Пока Кореноев и бывшая баскетболистка от своего разговора снисходительно-ласково разворачивали внимание к Альберту (а это произошло между десятью и семью метрами от него), у Альберта было достаточно времени, чтобы повздыхать, прилежно припомнить свою службу в армии, послеармейские тусклые годы в Ленинграде (лет, пожалуй, десять-двенадцать), обратить особое внимание на почву. Иногда кажется, что почва везде одна и та же. Какое заблуждение! Альберт мысленно встал на четвереньки и различил между поребриком и травой родной состав. Затем лег на поребрик, ощущая хрупкость позвоночника, и заглянул в небо. С появления на свет все это пронизывало и месило состав Альберта, все по-муравьиному стаскивало к нему одно и отбрасывало ненужное, он снова в этой мясорубке! Но уже другой. Другое все квасило его и ломало. И он не сопротивлялся. Кто внушил ему счастье несопротивления? Кто позвал не барахтаться?
Жизнь любила Альберта за это. Он знал.
- Можете меня бить, Альберт, - сказал Кореноев, перешагивая семиметровую черту, - но я обнаружил здесь "мерседес".
Еще один! Из прошлых лет!..
Альберт сидел в мягких кожах, черная полировка капота ломала дома и деревья до американского состояния. Рассказ Толика Рекалова, подруливающего в коричневых перчатках без пальцев совершенно автономно от личности Толика, развалившегося в печальной беседе, поразил Альберта больше даже, чем восстановление баскетболистки.
- Эх, друзья-товарищи! - гудел Толик. - Замучили меня местные вла-сти.
Пораженный Альберт запомнил эту историю. Вот она.
Толик Рекалов после школы никуда не направился, не улетел. Он начал жениться. В школе Альберт помнил его с взбитым коком, с плавными движениями. Стиляга. Приходил иногда к Альберту слушать "Ноктюрн Гарлем" на радиоле "Эстония". А оказалось, что он думал в это время совсем не о том, чтобы поразить кого-то своим коком или плавными движениями (тоже, кстати, играл в баскетбол за сборную школы, был запасным), а он уже тогда размышлял о будущих женитьбах! Он рано понял, что жениться надо в родном городе, не стоит тратить время на дальние поездки. И только служба в армии отвлекла его от этого занятия. Но ненадолго. На втором году службы он познал объятия кирпично-румяной доярки из соседнего совхоза, познал радости деревенского быта, ночных побегов в еженощные самоволки, постиг силу постоянного давления на командование. Пройдя через четыре гауптвахты, он воспитал подполковника, готовящегося к отставке, и окунулся в плотницкие, скотопригонные и угонные дела, даже расчистка навоза была ему по-хозяйски в радость. Ни один из последующих разводов не был для Толика так тягостен. Крики доярки, плач ее, мат, лепет, стоны... Он оставил ее с матерью возмужавшей, готовой к новым изменам со стороны солдат своей части.
Единственное, что кольнуло Альберта в его рассказе, было то, что, оказывается, и баскетболистка Наташа полгода, уже тридцатилетней, варила ему обеды и заворачивала в полиэтилен ужины, когда он шел в ночную смену, работая таксистом. И она!.. Мы не ревнуем абстрактно. Ревность к близким непереносима. К счастью, Толик был для Альберта лишь одноклассником.
Пик женитьб Толика пришелся на возраст от тридцати до тридцати семи. Он жил во всех концах Свободного. В это время его слава достигла апогея. Женщины как бы соревновались друг с другом - кто остановит его, рвущегося по краю с дыней мяча к заветной черте? Кто собьет с ног, перехватит чемпиона? Этой счастливицей оказалась учительница начальных классов, крупная женщина в роговых очках. Однако не ее женские достоинства были причиной ухода Толика с арены. Другая страсть накатила: он поставил теплицу. То ли вспомнилось армейское крестьянничанье, то ли прорезался в нем общественный азарт, но скоро учительница бросила третий класс "в", влезла в ватник и резиновые сапоги, взяла в руки вилы; сам Толик скупил все свободненское оконное стекло, подрядил бригаду армян, бригаду сантехников, начитался агрономической литературы и в марте 198... года вышел на свободненский рынок с огурцами.
