Центрум был лидером – а потом его помножили на ноль. Катаклизм исковеркал тут все – рельеф местности, климат, уровень жизни, политическое устройство, демографию, даже религию. На континенте воцарился хаос, а где хаос, там всегда есть любители и профессионалы ловли рыбы в мутной воде. Я, собственно, один из таких профессионалов. Точнее, я считал себя таковым до сегодняшнего утра.
Пока я размышляю подобным образом, сидя на обломке камня, вывалившегося из стены мавзолея, Бека и Пономарь собирают вещи. Наконец они появляются в проломе. Костыль легко встает, указывает стволом винтаря на тропу, уводящую между могил-пирамидок в туман.
– Пошли. Бека первым, потом Гонец, потом Пономарь. Я замыкающим.
Глава четвертая
Не люблю я Ржавые болота. Дышать тут тяжело. И не в сырости дело. Мне запах не нравится. Тростниковая гниль, вода, ржавчина – все смешивается в осязательный коктейль, и лично мне он не по вкусу.
Впереди качается спина Беки. Под ногами хлюпает, грязная вода брызжет на комбез, в стороне каркает местная ворона. А может, и не местная – эти птицы в Центруме точно такие же, как и у нас, на Земле.
Как обычно, ни с того ни с сего вспоминается стишок, на этот раз Киплинг: «День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке». Пытаюсь переделать певца британского колониализма под наши нынешние реалии: «День-ночь, день-ночь, мы идем по Центруму. День-ночь, день-ночь – все по тому же Центруму. Хлюп-хлюп-хлюп-хлюп – от шагающих сапог. И отдыха нет никогда…»
Бека движется головным, вертит головой на триста шестьдесят градусов, как сова. Вторая причина, по которой я не люблю болота, – плохая видимость. Тростник, узколист и камыши стоят стеной, и никогда не знаешь, что или кто подстерегает тебя в этих зарослях. Ломиться очертя голову тут смерти подобно, двигаться приходится очень медленно, постоянно осматриваясь и прислушиваясь, хотя толку от этого не много.
Третья причина моей нелюбви к болотам – шум. Здесь никогда не бывает тишины. Болота вздыхают, булькают, шуршат тростником, плещут водой – а мне в этих звуках слышится злорадный шепот: «Иди с-с-сюда, ч-человек… Глубж-же… Дальш-ше… Иди… И не надейс-с-ся вернутьс-ся…»
Я понимаю – паранойя и все такое прочее. Но болота все равно не люблю.
По-хорошему, по-правильному – нам надо выйти на тропу. У Беки карта болот с нанесенными тропами – от кладбища к Дассо, от Канадки на север, к заброшенной железке, и на запад, к Азуму. Полдня все было хорошо, но туман не рассеялся, и мы сбились с пути.
Теперь, судя по всему, мы блуждаем где-то на подходе к Дассо, и чтобы избежать попадания в самую трясину, должны пройти по краю топей к насыпи. По карте получается, что попутная тропа для нашего маршрута есть – она ведет почти строго на север. Но это на карте. А на местности тут одни лужи и камыши.
– М-может, покушаем? – предлагает Бека.
– Рано еще, – отрицательно качает головой Костыль. – До железки дойдем – тогда…
Бека недовольно ворчит, украдкой достает не то сухарь, не то печенье и начинает грызть, зыркая на всех из-под капюшона. Не прав он, конечно – на маршруте жрать нельзя, это даже зеленые новички знают. Но я не суюсь, эти ребята не первый год вместе и до сих пор живы – значит, всех все устраивает.
Пономарь, идущий позади, тихо говорит мне в спину:
– Диабет у него. Частое дробное питание нужно. И углеводы.
* * *Выходим на небольшую сухую гривку. Здесь можно передохнуть и осмотреться. Бека, набив полный рот печеньем, шуршит картой.
– Ну и где она, тропа эта? – раздраженно спрашивает Костыль.
