Словом, это был современный во всех отношениях, инициативный аспирант-заочник, без пяти минут кандидат, ближайший резерв. И группа, которую ему дали, сразу взялась за народнохозяйственную тему, без раскачки. Было много статистики вначале, много счета, много информации, а в этом Миша поднаторел. Правда, идей пока не имелось, но это когда еще будет, когда еще понадобятся рекомендации. Миша этого не боялся.
Да, дело шло. Забываться стала Алина, потому что летом Миша получил двухкомнатную квартиру и они с матерью переехали в другой район.
И вот сидит он однажды у компьютера, дает ему работу, открывается дверь и входит завотделом, а следом за ним Алина.
- Михаил Александрович, знакомьтесь с пополнением.
Побледнел он, и руки стали влажные и холодные. Никто этого не заметил, все смотрели на новенькую. Ничего в ней особенного не было, все, правда, на месте, но ничего особенного, так все решили про себя. Только волосы богатые. Один Миша заметил, что она стала полнее, и скромной такой и тихой он ее не помнил - по городу она ходила властно, смотрела свысока. Один он заметил, что Алину неприятно поразила встреча. Заметил он это и вдруг взъярился. Все унижения трех лет взыграли, запели во все трубы. Встреть он ее на улице сробел бы, уничтожился, а здесь, где он был нужным, не маленьким человеком, память об унижениях жгла.
- Хорошо, - кивнул он и посмотрел ей прямо в глаза. Есть прямой взгляд, которым решается многое. Но то ли она слишком уж презирала его, то ли он не избавился полностью от ее чар, а глаза он отвел первым.
- А можно мне... - обернулась она к завотделом, но того уже и след простыл. Так и осталось тайной, что она хотела сказать.
Миша вечером долго ломал голову, пробуя различные продолжения. "А можно мне подумать?" - отпадало. Кто же ей разрешит думать? "А можно мне с вами поговорить?" - также отпадало. О чем ей говорить с завотделом?
Но он понимал, что всеми этими упражнениями на сообразительность он обманывает самого себя. Ему надо было выработать линию поведения.
Проще всего было бы попросить начальство перевести Алину в другую группу. Но перевод без достаточных оснований, и это понимал Миша, был неэтичен. Вообще нелепо было бы просить об этом.
Словом, Миша запутался вконец. И на следующий день в обеденный перерыв он попросил ее остаться. Они сидели друг против друга. Миша смотрел в стол.
- Вы понимаете... - начал он.
- Понимаю.
- Что именно?
- То, что вы долго ждали этой минуты. Как вам не стыдно!
- Мне? - Миша побледнел.
- Да, вам. Вам не кажется странным, что я попала почему-то именно в вашу группу?
- Вы считаете...
- Я уверена. И не надо делать такие глаза. Да, вы преследовали меня, но я хотя бы считала вас порядочным человеком. И это низко, если вы будете мстить мне сейчас за прошлое!
- Ну... - Миша задрожал от негодования. - Вы мне подали прекрасную мысль. Да, я стану мстить. Изощренно и беспощадно. Но, прежде чем начать это делать, предупреждаю: вы не первая, кого я таким образом сживаю со света. Шестеро отравились, а еще четыре сошли с ума! Можете идти обедать!
- Вы еще шу...
- Можете идти обедать!
Алина выскочила из комнаты.
"Идиотка, - думал Миша, шагая из угла в угол. - Надо же! А я ее еще... боготворил! Змея гремучая".
И начались великие муки. Сколько раз, бывало, представлял Миша раньше эту сцену: Алина безнадежно запутывается в расчетах, а он подходит, склоняется над ее белокурой головкой и в трех словах все разъясняет ей. "Ну что, не так все и сложно, а?" - говорит он, улыбаясь. И она восхищенно произносит: "О да!"
Вместо этого он видит, как Алина сидит и напропалую, часами смотрит в окно. Она вздрагивает, если к ней кто-то обращается, бросает "не знаю" и снова смотрит в окно.