Тогда-то и началась его борьба с местными властями. Бешенство этой борьбы нарастало еще и оттого, что Толик продавал огурцы всем по одной цене: пять рублей за килограмм. Чертог его теплицы сиял по ночам на улице Почтамтской, его счет в сберегательной кассе сиял для глаз местных властей пожаром контрреволюции. Тогда и был принят горсоветом необычайный указ: "Уволить таксиста А. Рекалова с запрещением ему в дальнейшем работать в государственных учреждениях г. Свободного".
Толик понимал, что этим указом он ставится вне закона. Но он понимал также, что спасти его может одно: непрерывное наращивание капитала. Чтобы только-только родилось обвинение в прокуратуре, как тут же оно должно перешибиться новым символом обогащения, чтобы у властей не хватало времени сварганить ему какое-то дело, не включив в него новое. Он летал в Хабаровск за японской аппаратурой, добывал мотоблоки и хрустальные люстры, упаковывал комнаты и веранду в ковры, начал возводить спортплощадки в микрорайоне, открыл счет для развития музея г. Свободного и, наконец, въехал в город с железнодорожной платформы в этом "мерседесе" с фотографией Дженнифер Лопес на ветровом стекле.
В машине воцарилось молчание.
- Можете меня бить даже ногами, Альберт, - сказал Кореноев. - Считаю свою иронию преступной.
- Но нет! - воскликнул Альберт. - Вы должны убедиться в том, что КСД лучшие в мире!.. Где мы их будем отсматривать? - властно спросил он у баскетболистки.
- Пожалуй, у стадиона "Локомотив"? А, Толик? - обратилась Ксендзенская к полуседому затылку Рекалова.
Тот кивнул.
"Мерседес" в это время нырнул под железную дорогу, баскетболистка вполголоса рассказывала Кореноеву о Малой Забайкальской ж. д., самой длинной в стране пионеров, - она осталась справа, - и они помчались к Суражевке, где должны были выйти у реки. Город возник здесь в 1912 году и назывался Алексеевск в честь несчастного сына последнего русского царя.
Так они стояли, четверо великолепных русских, на берегу обмелевшей Зеи. Наводнения намечались к концу лета, в сезон дождей. Слева был речной порт с желтыми кранами, нагружался техникой для золотых приисков и БАМа сухогруз. Сзади, поверх высокого серого забора страшным звездчатым пунктиром нависала над зоной колючая проволока. Альберту вдруг стало тошно, язва дала о себе знать давящим изнуряющим вступлением под диафрагму: он вспомнил славу города Свободного в тридцатые-пятидесятые. По слухам, здесь на пересылке были Заболоцкий, Гумилев, Флоренский, останавливался эшелон с Мандельштамом...
Какие КСД?.. Бог с ними...
- Я не люблю насилие, - вдруг заявила мисс Лопес. - Как вы можете, русские, терпеть насилие и беззаконие? Неужели вы не понимаете, что свобода даст вам возможность быть богатыми и независимыми? Что ваша сила не в том, чтобы сообща воровать и драться, а в другом сообща? В уборке улиц, например. Я слышала, что у вас в России на улицах бывают мертвые собаки. А кошкам ваши дети отрубают хвосты. И еще у вас убивают поэтов. Это просто паранойя! Поэты должны умирать от водки! Или от катастроф.
- Полный абзац, - сказал Боря по-русски. - Она мне напоминает Наташу Ростову.
НЕ ЖЕНЩИНЫ, А САТАНИНСКИЕ СТИХИ
Георгий Козлов, 45-летний драгер из поселка Октябрьский на Дальнем Востоке, стоял на углу Тверской и Тверского, у справочного киоска, не доходя до кафе "Лира". Была жаркая погода, уже к вечеру, часов шесть. Козлов только что поднялся из метро "Пушкинская", час назад прибыл на Ярослав-ский вокзал. Он вообще впервые в своей жизни приехал в Москву. В жизни своей на западе не был дальше Читы. А вот дети, дочь и сын, жили теперь в Москве. Дочь в институте вышла замуж за москвича, а сын работал здесь на стройке и жил в общежитии.
