Нам хочется — как можно скорее — снова допросить тебя.
— Конечно, пожалуйста, — ответил Блумквист. — Но сейчас я хочу поделиться более срочной информацией. Свидетель, Август Бальдер, является савантом.
— Что это значит?
— Мальчик, возможно, страдающий тяжелой формой умственной отсталости, но тем не менее обладающий совершенно особым талантом. Он рисует, как художник, с удивительной математической точностью. Вы видели изображения светофора, лежавшие на кухонном столе в Сальтшёбадене?
— Да, просматривали. Ты хочешь сказать, что их рисовал не Франс Бальдер?
— Отнюдь. Это сделал мальчик.
— Но работы выглядели невероятно зрелыми…
— Однако они принадлежат мальчику. А сегодня утром он уселся и нарисовал шахматные клетки на полу в спальне Бальдера… и не только их. Он изобразил еще луч света и тень. Лично я думаю, что это тень преступника и свет от его фонарика на лбу. Но точно пока ничего сказать нельзя. Мальчику не дали дорисовать.