Конечно, даже в полиции имеются коррумпированные и испорченные люди. Но выдать хладнокровному убийце маленького мальчика-инвалида — это нечто иное, и Бублански отказывался верить, что кто-то из коллег способен на подобное. Возможно, информация просочилась наружу каким-то другим образом. У них могли прослушать телефоны или хакнуть компьютеры, хотя он не думал, чтобы они заносили в какой-нибудь компьютер информацию о том, что Август Бальдер может нарисовать преступника, или тем более о том, что он находится в Центре помощи детям и молодежи под названием «Óдин». Бублански попытался связаться с руководителем СЭПО Хеленой Крафт, чтобы обсудить это. Однако, хотя он подчеркнул важность вопроса, она ему не перезвонила.
Кроме того, ему звонили взволнованные представители Экспортного совета и Министерства промышленности, и хотя напрямую ничего сказано не было, но складывалось впечатление, что их главным образом беспокоили не мальчик или дальнейшее развитие драмы на Свеавэген, а исследовательская программа, которой занимался Франс Бальдер и которую, похоже, действительно похитили в ночь убийства.
Невзирая на то, что в Сальтшёбадене побывали несколько лучших компьютерщиков полиции, а также три программиста из Линдчёпингского университета и Стокгольмского технологического института, никаких следов его исследований обнаружить не удалось — ни в компьютерах, ни в оставшихся после Бальдера бумагах.
— Значит, в довершение всего теперь в бегах находится еще искусственный интеллект, — пробормотал Бублански себе под нос и почему-то припомнил старую загадку, при помощи которой любивший пошутить кузен Самуэль обычно приводил в замешательство в синагоге своих ровесников.
Загадка представляла собой парадокс, состоявший в следующем: если Бог всемогущ, может ли Он создать что-либо более умное, чем Он сам? Ее считали, как ему помнилось, непочтительной или даже кощунственной, поскольку она была такого уклончивого свойства, что любой ответ оказывался неверным. Но углубиться дальше в проблематику Бублански не успел. В дверь постучали. Появившаяся Соня Мудиг с некоторой торжественностью протянула ему еще кусочек швейцарского апельсинового шоколада.
— Спасибо, — сказал он. — Что можешь доложить?
— Мы думаем, что знаем, как преступнику удалось выманить Торкеля Линдена с мальчиком на улицу. Они послали фальшивые мейлы от нашего имени и имени Чарльза Эдельмана и назначили встречу на улице.
— Значит, такое тоже можно проделать?
— Это даже не слишком трудно.
— Противно…
— Да, но это по-прежнему ничего не говорит о том, как преступникам удалось узнать, что им нужно попадать именно в компьютер «Óдина», и откуда они узнали, что в дело замешан профессор Эдельман.
— Подозреваю, нам надо проверить и наши собственные компьютеры.
— Их уже проверяют.
— Неужели дошло до такого, Соня?
— Что ты имеешь в виду?
— Что нельзя осмелиться ничего написать или сказать, не рискуя, что тебя прослушают?
— Не знаю. Надеюсь, что нет. У нас дожидается допроса некий Якоб Чарро.
— Кто это?
— Талантливый футболист из клуба «Сюрианска». И, кроме того, парень, который увез женщину и Августа Бальдера со Свеавэген.
Соня Мудиг сидела в комнате для допросов с молодым мускулистым мужчиной, с короткими темными волосами и выступающими скулами. Мужчина был в оранжевом джемпере с V-образным вырезом, без рубашки, и казался одновременно измученным и немного гордым.
— Допрос начат в восемнадцать тридцать пять, двадцать второго ноября; проводится для получения информации у свидетеля Якоба Чарро, двадцати двух лет, проживающего в Норсборге. Расскажите о том, что произошло сегодня утром, — начала она.
— Ну, значит… — заговорил Якоб Чарро. — Я ехал по Свеавэген, заметил впереди какую-то неразбериху и подумал, что произошла авария, поэтому сбавил ход. Но тут я увидел, что с левой стороны через улицу бежит мужчина. Он мчался вперед, даже не глядя на транспорт… Помню, я подумал, что это террорист.
— Почему вы так подумали?
— Он казался исполненным священной ярости.
— Вы успели рассмотреть его внешность?
— Я бы этого не сказал, но задним числом мне подумалось, что в ней было нечто неестественное.
— Что вы имеете в виду?
— Лицо у него казалось как будто ненастоящим. Круглые темные очки, вероятно, привязанные к ушам. Потом щеки… Он словно бы держал что-то во рту, не знаю… а еще усы, брови и цвет лица.
— Вы полагаете, он был замаскирован?