У Георгия умерла зимой жена, он как-то совсем растерялся, начал попивать. И соседи в поселке, можно сказать - силком, отправили его в отпуск к детям. Сейчас он стоял в Москве, далеко на запад от поселка, на углу Твер-ской и Тверского и не мог идти дальше.
Козлов был одет в черные брюки, стянутые на поясе в гармошку белым витым ремешком из изоляционного, видимо, полихлорвинила, коричневую безрукавку и желтые сандалеты Уссурийской обувной фабрики. Веснушчатый мощный череп, блестящий от пота, выделял его в толпе еще больше. На него оглядывались: кто весело, кто равнодушно, а кто и брезгливо. А он стоял столбом, хотя ему объяснили еще в поезде, что надо доехать до станции метро "Пушкинская", потом перейти под землей Тверскую улицу и спросить Малый Гнезниковский переулок, где жили дочь с мужем, москвичом. Правда, дочь давно не писала. А сын вообще писать не любил. Да и сам Георгий после телеграммы о смерти матери написал им однажды по открытке к Первому мая. Застанет ли он их дома?..
Но он не думал сейчас об этом. Он смотрел, совсем ни о чем не думая, на людей, которые шли мимо него. Они шли и шли бесконечным, теряющимся внизу широкой улицы потоком, пестро и чисто одетые, совсем не люди, что-то иное. Но причиной остолбенелости Георгия были не все они. Молодые женщины в этой толпе раз за разом как бы ослепляли Козлова. Темные тени ног надвигались на него со стороны солнца (это самое сильное в Дженнифер Лопес), просвечивало сквозь ткань легчайших, волнующихся платьев что-то светлое, упругое, то, что совсем уже не должно просвечивать. Алые губы, длинные красивые глаза, разнообразные прически из волнистых сверкающих на солнце волос, даже последние ноготки в драгоценных перламутровых, красных, синих босоножках алые, тонкие!
Они шли, и им не было конца. Георгий стоял и смотрел с чудовищным, изнуряющим любопытством, на выходе поднимались рыдания. Ему казалось, что он попал в рай.
- Теперь понятно, почему русские живут скудно? - спросил я.
- Теперь мне стало просто плохо! Как можно так мучить человека воздержанием? Почему он не может заплатить деньги и полюбить красивую девушку? - патетически воскликнула мисс Лопес. И даже не покраснела.
- Потому что из-за стола надо подниматься полуголодным. Это помогает восстановить генетический урон от предыдущего кровопролития. Сейчас я вам расскажу уже совсем азиатскую историю.
НУ, КУТУЗОВ!..
В дверь забарабанили. Колотил мужчина, требовательно, раздраженно. Когда Вера Романенкова с керосиновой лампой в руке начала расспрашивать, кто такой да почему стучит, мужчина сиплым голосом закричал, что сбился с дороги и что надо совести не иметь, чтобы в такую погоду анкету требовать. Но Вера открыла только после того, как услышала женский голос.
Вошли двое - низенький, плотный мужчина и высокая женщина. Вслед за ними ворвалась, навалилась в проем жуткая ноябрьская темень, и Вера поспешила захлопнуть дверь.
Гости прошли в дом. Женщина села у печи на табуретку, а мужчина сбросил кожаное пальто и устроился на корточках у печного устья. Он повернулся на свет и медленно провел лицом вслед лампе, которую Вера поставила на стол. Его квадратное лицо с небольшими усиками и глазами навыкате оставалось сердитым, и трудно было представить его другим.
- Где Джиджива? - спросил он, дернув подбородком в сторону Веры. Далеко?
- Джиджива-то? - Вера почему-то стеснялась этих людей, ворвавшихся к ней в дом. Она ждала сегодня сына, он два дня назад ушел к Верхнему озеру смотреть лес для химлесхоза, и беспокойство за него мешало ей сосредоточиться. - Да далеко, километров сорок.
- О Господи! - сказала женщина, и Вера повернулась к ней.
Она не разглядела лица женщины, да и неловко ее было рассматривать, когда саму Веру разглядывал этот сыч.
- Я отсюда не двинусь! - зло выкрикнула женщина. - Слышишь? Хватит с меня! Хватит!