Бека отвечает что-то невнятное, тычет грязным ногтем в помятый лист.
Я оглядываюсь. Над болотами висит дымка испарений, сквозь которую кое-где торчат черные изломанные стволы засохших деревьев. Видимость сильно ограничена из-за дымки, и кажется, что мы находимся на дне гигантской кастрюли с водой и камышами.
– Строение, – негромко говорит вдруг Бека. – Старый ангар. Рядом навес. И забор. На северо-западе.
Мы дружно поворачиваем головы – и так же дружно чертыхнувшись, лезем за биноклями. Глаза у Беки – как армейские дальномеры. Он утверждает, что приобрел необычайную остроту зрения после того, как впервые попал в Центрум, но острота эта у него, только когда на носу очки. Без очков Бека видит как крот, то есть – никак.
Пономарь, отобрав у напарника карту и внимательно изучив обнаруженные строения, пытается найти их на бумаге – и находит. Мало того, наша неуловимая тропа тоже обнаруживается, причем совсем рядом с ангаром.
– Надо идти, – не то сообщает, не то приказывает Костыль. – Время дорого.
Снова: «Хлюп-хлюп-хлюп-хлюп – от шагающих сапог». Едва не теряем направление, выбравшись на полуостровок, выдающийся в небольшое озеро. В камышах кто-то ворочается, шумит сухими стеблями. Стараясь ступать как можно тише, пятимся, выставив оружие. Зверья на болотах много, и тут раньше частенько пропадали люди. Раньше – это не потому, что теперь на болотах стало спокойнее. Просто людей стало меньше.
Наконец, вымазавшись в грязи и промокнув, выходим к ангару. Видимо, когда-то это был гараж или ремонтная мастерская для какой-то крупной техники. Одна из старинных машин ржавым мастодонтом застыла сбоку. Колеса выше человеческого роста напоминают о карьерных самосвалах типа «БелАЗа» или «Катерпилара». Получается, что наша тропа когда-то была полноценной дорогой.
Вообще очень сложно представить, как все тут было до Катаклизма. Кенарь однажды показывал мне старинные гравюры, вынесенные из Центрума на Землю, – наши коллекционеры платят за них бешеные деньги. Была там и картинка Дассо, города на берегу одноименной реки, и поныне протекающей через болота. Мне запомнились низенькие дома, широкие улицы с паровыми экипажами – и множество конусообразных выработок нефтепромыслов, где добывали битуминозную нефть, а точнее, пропитанный битумом песок. Когда «молекулярка» сожрала углеводород, почва просела, и жизнь в здешних местах закончилась.
Останавливаемся в трех десятках шагов от кирпичных столбиков, когда-то державших створки ворот. Наша тропа ведет на север – прямо через ворота. Переть наобум нельзя. Ангар и вся территория вокруг выглядят основательно заброшенными – остов локомобиля рядом с нами, какие-то ржавые баки, чугунные трубы, покореженные опоры. Всюду ржавчина. Следов присутствия человека не видно, но это ничего не значит. Начинает накрапывать мелкий дождик.
– Мы с Бекой идем через ворота, вы с Пономарем прикрываете. И чтобы тихо тут! – обращаясь исключительно ко мне, говорит Костыль и мягким, текучим шагом профессионального убийцы идет вперед.
Понимаю – у них в группе все уже давно устаканилось, все роли распределены. Бека всегда впереди, он фартовый. Киваю, опускаю флажок предохранителя автомата. Пономарь вынимает из ствола своего ружья восковой шарик – чтобы мусор не попадал, – показывает мне жестом: «я слева».
Пригибаясь, добираюсь до лежащего на боку скелета вагонетки, осторожно выглядываю – все тихо. Костыль и Бека проходят через несуществующие ворота. Истошный крик вороны заставляет всех вздрогнуть. Оно и понятно – нет ничего хуже, чем лезть в незнакомое место без надлежащей подготовки. По-умному надо было бы залечь вокруг этого ангара и понаблюдать часиков пять-шесть. Но у нас нет времени, поэтому нервы у всех на пределе.