— Что-то в этом роде. Но я не успел хорошенько подумать. В следующее мгновение заднюю дверцу распахнули и… как бы это сказать? Это было одно из тех мгновений, когда одновременно происходит слишком многое, будто весь мир рушится тебе на голову. Внезапно у меня в машине оказались посторонние люди, а все заднее стекло разлетелось вдребезги. Я был в шоке.
— Что вы сделали?
— Газанул, как безумный. Думаю, запрыгнувшая девушка крикнула мне ехать, а я был настолько напуган, что едва соображал, что делаю. Я просто подчинялся приказам.
— Вы говорите, приказам?
— Было такое ощущение. Я думал, что нас преследуют, и не видел другого выхода, как подчиниться. Я поворачивал туда и сюда, в точности как говорила девушка, и кроме того…
— Да?
— Ее голос. Он был такой холодный и решительный, что я за него вроде как уцепился. Казалось, будто ее голос был единственной контролируемой вещью во всем этом безумии.
— Вы говорили, что вроде бы знаете, кто эта женщина?
— Тогда я ничего не знал. Я был полностью сфокусирован на кромешном безумии этой истории и страшно боялся. Кроме того, на заднем сиденье лилась кровь.
— Из мальчика или из женщины?
— Поначалу я не знал, и они вроде бы тоже. Но потом я внезапно услышал «Йес!» — такой возглас, будто произошло что-то хорошее.
— О чем же шла речь?
— Девушка поняла, что ранена она, а не мальчик, и я помню, что задумался над этим. Это прозвучало, как «ура, я ранена», и надо сказать, что рана была далеко не пустяковой. Как девушка ее ни перевязывала, кровотечение ей остановить не удавалось. Кровь все текла и текла, и девушка становилась все бледнее. Чувствовала она себя отвратно.
— И тем не менее она обрадовалась, что попали в нее, а не в мальчика.
— Именно. Точно заботливая мамаша.
— Но она не приходилась мальчику матерью?
— Отнюдь. Она сказала, что они друг друга не знают, и, кстати, это становилось все более очевидным. Девушка, похоже, с детьми не очень-то… Даже намека не было на то, чтобы она обняла мальчика или сказала ему что-нибудь в утешение. Она обращалась с ним скорее как со взрослым и разговаривала с ним тем же тоном, что и со мной. В какой-то момент казалось, что она собирается дать ему виски.
— Виски? — спросил Бублански.
— У меня в машине была бутылка, которую я хотел подарить дяде, но я дал ее девушке, чтобы она продезинфицировала рану и немного выпила. Выпила она, к слову, прилично.
— А как вам показалось ее обращение с мальчиком в целом? — спросила Соня Мудиг.
— Честно говоря, даже не знаю, что ответить. Гением общительности ее точно не назовешь. Со мной она обращалась, как с паршивым слугой и ни черта не понимала в том, как обходиться с детьми, но тем не менее…
— Да?
— Думаю, она человек хороший. В качестве няни я бы ее не нанял, если вы понимаете, что я имею в виду. Но она нормальная.
— Значит, вы считаете, что ребенок в надежных руках?
— Я бы сказал, что девушка наверняка может быть страшно опасной или буйной. Но ради этого малыша… Августа, кажется?
— Точно.
— Ради Августа она, если потребуется, жизни не пожалеет. Так я понял.
— Как вы расстались?
— Она попросила меня отвезти их на площадь Мосебакке.
— Она там живет?
— Не знаю. Она мне вообще ничего не объясняла. Просто велела ехать туда, и мне подумалось, что у нее где-то там есть собственная машина. Никаких лишних слов она не произносила. Но попросила меня записать мои данные. Сказала, что хочет компенсировать мне повреждения машины плюс заплатить еще немного.
— Она казалась состоятельной?
— Ну… если бы я судил только по ее внешнему виду, то сказал бы, что она живет в какой-нибудь дыре. Но ее манера себя вести… не знаю. Меня не удивило бы, если она на самом деле крутая. Казалось, она привыкла поступать, как ей угодно.
— Что же произошло?
— Она велела мальчику выходить.
— И он вышел?
— Он был в полной отключке. Только раскачивался всем телом взад и вперед и не двигался с места. Но когда она более строгим голосом сказала, что это жизненно важно или нечто подобное, он вылез наружу с совершенно неподвижными руками, будто шел во сне.
— Вы видели, куда они пошли?
— И он вышел?
— Он был в полной отключке. Только раскачивался всем телом взад и вперед и не двигался с места. Но когда она более строгим голосом сказала, что это жизненно важно или нечто подобное, он вылез наружу с совершенно неподвижными руками, будто шел во сне.
— Вы видели, куда они пошли?
