— И получил ответ.
— Не сразу. Я даже успел забыть о своем вопросе. Однако в конце концов мне ответил кто-то, называвший себя Богги, и стал задавать вопросы, причем компетентные, и поначалу я отвечал до идиотизма неосторожно, будто просто играл в какую-то глупую игру. Но потом вдруг осознал, что здорово запутался, и безумно испугался, что Богги похитит технологию.
— И оставит тебя с носом.
— Я ведь не понимал, в какую рискованную игру полез. Подозреваю, что это классика. Чтобы продать технологию Франса, я был вынужден о ней рассказывать. Но стоило мне рассказать слишком много, как я ее потерял бы. А Богги мне просто дьявольски льстил. Под конец он точно знал, где мы сидим и с каким программным обеспечением работаем.
— Он собирался вас хакнуть.
— Вероятно. И еще он окольными путями разузнал, как меня зовут, и это меня окончательно добило. Я запаниковал и заявил, что хочу выйти из игры. Но было уже поздно. Богги мне не угрожал — во всяком случае, прямо. Он в основном твердил, что мы с ним сможем вместе проворачивать большие дела и зарабатывать массу денег, и в конце концов я согласился встретиться с ним в Стокгольме, в китайском ресторане-«поплавке», на набережной Сёдер-Меларстранд. Помню, день выдался холодный и ветреный, я пришел заранее и мерз. А он все не шел… Я прождал не менее получаса и уже задним числом подумал, не наблюдает ли он за мной.
— Но потом он появился?
— Да. Поначалу я был обескуражен, не мог поверить, что это он. Богги выглядел как наркоман или нищий, и не заметь я у него на руке часы «Патек Филипп», я бы сунул ему двадцатку. Руки у него были в подозрительных шрамах и самодельных татуировках и болтались при ходьбе, а тренч смотрелся просто кошмарно. Казалось, он живет на улице — и, самое странное, гордится этим. Собственно, только часы и туфли ручной работы показывали, что он таки выбрался из грязи. В целом же ему, похоже, не хотелось отрываться от своих корней, и когда я позже все ему выдал и мы отмечали сделку парой бутылок вина, я спросил о его прошлом.
— Ради твоего же блага, я надеюсь, что он сообщил тебе кое-какие детали.
— Если ты собираешься его выследить, должен тебя предостеречь…
— Советы мне не нужны, Арвид. Мне нужны факты.
— О’кей, он, конечно, осторожничал, — продолжил Вранге. — Тем не менее кое-что я узнал. Вероятно, ему не хватило выдержки. Вырос он в каком-то большом городе в России. Где именно, так и не сообщил. Но сказал, что все было против него. Все! Его мать была шлюхой и героинщицей, а отцом мог оказаться кто угодно, и уже малышом он попал в чудовищный детский дом. Там, по его словам, был какой-то псих, который имел обыкновение класть его на кухне на разделочный стол и лупить обломком трости. В одиннадцать лет Богги сбежал из детского дома и стал жить на улице. Он воровал, вламывался в подвалы и парадные, чтобы обогреться, напивался дешевой водкой и нюхал растворитель и клей, его использовали и били. Но он обнаружил кое-что…
— Что же?
— Открыл у себя талант. То, для чего другим требовались часы, Богги проделывал за несколько секунд. Он оказался мастером взлома, и это стало его первой гордостью, его отличительным признаком. Если раньше он был просто презренным беспризорником, на которого все плевали, то теперь стал парнем, способным проникнуть куда угодно, и довольно скоро это превратилось у него в навязчивую идею. Целыми днями он мечтал сделаться таким, как Гудини[59], только наоборот. Ему хотелось не вырываться наружу, а вламываться внутрь, — и он тренировался, стремясь повысить свое мастерство, иногда по десять, двенадцать, четырнадцать часов в день. Наконец Богги стал легендой на улицах — по крайней мере, по его словам — и начал проворачивать более крупные операции, используя компьютеры, которые крал и пересобирал. Он вламывался повсюду и здорово зарабатывал. Но все уходило на наркотики и разную ерунду, и его часто грабили и просто использовали. Взломы Богги совершал с кристально ясной головой, но потом лежал в наркотическом тумане, и на него вечно кто-нибудь нападал. Он сказал, что был гением и полным идиотом одновременно. Но однажды все изменилось. Его спасли, вытащили из ада.
— Что же произошло?
— Он спал в каком-то предназначенном на снос доме и выглядел хуже, чем когда-либо. А когда открыл глаза и огляделся в желтоватом свете, перед ним стоял ангел.
— Ангел?