И тут срабатывает «чуйка» – я ясно понимаю, что соваться в ангар нельзя. Палец ложится на спусковой крючок. И вдруг шум камышей режет автоматная очередь. Бека по-фашистски, от пуза, поливает ангар из своего коротыша, отступая к воротам. Костыль хватает его за руку и тащит за собой. В то же мгновение и со стороны ангара, и от бетонных труб начинают грохотать выстрелы.
Костыль дает пару экономных, по три патрона, очередей из «хеклер-коха» и меняет позицию. Я вожу стволом автомата, пытаясь выцелить противника, но мы, судя по всему, нарвались на тертых ребят – никто из них не подставляется, огневые позиции выбраны очень удачно. Если это чужая контра, нам конец. «Вот пуля пролетела – и товарищ мой упал».
Бека и Костыль заваливаются возле левого кирпичного столбика в оплывшую канавку. Слышу, как кто-то из них ругается, ворочаясь в жидкой грязи. Сидеть за вагонеткой бессмысленно, и я по-пластунски ползу к воротам, проклиная про себя болота, Центрум и весь сегодняшний день.
Добираюсь до правого столбика. Мокрый красный кирпич, мох, ржавые петли, на которых висели ворота. Ребята лежат в десятке шагов от меня. Пономарь прячется где-то с другой стороны. Неизвестные противники больше не стреляют. Воцаряется звонкая, тревожная тишина. Костыль показывает мне растопыренную пятерню и еще один палец. Это значит, что врагов шестеро. Собственно, по их первому залпу я тоже так подумал.
Пономарь появляется бесшумно, как призрак. Переворачивается на бок, достает флягу, делает глоток, протягивает мне. Качаю головой – солнце припекает, довольно жарко, и выпитая вода тут же выйдет потом.
Пономарь появляется бесшумно, как призрак. Переворачивается на бок, достает флягу, делает глоток, протягивает мне. Качаю головой – солнце припекает, довольно жарко, и выпитая вода тут же выйдет потом.
– Бьют из «калашей», – говорит Пономарь. – Надо уходить.
Я и сам понимаю, что ввязываться в бой с превосходящим численностью и вооружением противником – верх глупости. Но самое главное даже не это. Мы не знаем, кто засел в ангаре и за трубами. Вполне может быть, что произошло банальное недоразумение из числа тех, что частенько случаются в Центруме между разными группами контры. Но может случиться так, что это именно нас тут ждали.
Перекатываюсь левее и шепотом спрашиваю у Беки:
– Ты зачем стрелять начал?
– Он в м-меня ц-целился, – сипло отвечает он.
– Кто?
– Н-не знаю… Ч-человек. Прямо из д-дверей. Темно т-там. П-присел на колено и… С-сука!
Перебираюсь обратно, под защиту столбика. Беку, конечно, понять можно. Он тоже знает, что в Центруме выживает тот, кто стреляет первым. Особенно если противник появляется внезапно и целится в тебя. И особенно если он, этот самый противник, прячется в засаде.
– Отползаем! – задушенно хрипит Костыль. – Вы первые!
Переглядываемся с Пономарем, начинаем разворачиваться. И тут же следует выстрел. Пуля звучно целует кирпич, осыпав меня мелкой бурой крошкой. Похоже, нас не хотят отпускать. Дело – табак.
Бека, извернувшись, как уж, ползет к камышам, и тут с крыши ангара раздается пулеметная очередь…
Звуки выстрелов ПКМ не узнать невозможно. Когда пулемет бьет очередями, раздается гулко-звонкий цокот, слышный далеко окрест. Как будто мамонт, подкованный победитовыми подковами, галопирует по стальной палубе авианосца. Это сравнение не я придумал, а все тот же Жора Полторыпятки.