Сколько раз представлял Миша другую сцену. Входит завотделом и бодро, громко спрашивает Алину: "Ну-с? Я слышал, что у вас начинает получаться? Не так ли?" - обращается он к Мише. "Да, - скупо роняет Миша, - грамотный инженер". И Алина розовеет от смущения.
Вместо этого завотделом мельком смотрит на скучающую Алину, вызывает Мишу и устраивает ему жуткий разнос.
- Либерал! - кричит он. - Распустил! Скоро спать будут на работе! Лицедеи!
Да, столько вынес Миша за полмесяца, что окончательно похудел, и все чаще его стала посещать мысль: "За что? Зачем? Из-за нее началось, ею пусть и кончится". Все валилось из рук. Группа переругалась, пересобачилась, работа не шла. Приближался финал.
Обо всем этом и ни о чем размышлял однажды после работы Миша, сидя за своим столом. Отдел опустел, голые черные окна стали занимать непомерно большое место.
"Январь, зима, рано темнеет. Тишина, мрак, безнадежность. Тоска. Отчаянье. Бесцельная жизнь". Такие слова он писал на листе бумаги. "Пиво, написал он. - Ящик пива. Миллион бутылок. Миллион не выпить".
Но не все еще ушли, оказывается. Кто-то прошел по коридору, открыл двери. Он не оглянулся. "Змея", - написал он.
Алина подошла к своему столу, достала из него полиэтиленовую сумку с мандаринами.
- Садитесь, - сказал Миша, начиная рисовать елочку.
- Рабочий день окончился, - сухо ответила Алина и пошла к двери.
Тогда Миша одним прыжком опередил ее.
- Я кому сказал? - сквозь зубы произнес он. - Сядь.
- А если я закричу? - с усмешкой сказала она.
- Я тебя в окно выкину.
Что-то в его лице не понравилось Алине, она попятилась и села.
Сел и Миша, продолжая рисовать елочку.
- В прошлый раз мы не поговорили... - начал он.
- Не думаю, - сказала она очень осторожно.
Миша нарисовал еще несколько веточек.
- Я не стану описывать свои страдания. - Он поднял голову. - Вам незачем о них знать. Хочу сказать только, что вы очень грубый и неинтеллигентный человек. Вы пользуетесь тем, что я не могу приказать вам... даже элементарно попросить о том, чтобы вы работали. Если бы вы понимали мое положение и уважали людей, которые вам не нужны в самом грубом смысле слова, то вы поняли бы, что мне мучительно больно видеть вас. Единственная моя вина заключается в том, что я очень робко, издалека любил вас. Так какое вы имеете право так помыкать мною?
Миша замолчал.
- Вы меня преследовали, - сказала Алина.
- Я мог быть смешным, но я не был навязчив. Просто видеть вас, не-сколько мгновений, было для меня счастьем. Я совершенно изменил жизнь, изменил себя, и этим я обязан вам. Вы палец о палец не ударили и совершили чудо. А теперь вы хотите разрушить все. Почему? Зачем вы заставляете меня так страдать?
- А зачем вы взяли меня в свою группу? - спросила Алина.
- Я не брал вас. Ваше появление было неожиданно для меня. Неужели вы и этого не почувствовали?
- Ну ладно. Я не буду больше. Теперь все? - Алина поднялась. - Мне пора идти.
- Идите. Конечно! Я вас не держу.
- Можно было поговорить по-человечески. - Алина вынула из сумочки зеркальце и внимательно посмотрелась в него. - Выкину... из окна... Я даже перепугалась. А что, я действительно так красива?
Миша молчал.
- Вы не отчаивайтесь, - Алина улыбнулась. - Взрослые люди, взрослые дела. А вы интересный. И даже очень. Настоящий мужчина. Но, к сожалению, она вздохнула, - я выхожу замуж. Или мне подумать еще, а?
- Подумайте, - сказал Миша.
- Какой здесь этаж? Седьмой? Представляю, как я лечу вместе с осколками стекла. А в газете появляется заметка: "Руководитель группы выбрасывает нерадивую сотрудницу с телом Дженнифер Лопес с седьмого этажа". Знаете что? Я все-таки подумаю, а?