— Он так и сказал: ангел. Возможно, по контрасту со всем остальным — с использованными иглами, остатками еды, тараканами и черт знает с чем еще. Он сказал, что женщины красивей никогда не видел, даже едва мог на нее смотреть, и решил, что умирает. Он преисполнился великой, судьбоносной торжественности. Но женщина заявила, как нечто совершенно естественное, что сделает его богатым и счастливым, и если я правильно понял, сдержала свое обещание. Она снабдила его новыми зубами и поместила в санаторий. А еще помогла выучиться на инженера-компьютерщика.
— И с тех пор он взламывает компьютеры и ворует для этой женщины и ее окружения.
— Приблизительно так. Богги стал новым человеком… или, пожалуй, не совсем — во многих отношениях он остался тем же вором и оборванцем. Но говорит, что не принимает никаких наркотиков и посвящает свободное время знакомству с новой техникой. Он очень многое находит в Даркнете и, по его словам, безумно богат.
— А эта женщина? О ней он ничего не сказал?
— Нет, тут он проявлял невероятную осторожность. Выражался так туманно и почтительно, что я на какое-то время засомневался, не является ли она плодом фантазии или галлюцинацией. Но все-таки, думаю, она существует. Когда Богги говорил о ней, я чувствовал в воздухе прямо физический страх. Он сказал, что скорее умрет, чем предаст ее, и показал мне русский православный крест, который она ему подарила. Знаешь, такой крест, у основания которого имеется перекладина, наложенная наискосок и поэтому указывающая и вверх, и вниз. Он рассказал, что перекладина намекает на Евангелие от Луки и двух разбойников, распятых вместе с Иисусом. Один разбойник верит в него — и попадет на небо. А второй насмехается над ним — и рухнет в ад.
— И если ты ее предашь, то тебя ждет именно это.
— Да, примерно так.
— Значит, она считала себя Иисусом?
— Крест в этой ситуации, пожалуй, не имел никакого отношения к христианству. Парень просто хотел донести до меня главную идею.
— Верность — или муки ада…
— Что-то в этом духе.
— И тем не менее, Арвид, ты сидишь тут и все мне выбалтываешь.
— У меня не было выбора.
— Надеюсь, тебе хорошо заплатили.
— Да, ну… прилично.
— И потом технологию Бальдера перепродали «Солифону» и «TrueGames».
— Да, но я не понимаю… как ни пытаюсь…
— Чего ты не понимаешь?
— Откуда ты могла узнать?
— Ты сглупил, Арвид, когда послал мейл Экервальду из «Солифона», помнишь?
— Но я ведь не написал ничего, указывавшего на то, что технологию продал я. Я очень тщательно подбирал формулировки.
— Того, что ты сказал, мне достаточно, — заявила Лисбет, вставая, и тут он весь поник.
— Послушай, а как же будет со мной? Ты не выдашь мое имя?
— Можешь надеяться, — ответила она и быстрым, целеустремленным шагом направилась в сторону площади Оденплан.
Когда они спускались по лестнице на Торсгатан, у Бублански зазвонил телефон. Это оказался профессор Чарльз Эдельман. Полицейский пытался связаться с ним, когда понял, что мальчик является савантом. По Интернету Бублански установил, что в Швеции существует два авторитета в этом вопросе, которых постоянно цитируют: профессор Лена Эк в Лундском университете и Чарльз Эдельман в Каролинском институте. Однако дозвониться ни до кого из них ему не удалось, поэтому он, бросив эту затею, отправился к Ханне Бальдер. Теперь Чарльз Эдельман ему перезвонил — и казался откровенно потрясенным. Он сказал, что находится в Будапеште, на конференции, посвященной повышенным возможностям памяти. Ученый только что прибыл и как раз увидел новость об убийстве по Си-эн-эн.
— Иначе я, конечно, сразу позвонил бы вам, — заявил он.
— Что вы хотите этим сказать?
— Франс Бальдер звонил мне вчера вечером.
Бублански вздрогнул, будучи запрограммированным на то, чтобы реагировать на все случайные связи.
— Зачем он звонил?
— Хотел поговорить о своем сыне и его таланте.
— Вы были знакомы?
— Отнюдь нет. Он позвонил, потому что беспокоился за мальчика, и меня это поразило.
— Почему?
— Потому что позвонил именно Франс Бальдер. Для нас, неврологов, он ведь своего рода понятие. Мы обычно говорим, что он, как и мы, хочет понять мозг. Разница заключается в том, что он хотел также создать новый мозг и заняться его улучшением.
— Я что-то об этом слышал…
— Зачем он звонил?
— Хотел поговорить о своем сыне и его таланте.