— Только что они пошли налево, в сторону Шлюза. Но девушка…
— Да?
— Явно чувствовала себя слишком паршиво. Она шагнула в сторону и, казалось, могла в любой момент потерять сознание.
— Звучит нехорошо… А мальчик?
— Наверное, тоже чувствовал себя неважно. Взгляд у него был совсем потухший, и на протяжении всей поездки я волновался, что с ним случится какой-нибудь припадок. Но, выйдя из машины, он, похоже, адаптировался к ситуации. Во всяком случае, он несколько раз спросил: «куда?», «куда?».
Соня Мудиг и Бублански переглянулись.
— Вы уверены? — спросила Соня.
— С чего бы мне не быть уверенным?
— Я имею в виду, что вы могли подумать, будто слышали, как он это сказал, потому что он, например, вопросительно смотрел…
— Почему это?
— Потому что мать Августа Бальдера говорит, что мальчик вообще не разговаривает, — продолжила Соня Мудиг.
— Вы шутите?
— Нет, и очень странно, если он при таких обстоятельствах действительно произнес первые в жизни слова.
— Я слышал то, что слышал.
— Ладно, а что ответила ему женщина?
— Думаю, «туда», «вперед». Что-то в этом роде. Потом она чуть не рухнула, как я сказал. Кроме того, она велела мне уезжать.
— И вы уехали?
— Просто рванул с места. Помчался, как дьявол.
— Но потом вы поняли, кого везли?
— Я уже раньше сообразил, что парень приходится сыном тому гению, я читал о нем в Интернете. Но девушка… она казалась мне лишь смутно знакомой, вызывала какие-то ассоциации. Под конец я не мог больше вести машину. Меня всего трясло, и я остановился на Рингвэген, забежал в гостиницу «Кларион», чтобы выпить пива и попытаться немного успокоиться, — и тут меня осенило. Эту девушку несколько лет назад разыскивали за убийство, но потом полностью оправдали, зато выяснилось, что в детстве она подвергалась всякому жестокому обращению в психушке. Я довольно хорошо это запомнил, поскольку у меня был приятель, у которого отца в свое время истязали в Сирии, и из-за того, что отец не справлялся с воспоминаниями, его как раз тогда подвергали приблизительно тому же — регулярному электрошоку и прочей мерзости. Казалось, будто его решили теперь истязать здесь.
— Вы в этом уверены?
— Что его истязали?…
— Нет, что это она, Лисбет Саландер?
— Я посмотрел в телефоне по Интернету на все фотографии — и совершенно уверен. Остальное тоже сходится, знаете…
Якоб засомневался, словно смущаясь.
— Она разделась до пояса, потому что футболка требовалась ей для повязки, и когда она немного повернулась, чтобы перевязать плечо, я увидел у нее на спине, до самых лопаток, здоровенную татуировку дракона. Эта татуировка упоминалась в одной из старых газетных статей.
Эрика Бергер стояла в летнем доме Габриэллы, на острове Ингарё, с двумя большими пакетами с едой, мелками, бумагой, несколькими сложными пазлами и кое-чем еще. Но Августа и Лисбет нигде видно не было, и связаться с ними тоже никак не получалось. Саландер не отвечала ни через приложение Redphone, ни по шифрованному каналу связи, и Эрика не находила себе места от беспокойства.
Ситуация, как ни крути, казалась ей крайне тревожной. Конечно, Лисбет не большая любительница общих фраз или успокаивающих слов. Но ведь она сама просила найти ей надежное укрытие. Кроме того, на ней лежала ответственность за ребенка, и если она не отвечает на их призывы, значит, ей, вероятно, очень плохо. В худшем случае Лисбет лежит где-нибудь со смертельным ранением.
Эрика выругалась и вышла на открытую террасу, ту самую, где они с Габриэллой сидели и говорили о возможности спрятаться от мира. Это было всего несколько месяцев назад, но казалось, что очень давно. Теперь тут никто не шумел; не было ни столов, ни стульев, ни бутылок, а только снег, ветки и принесенный ураганом мусор. Складывалось впечатление, что сама жизнь покинула это место, и воспоминание о празднике раков лишь усугубляло ощущение заброшенности дома. Праздник спрятался в стенах, подобно призраку.
Эрика вернулась на кухню и положила в холодильник еду, которую можно было разогревать в микроволновке, — фрикадельки, упаковку спагетти с соусом из фарша с томатами, упаковку бефстроганова из колбасы, рыбные запеканки и картофельные котлеты, — а также массу еще более паршивой провизии, которую ей посоветовал купить Микаэль: пиццы, пирожки, картофель фри, кока-колу, бутылку виски «Талламор дью», блок сигарет, три пакета чипсов, карамельки, три шоколадных кекса, батончики со свежей лакрицей. На большой круглый кухонный стол Бергер выложила бумагу для рисования, мелки, фломастеры, стиральную резинку, линейку и циркуль. На верхнем листе бумаги она нарисовала солнце и цветок и написала: «Добро пожаловать!» — четырьмя теплыми цветами.