Черт, когда начинается «тяжеляк», стихи и песни лезут в башку чаще, чем обычно. Ладно, проехали. Пулеметы ПКМ тут могут быть только у погранцов. Но, по идее, им на болотах делать нечего, они в последнее время вообще никуда с застав не выбираются. Хотя вроде ходили месяц назад слухи о каких-то рейдах и «зачистках». Если так, пограничники могут быть где угодно, в том числе в этом забытом всеми богами ангаре. Это плохо, очень плохо. В погранцы идут, как правило, бывшие военные, народ серьезный. Любое вооруженное сопротивление для них – вопиющее нарушение закона, за которое есть только одна кара. Наше положение осложняется тем, что Бека начал стрелять первым. Впрочем, у меня с погранцами терок никогда не было, я же не контра. Можно попытаться договориться.
Новая очередь заставляет вжаться в землю. Пули с сочным чавканьем вонзаются в глину в нескольких сантиметрах от левой руки. Все, промедление смерти подобно, причем в буквальном смысле. Переворачиваюсь на бок, складываю ладони ковшом. Краем глаза вижу Костыля, отчаянно машущего руками – мол, не надо, «не делай этого, Дадли!».
Но у меня своя голова на плечах. И эта голова в любой момент может быть пробита навылет пулей калибра 7,62. Подношу ладони к губам и как можно четче ору:
– Прекратите огонь! Здесь Гонец! Здесь Гонец! Прекратите огонь!
Пулемет гавкает еще пару раз – и затыкается. Секунды ползут, как дождевые черви. Наконец из гулкой пустоты ангара раздается рассерженный голос:
– Твою мать! Гонец, кто с тобой?
– Пономарь, Бека, Костыль.
– Стволы на землю, – приказывает невидимый собеседник. – Выходите на центр с поднятыми руками! Быстро!
Ору в ответ:
– Поняли! Не стреляйте!
Оставляю автомат у столбика и медленно, без резких движений, поднимаюсь. Бешено колотится сердце – если я ошибся, жизнь моя закончится вот прямо сейчас. Но стволы тех, кто засел в ангаре, молчат.
– Дурак, ой, дурак! – шипит мне в спину Пономарь. – Место глухое. Положат всех – свидетелей-то нет.
На подгибающихся ногах иду к трубам, высоко подняв руки. В голову лезет всякая ерунда, уже даже не стихи, а просто обрывки фраз. Откуда-то из глубин памяти всплывают кадры из старой советской комедии «Джентльмены удачи» – Василий Алибабаевич кричит подбегающим милиционерам: «Сдаемсу, сдаемсу-у».
И смех, и грех.
В дверном проеме ангара появляется человеческий силуэт с автоматом.
– Гонец, ты?
– Он самый.
– Где остальные?
– А ты кто?
Человек выходит из сумрака, царящего в ангаре. Он в выгоревшей «афганке», на голове каска.
– Капитан Шубин, корпус Пограничной Охраны. Где остальные?
– З-здесь, з-здесь мы, – слышится у меня за спиной дрожащий голос Беки.
Из-за труб поднимаются люди в камуфляже с эмблемами погранохраны и нашивками тридцать пятой заставы. Ого, далеко же их занесло!
Опускаю руки, шарю по карманам в поисках сигарет. Пальцы не слушаются. Капитана Шубина я знаю. Он – один из «нормальных», вменяемых погранцов, тех, что живут сами и дают жить другим. В то же время это он и его ребята уничтожили группу Тестя. Судя по всему, нам дико повезло. Повезло, что нас не пришили в первые же секунды.
Шубин подходит ближе, вглядывается в наши лица.
– Пономарь, Костыль… Бека, это ты стрелял?
– Я п-подумал…
– А-а-а, так ты у нас мыслитель?! – Видно, что Шубин здорово на взводе из-за этой нашей маленькой войнушки. – Философ Демосфен?