- Подумайте, - повторил Миша, не глядя на нее.
- И выкинул бы? Это что-то новое, - сказала Алина и, проходя мимо Миши, взъерошила ему волосы, - безумно интересно! - сказала она с порога. - До завтра, дорогой!..
- Мне нравится этот мачо, - сказала мисс Лопес.
- Но он не мачо, - возразил я. - Он русский интеллигент.
- Все русские интеллигенты - мачо, - упрямо сказала мисс Лопес. - Я знаю. Я читала Чехова.
- Какие же они мачо? - вмешался Боря. - Они Россию профукали.
ВАРИАНТ
Сон пропадает уже тогда, когда край небес бледнеет, затем зеленеет, и все облачка, оказавшиеся на востоке, так же неуловимо меняют оттенки своей пепельности, - густая полукруглая синева вновь линяет и появляется
солнце.
Ходишь, на ходу потягиваешься и зеваешь так, что скулы трещат. А посмотреть на часы - половина пятого - и пойти к маслоскладу. Там, за рядом колючей проволоки дом с огородом и сеновалом, и деревья, два тополя у калитки, а между ними качели. Хозяин дома - сверхсрочник, и каждое утро жена его, лет двадцати восьми, простоволосая, в желтом платьице, выводит из стайки корову и гонит ее по тропинке в бурьяне. И от рассвета, и от туманца, и от жены сверхсрочника с ее высокой грудью так тянет запахом холодного, ломящего зубы молока, так отдается студеностью во всем теле...
Стоять, опершись на ящик с надписью "Не кантовать. Южно-Уральская ж. д.", стоять, вертеть карабин, щелкать затвором и не вымучить, как сказать слово, да за словом еще слово?..
Стоять, опершись на ящик с надписью "Не кантовать. Южно-Уральская ж. д.", стоять, вертеть карабин, щелкать затвором и не вымучить, как сказать слово, да за словом еще слово?..
А она уже идет назад, волосы закалывает на ходу, вся в лучах и сырости трав, пока маленькая, как игрушка. Эх, достать бы такую игрушку...
...До качелей дошла - посмотрела - шагах в двадцати всего. Что же?
- У вас попить не найдется?
- А-а?
- Воды попить не вынесете?
- Сейчас, - сказала.
И вот укрылась в зеленой веранде... Подогну и я колючую проволоку, через канаву - скок...
В ковшике несет.
- Спасибо. Не хочется каждое утро в такую рань вставать?
- А кому захочется? - отвечает, зевая.
- Это даже и хорошо. А сейчас снова в постель, самые сладкие сны под утро.
- Какие там сны, завтрак пора готовить, муж голодный приедет.
- С дежурства?
- Тревога вечером была, с тех пор и нет.
- У нас тоже была, но через час дали отбой.
- Так то у вас...
- Я бы от такой жены по тревоге не бегал, лучше уж дембильнуться. Не ценит, наверное?
- Ох уж и жена. Да он, собака, ни одной бабы не пропустит.
Ф-фу, сокровище!
- Что-то даже и не верится. Себя бережет?
- Как же, - усмехнулась она, - бережет... - и покраснела.
Берешь ее за руку и пригибаешь вниз ее холодную руку, а глаза искоса, серые, с точками зрачков. Наклоняешься к губам, и они ускользают, но другая, правая рука обгоняет плечо, ложится, впаивается, поцелуй.
Бережно-сильные волны рук и груди - мерный взмет захолонувшей крови гибкий провал спины.
Но - быстрый взгляд на дома, на бетонку, на солнце - шепот:
- В девять вечера... в орешнике у старого ангара...
На высоком крыльце - оглядка влет, от мочки уха вспыхнувшие вперед, к судороге губ и подбородка, упрямство и почти гнев.
Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев, они даже на ощупь терпки, а когда обламываешь, освобождая ядрышко желтого ореха с наперсточным тиснением головки, от пальцев терпкость подбирается на язык, к небу.