— Вы были знакомы?
— Отнюдь нет. Он позвонил, потому что беспокоился за мальчика, и меня это поразило.
— Почему?
— Потому что позвонил именно Франс Бальдер. Для нас, неврологов, он ведь своего рода понятие. Мы обычно говорим, что он, как и мы, хочет понять мозг. Разница заключается в том, что он хотел также создать новый мозг и заняться его улучшением.
— Я что-то об этом слышал…
— Но главное, мне известно, что он очень закрытый и трудный человек. Иногда шутили, что он сам немного напоминает машину: воплощенная логика. Однако со мной он был невероятно эмоционален, и, честно говоря, меня это просто потрясло. Как будто… не знаю, как если бы вы, например, услышали плач самого крутого полицейского. И я, помню, подумал, что наверняка произошло что-то еще, помимо того, о чем мы говорили.
— Звучит, как точное наблюдение… Он понял, что ему грозит серьезная опасность, — сказал Бублански.
— Правда, у него имелись причины для волнения. Его сын явно превосходно рисует, что действительно необычно для такого возраста, даже для савантов, особенно в комбинации с математическим талантом.
— С математическим?
— Да, по словам Бальдера, его сын обладает также математическими способностями, и об этом я мог бы говорить долго.
— Что вы имеете в виду?
— Дело в том, что меня это, с одной стороны, удивило невероятно, а с другой, пожалуй, не очень. Ведь нам сегодня известно, что у савантов тоже присутствует наследственный фактор, а тут у нас имеется отец, ставший легендой благодаря своим чрезвычайно сложным алгоритмам. Но в то же время…
— Да?
— У таких детей художественный и арифметический таланты никогда не сочетаются.
— Разве жизнь не прекрасна как раз тем, что периодически подбрасывает нам поводы для изумления?
— Вы правы, комиссар… Чем я могу вам помочь?
Бублански вспомнил все произошедшее в Сальтшёбадене, и его осенило, что осторожность не помешает.
— Пожалуй, ограничимся тем, что нам довольно срочно требуются ваша помощь и знания.
— Ведь мальчик стал свидетелем убийства?
— Да.
— И теперь вы хотите, чтобы я постарался уговорить его нарисовать то, что он видел?
— Я бы не хотел это комментировать.
Чарльз Эдельман стоял в рецепции конференц-отеля «Босколо» в Будапеште, недалеко от сверкающего Дуная. Холл отеля слегка напоминал оперный театр: роскошное помещение, высокий потолок со старинными куполами, колонны… Эдельман с таким нетерпением ждал этой недели с ужинами и докладами. Теперь же на его лице все-таки появилась гримаса сомнения; он провел рукой по волосам и порекомендовал молодого коллегу — доцента Мартина Вольгерса.
— Сам я, к сожалению, не могу вам помочь. У меня завтра важный доклад, — сказал он комиссару Бублански, что было, несомненно, правдой.
Эдельман готовился к докладу неделями и собирался вступить в полемику с несколькими ведущими исследователями памяти. Но положив трубку и бегло встретившись взглядом с Леной Эк — та пробегала мимо с сэндвичем в руке, — он начал раскаиваться. И даже позавидовал молодому Мартину, которому еще даже не исполнилось тридцать пять и который всегда так бессовестно хорошо получался на фотографиях и уже начал тоже приобретать имя.
Конечно, Чарльз Эдельман не полностью понимал, что именно произошло. Комиссар говорил загадками. Вероятно, он боялся, что телефон прослушивается, но тем не менее общую картину представить себе было нетрудно. Мальчик прекрасно рисует, и он стал свидетелем убийства. Это могло означать только одно — и чем дольше Эдельман думал об этом, тем больше сожалел. Важных докладов в его жизни будет еще много. А участвовать в расследовании убийства подобного уровня — такой шанс ему снова никогда не представится. Как он ни смотрел на задание, которое столь необдуманно передал Мартину, оно казалось ему куда интереснее того, что могла бы ему дать конференция в Будапеште; и, кто знает, возможно, оно даже принесет славу…
Ученый уже видел перед собой заголовок: «Известный невролог помог полиции раскрыть убийство», или еще лучше: «Исследования Эдельмана привели к прорыву в погоне за убийцей». Как он мог быть таким дураком, что отказался? Поступил, как идиот… Он схватил телефон и позвонил Яну Бублански.
Бублански положил трубку. Они с Соней Мудиг нашли парковку неподалеку от Стокгольмской городской библиотеки и как раз перешли улицу. Погода опять стала кошмарной, и у комиссара мерзли руки.
— Он передумал? — спросила Соня.