Бека виновато втягивает голову в плечи. Шубин с искаженным лицом шагает к нему, заносит руку, но вовремя останавливается – уж больно жалко выглядит Бека, грязный, худой, очкастый…
– Козлы вы, – сообщает нам капитан сквозь зубы. – Всю операцию нам сорвали.
– Кого ждали-то? – спрашиваю максимально миролюбивым тоном.
Шубин смотрит на меня, но с ответом не торопится. К нему подходит высокий погранец – в руках автомат, за спиной «плетка».
– Командир, Томас пришел. Их нашли. Началось.
– Валите отсюда, быстро! – поворачиваясь, бросает нам Шубин. – И на запад не суйтесь.
Я наконец-то нахожу сигареты, прикуриваю, с наслаждением затягиваюсь.
– Спасибо, капитан.
– Сочтемся, Гонец.
* * *Идти по тропе намного приятнее, чем через камыши и топи. Пономарь что-то зло выговаривает Беке. Тот молчит, грызет свое печенье. Я иду третьим и время от времени смотрю на карту. Если погранслужба проводит здесь какую-то операцию, есть риск нарваться на неприятности в любой момент.
Костыль, замыкающий в нашем маленьком отряде, время от времени оборачивается, словно ожидая погони. Но я верю капитану Шубину. Он отпустил нас и преследовать не станет. Люди, подобные ему, никогда не меняют своих решений – тем и живы.
– Стоп! – командует Костыль.
Мы застываем на месте, озираемся, приготовив оружие. Вроде все тихо.
– Что там? – интересуется Пономарь.
– Ловушка. Растяжка, – сообщает Костыль. – На два часа слева, шагах в семи.
Семь шагов – это плохо. Наш фартовый головной проспал, не заметил тонкий блестящий тросик издали, и мы влопались, попав в зону действия растяжки. Я уже встречался с такой хренью. Тросик тут так, для блезиру. Ты его перешагиваешь, думая, что все уже позади, наступаешь на замаскированную пластину, под которой мина нажимного действия, – и все, капец котенку. Основной заряд сработает, изломает кости и разорвет в клочья.
Медленно делаю шаг в сторону. Бека и Пономарь пятятся, стараясь не делать лишних движений. Со стороны мы, наверное, похожи на идиотов – четверо взрослых мужиков, растопырив руки, бочком-бочком уходят с натоптанной тропы в камыши и лужи. Но нам глубоко плевать на то, как мы сейчас выглядим, – жизнь дороже. «Есть только миг между прошлым и будущим». По колено в грязи.
Выбравшись на тропу, переглядываемся.
– Хреново все, – выражает общее мнение Пономарь. – Не фартит.
Мы молчим. Где-то далеко на западе щелкает одиночный выстрел.
Я вспоминаю утро сегодняшнего дня и думаю: «Надо было все же уходить одному…»
* * *Ткань давно промокших кроссовок задубела и трет кожу на ногах, точно рашпиль. Надо сделать привал, просушить обувь, перекусить, да и вообще отдохнуть – денек выдался еще тот, но солнце уже клонится к горизонту, а до Азума, судя по карте, никак не меньше трех часов пути.
Идем молча – все устали, проголодались, и разговаривать никого не тянет. Украдкой посматриваю на Костыля и гадаю: на кой ляд я ему сдался? Если бы он хотел отомстить за то старое дельце, то мог бы пришить меня еще на кладбище. Вряд ли Пономарь и Бека сумели бы сделать что-то, они, как я понимаю, вообще находятся в зависимости от Костыля – то ли подрядились к нему, то ли долг отрабатывают.
У контры не принято задавать лишних вопросов, каждый знает ровно столько, сколько ему нужно знать. Старик Екклесиаст писал свои откровения про многие знания и печаль словно специально для контрабандистов в Центруме. Любопытные тут долго не живут.