"Тр-рак!"
Пустой.
"Тр-рак!"
Две дольки в шероховатой обертке прокатываются по зубам.
Ожидание.
Начало - человек в звере промелькнул на распутье.
"Тр-рак!"
Если ощущение больше суток, оно консервируется.
"Тр-рак!"
Успею к отбою?
Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев...
- Ты уже здесь.
Резко, почти истерично оглядываешься: белая блузка, черная хозяйственная сумка, что-то наигранно-насмешливое.
- Ты откуда?
Ножом по фаянсу. Исправлению не подлежит.
- А где же - здравствуй?
Вяжут, как во сне. Нелепые скачки, ужимки за спиной, понесло ветром перекати-поле - руки, ноги, голова - точка на горизонте.
- Я очень хотел тебя видеть.
Шаг, глаза опустила. Встал, вырос, посвежел, ветер крепнет, соленые брызги на губах, штурвал уверенно перехвачен.
Твои уловки от боязни.
Январь. Метет. Суббота.
Три раза постучать в окно кухни. Сине, черно вокруг. Здесь, с подветренной стороны, - затишье. Гремит крючок, с порога объятье, запах чистых волос.
- С ума соше...
- Сойдешь, - в выдохе, алое, как роза.
Пар, шаль, рука на бедре. Горячечный взгляд вокруг - дверь в дом приоткрыта, ромб света на полу, лампочка на спирали шнура поймала осколок света, потолок в ватной изморози, и ждут хозяина опавшие в птичку сапоги у ванны, закрытой мешковиной (летняя рухлядь).
Вот мерзлый пол под каблуками скрипит и пыжится, вот ремень с мороза висит в руке буквой "О", вот шапка в рукаве шинели, и шинель - скок - на хозяйский крючок. Гонишь прочь, а оно лезет через вещи.
Зеленая кофта с круглым воротом, распущенные волосы темно-русой рекою, полной воздуха в густом разъеме. Сиянием губ (нижняя жадна) - комната в обоях улыбок.
- Надолго?
- На неделю, за пополнением. На ночь?
Глазами: да.
- Болтают уже, дай хоть отдышаться-то... ведь не в последний раз...
- Что-то жарко у тебя.
- А ты сними китель. Я на кухню.
Завершенный, как пирамида, стекающий блеск бутылки. Скользкий хруст крошечных груздочков. Селедка с луком...
Вошла. Дымящаяся тарелка в руках, внимание и осторожная плавность. Пельмени.
- До утра пируем?
Улыбка вспышкой. Уходит снова. Как дышится!
- А-ах!
Она! Сидеть напротив, из граненых стаканчиков пить ледяную водку, вилкой вылавливать юркий гриб, обжигаться уксусной сочностью пельменей, встречаться пальцами над хлебницей, смотреть в самые зрачки полубессмысленным взглядом, голова ходуном от этого взгляда, и надо всем тик-ток - ходики. Секунды, как монеты.
И долгая, томительная встреча коленей под столом.
- Ешь, остынет, - шепот.
Пьешь, ешь, не отрывая глаз. Румянец, а у глаз, у точеного носика, выше - прохлада слепящей белизны.
...Два часа ночи. Жарко. Встаешь, босиком по холодному полу - на кухню. Пьешь воду из кадушки. Возвращаешься. Чиркаешь спичкой, чтобы прикурить, и боковым взглядом на нее. Сонная румяная щека, плечо под упавшей ленточкой рубашки, рука, охватившая подушку, как мягкий земной шар, - все в оранжевом дрожащем пламени.
Черт! Чуть пальцы не сжег.
Зажигаешь одну за другой, ломаешь спички от нетерпения, и каждый раз новее, желанней, и как довершение - притиснутая телом грудь в развале подмышки, где выбиваются легкие, вьющиеся волоски...
В полной темноте осторожно и расчетливо вытягиваешься рядом. Икра касается выставленного колена, переворачиваешься на бок, ведешь рукой по бескостной льющейся спине к затылку. Он ложится в ладонь, точный, легкий, сонный и праздничный, как жизнь.