— Да. Он плюнет на доклад.
— Когда он сможет оказаться здесь?
— Он узнает. Самое позднее — завтра в первой половине дня.
Они направлялись в Центр помощи детям и молодежи «Óдин» на Свеавэген, чтобы встретиться с директором Торкелем Линденом. Собственно, цель встречи заключалась в том, чтобы обсудить практические обстоятельства, связанные со свидетельскими показаниями Августа Бальдера — так, во всяком случае, предполагал Бублански. Но, хотя Торкель Линден еще ничего не знал об их истинном деле, по телефону он звучал на удивление категорично и сказал, что мальчика не следует тревожить «никоим образом». Инстинктивно почувствовав враждебность, Бублански имел глупость тоже разговаривать не слишком любезно. Такое начало ничего хорошего не предвещало.
Вопреки ожиданиям комиссара, Торкель Линден оказался вовсе не крупным и тучным человеком. Напротив, ростом он был не более 150 сантиметров, с короткими, возможно, крашеными черными волосами и стиснутыми губами, подчеркивавшими строгость его характера. На нем были черные джинсы и черная водолазка, а на шее висел маленький крестик. По виду он напоминал священника, и сомневаться в его враждебности не приходилось.
В его глазах светилось высокомерие, и Бублански сразу ощутил свое еврейство — как это часто с ним бывало, когда он встречал такого рода недоброжелательность. Вероятно, взгляд мужчины являлся также демонстрацией власти. Торкель Линден хотел показать свое превосходство, поскольку ставил на первое место здоровье мальчика, а не использование его в полицейских целях, и Бублански не видел иного выхода, как начать разговор самым обходительным образом.
— Очень приятно, — сказал он.
— Неужели? — удивился Торкель Линден.
— О, да, с вашей стороны было так любезно согласиться принять нас почти без предупреждения… Но мы ни за что не стали бы навязываться, если б не полагали, что у нас дело крайней важности.
— Я предполагаю, что вы хотите каким-то образом допросить мальчика.
— Не совсем так, — продолжил Бублански, уже не столь обходительно. — Мы скорее хотим… да, я должен сперва подчеркнуть, что сказанное мною останется между нами. Это важный вопрос безопасности.
— Для нас секретность — вещь само собой разумеющаяся. У нас здесь нет никаких утечек информации, — сказал Торкель Линден, словно намекая на то, что у Бублански они есть.
— Я хочу только убедиться в том, что мальчик находится в безопасности, — строго проговорил комиссар.
— Значит, для вас это главное?
— Да, именно так, — еще строже произнес полицейский, — и поэтому я серьезно говорю: нельзя, чтобы что-нибудь из рассказанного мною каким-то образом просочилось наружу — прежде всего, по электронной почте или по телефону. Мы можем где-нибудь уединиться?
Соне Мудиг центр не слишком понравился. Наверняка из-за плача — где-то поблизости все время отчаянно плакала маленькая девочка. Они сидели в комнате, пахнувшей моющими средствами и еще слабо отдававшей чем-то другим — возможно, ладаном. На стене висел крест, а на полу лежал потрепанный коричневый мишка. Больше ничего особенного в обстановке комнаты не было, и особого уюта в ней не чувствовалось.
Поскольку обычно такой добродушный Бублански явно пребывал на грани срыва, Соня взяла дело в свои руки и деловито и спокойно рассказала о случившемся.
— Но теперь, как мы поняли, — продолжила она, — ваш сотрудник, психолог Эйнар Форсберг, сказал, что Августу не следует рисовать.
— Это был его профессиональный вывод, и я его разделяю. Мальчик от этого плохо себя чувствует, — ответил Торкель Линден.
— Но ведь сейчас он, можно сказать, едва ли может хорошо себя чувствовать, при всех сложившихся обстоятельствах… Он видел, как убили отца.
— Нам нельзя усугубить это положение, не так ли?
— Конечно. Но рисунок, который Августу не дали закончить, может привести нас к прорыву в расследовании, и поэтому мы вынуждены настаивать. Мы обеспечим присутствие компетентного персонала.
— Тем не менее я должен сказать «нет».
Соня просто не поверила своим ушам.
— Что? — переспросила она.
— Со всем уважением к вашей работе, — неколебимо стоял на своем Торкель Линден. — Здесь, в «Óдине», мы помогаем детям, попавшим в тяжелую ситуацию. Это наша задача и наше призвание. Мы не состоим в услужении у полиции, вот так. И гордимся этим. Пока дети находятся здесь, они должны чувствовать себя защищенными благодаря тому что мы ставим во главу угла их интересы.