Дом находился на горé, неподалеку от пляжа, и увидеть его издали было невозможно — его надежно защищали хвойные деревья. В нем имелись четыре комнаты, а его центром являлась большая кухня со стеклянными дверьми, выходившими на террасу; помимо круглого обеденного стола, в кухне стояли старое кресло-качалка и два потертых и просиженных дивана, которые благодаря новым красным пледам казались симпатичными и уютными. Жить в таком доме наверняка было приятно. Вероятно, так же прекрасно он подходил и в качестве укрытия.
Эрика оставила дверь открытой, положила ключи, согласно договоренности, в верхний ящик шкафа в прихожей и побрела вниз по длинной деревянной лестнице, идущей по крутому склону горы — единственному пути к дому для человека, приехавшего на машине.
Небо стало темным и тревожным, снова задул сильный ветер. У Эрики было тяжело на душе, и ее настроение вовсе не улучшилось от того, что по пути домой она начала думать о матери мальчика. С Ханной Бальдер Эрика никогда не встречалась и в прежние годы отнюдь не принадлежала к числу ее фанатов. В те времена Ханна часто играла женщин, воспринимавшихся всеми мужчинами как легкодоступные, одновременно сексапильных и глуповато-невинных, и Эрика считала типичным, что в кино показывали именно таких персонажей. Но теперь все это осталось в прошлом, и Бергер стыдилась своего тогдашнего неприязненного отношения к ним. Она судила Ханну Бальдер слишком сурово — так часто бывает, когда речь идет о хорошеньких девушках, рано добивающихся большого успеха.
Теперь же — в те немногие разы, когда Ханна появлялась в сколько-нибудь значительных фильмах, — ее глаза излучали скорее сдержанную печаль, придававшую ее ролям глубину — и, возможно (откуда Эрика могла знать?), печаль была подлинной. Ханне Бальдер явно приходилось нелегко. В последние сутки ей уж точно было нелегко, и Эрика с самого утра настаивала на том, чтобы ей всё рассказали и отвезли к Августу. Журналистке казалось, что в такой ситуации ребенок нуждается в матери.
Однако Лисбет, которая тогда еще поддерживала с ними связь, воспротивилась этой идее. Она написала, что пока еще неизвестно, откуда произошла утечка информации, и нельзя исключить того, что как раз из окружения матери и Лассе Вестмана, которому никто не доверял и который теперь, похоже, круглосуточно находился дома, чтобы не сталкиваться с поджидавшими его снаружи журналистами. Ситуация представлялась безнадежной, Эрике это не нравилось, и она молила Бога, чтобы им удалось достойно и основательно описать эту историю, без крупных неприятностей для журнала или кого-нибудь другого.
В способностях Микаэля она в любом случае не сомневалась — когда он выглядел так, как сейчас. Кроме того, ему помогает Зандер… К Андрею Эрика питала слабость. Красивый мальчик, которого иногда ошибочно принимают за гея. Недавно за ужином, дома у них с Грегером в Сальтшёбадене, он рассказал свою историю жизни, которая только еще больше расположила к нему Эрику.
Когда Андрею было одиннадцать лет, он потерял обоих родителей при взрыве бомбы в Сараево и жил после этого в Тенсте, под Стокгольмом, у сестры матери, которая ничего не понимала в его складе ума — и даже в том, какую он получил травму. При смерти родителей Андрей не присутствовал. Тем не менее его тело реагировало так, будто он страдает от посттравматического стресса, и Зандер по сей день ненавидел громкие звуки и резкие движения. Ему не нравилось, когда в ресторанах или в общественных местах стояли бесхозные сумки, и он так страстно ненавидел насилие и войну, что Эрике ничего подобного видеть не доводилось.
В детстве Андрей находил прибежище в собственных мирах. Погружался в фэнтези, читал поэзию, биографическую литературу, обожал Сильвию Плат, Борхеса и Толкиена, изучил все, связанное с компьютерами, и мечтал писать душераздирающие романы о любви и трагедиях. Неисправимый романтик, он надеялся залечить свои раны великими страстями, ничуть не заботясь о происходящем в обществе или в мире. Однако ближе к двадцати годам Андрей сходил на открытую лекцию Микаэля Блумквиста в Стокгольмскую высшую школу журналистики, и это изменило его жизнь.