"М-м", - говорит она, и ее рука охватывает тебя за пояс, по-хозяйски неспешно, нежно идет по отвердевшей спине.
"Ты не спишь..." - бормочет она, и лепет, бессвязно-обидчивый.
В нем плывешь и таешь, и вот - тебя нет, и вселенная полна жара, шорохов; вселенная - тенькающая капля в желобе...
- Но здесь обо мне не говорится, - сказала Дженнифер. Мы перешли уже на "ты", дело происходило в июле, жара стояла неимоверная. Я читал ей этот рассказик в одном театре на Бродвее на представлении "Скрипач на крыше", куда нас мисс Лопес провела по контрамарке, чтобы в фойе прослушать очередной рассказ. За дверями зала грохотала раскованная нью-йоркская публика, по сцене летали дисциплинированные евреи в сюртуках, котелках и пейсах, и воспринимались исключительно как артисты.
- Тебя тогда вообще не было. На свете, - почему-то оскорбился я за прошлое. Мол, здесь ты можешь владеть умами, глазами и прочими потрохами, а шестидесятые годы прошлого века оставь местным красавицам.
Не знаю, поняла ли она. Что-то в ней есть, что позволяет думать о понимании. Какая-то пристальность, почти исчезнувшая в остальных фигурах в горячке шоу-бизнеса. Боря назвал эту ее черту совсем просто: "клевая телка". Меня это немного покоробило. К Дженнифер я относился совершенно эстетически. Это позволяло мне восхищаться ее достоинствами и сохранять дистанцию. Она чувствовала эту дистанцию. Мы как бы были по разные стороны текста: то ли я читал ее, то ли она меня.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Я не люблю ходить на дни рождения. Я лучше приду в другой день и посижу, и мягко, как бы между делом, поздравлю.
Почему так происходит? Или мы совсем разучились праздновать?
Когда мне все-таки не отвертеться, я собираю всю свою волю в кулак и иду за подарками. Я заранее знаю, что подарок куплю не нужный ни в хозяйстве, ни в духовной жизни. Это будет либо кофеварка (окажется, что это уже третья за вечер), либо томик югославской драматургии (хозяин предпочитает Островского), либо, что уже совсем нелепо, какая-нибудь керамическая птица. И после того, как подарок вручен и можно пройти в комнату с накрытым столом, обмирая от заранее предусмотренного конфуза, окажется, что и
остальные гости улыбаются через силу и мечтают об одном - поскорее усесться и увильнуть от первого тоста за виновника торжества. Здесь уже полегче. Здесь уже хозяин натянуто улыбается и бегло, якобы лукаво и оживленно оглядывает стол: я, конечно, понимаю, что никто говорить не хочет, так вот за это ваше иезуитство я сам вас помучаю и буду молчать до тех пор, пока... И так далее. После первой рюмки дела пойдут веселее, о новорожденном скоро забудут, и лишь на кухне, вдруг заметив его рядом с сигаретой в зубах, начнутся хлопанья по плечу и восклицания, диаметрально противоположные по смыслу: "Скоко?.. Да ты что?.. Да ты же еще пацан!.." Или: "Ну, старик, в таком возрасте жить начинают!"
Словом, рассказывать о подобном дне рождения мучительно, о нем и вспоминать-то тошно. Лучше расскажу я о чем-нибудь веселом. А если и не совсем веселом, то динамичном, даже несколько скандальном. На подобный день рождения обычно попадаешь случайно, экспромтом. Как бы ты и не гость даже, а наблюдатель с подарком. На тебя и не рассчитывали, для тебя тарелка не сервизная, а ты еще и шампанское принес. И цветы за базарную цену. Это пусть тот, кто тебя привел, бледнеет и объясняется с хозяйкой Нинон вполголоса. А уж Нинон тебе, незнакомцу, обязательно улыбнется из кудряшек, и торжественно тебя введет, и громко представит приезжим из Новосибирска - вот, мол, дом у меня! Из самой Сибири на день рождения прилетают!