Она откинула рукой мокрые черные волосы со лба, и громадные глазищи блеснули на свету, будто ветром пронесло, и пламя в лампе задрожало. (Я не хочу сказать, что у Дженнифер Лопес глаза не могут иногда показаться громадными - как раз в тайге в глухое время все может быть, в том числе и глаза, но глаза Дженнифер Лопес обладают другой степенью притягательности они у нее как будто сухие от ветра, как будто ее смертельно обидели чем-то, а она не подает вида. Такая порода, видимо.)
- Как от вас ехать? Туда? - мужчина показал ребром ладони в сторону Верхнего озера. - Или нет?
- Вот уж нет, - ответила Вера. - Туда будет самая чащоба и тропы. А в обратно и есть Джиджива.
- Ага, - сказал мужчина самому себе, - значит, на развилке надо было сворачивать направо. Что это мне в голову стукнуло?
- Тебе уже три дня стучит, - отчетливо сказала женщина.
- А вы как тут, с мужиком? - по-прежнему не обращая внимания на нее, спросил мужчина у Веры.
Вера совсем растерялась от их ссоры и закивала головой:
- Ну да, мужик мужиком...
- Молочка-то нет? А? Хозяйка? - Он сидел все так же на корточках и забрасывал Веру вопросами, как камнями.
Она вышла в сени и слышала сквозь дверь, как кричит женщина и, ей в ответ, кричит мужчина. От их крика у нее дрожали руки, она пролила молоко.
- Не к добру, Господи... - прошептала она, - ох, не к добру...
Мужчина сел к столу.
- Ты будешь? - спросил он.
- Нет! - отрезала женщина.
Тогда он один выпил литр молока с хлебом.
- В общем, так. - Он оперся ладонями о край стола, как будто стоял на трибуне. - Я еду. С утра совещание в горкоме. А ты оставайся. Сегодня среда, так? Так, - ответил он сам себе. - В субботу я за тобой вернусь. Вы не возражаете? - обратился он к Вере. - Как вас по имени-отчеству?
- Вера...
- Ну, пусть будет Вера. Вы не возражаете, Вера, если она у вас пару дней потолкается? Ну и отлично. Все. Я поехал.
Мужчина надел пальто, шапку, на секунду замешкался у двери, посмотрев на молчавшую, отвернувшуюся женщину, и вышел вон.
Вера закрыла за ним и вернулась в дом. Женщина по-прежнему упорно молчала, о чем-то думая, затем глубоко вздохнула и повернулась к ней.
- Меня зовут Лидией. Вы, видимо, о нас бог знает что подумали, сказала она и улыбнулась. Ее черные блестящие глаза от улыбки стали домашними, как будто не она пять минут назад без стеснения кричала в чужом доме.
- Это... муж? - спросила Вера, присаживаясь на краешек стула.
- Это? - переспросила Лидия, сняв шубку и ища глазами плечики. - Нет. Это... старший брат. У вас плечиков нет?
Вера принесла плечики.
Лидия повесила шубку и стала поправлять волосы, стянутые ниже затылка тяжелым узлом.
- Решил мне ко дню рождения... - она зажала шпильки в зубах и говорила без согласных, - подарить пару соболей. Повез рекомендательное письмо к какому-то Кочергину... и чуть не утопил машину... А вы, Вера... как вас по отчеству?..
- Ивановна.
- ...А вы, Вера Ивановна, здесь с мужем? Он лесник? Не страшно?
- Муж умер у меня. Сын после армии. Вот пошел к Верхнему озеру лес смотреть. И прийти должен... третий день ходит...
- Сын? - переспросила Лидия и усмехнулась. Она села напротив Веры, пристально посмотрела ей в лицо. - Похож на вас?
- Высо-окий парень, - Вера всегда оживлялась, рассказывая о сыне. Си-ильный. Добрый. Мать одну не бросил. Вон в деревне мало из солдат возвращается, а он... Николай он. Младший у меня. Дочь в Братске.
- Одно к одному, - сказала Лидия. Она сжала пальцы в кулаки и вос-кликнула: - Ну, Кутузов!
- Кутузов? - не поняла Вера.
- Это я о своем. Так что, Вера Ивановна, будет у вас на три дня помощница. Только предупреждаю, что корову доить я не умею...
- Ну, корову!..
- А вот бастурму вам приготовлю. Ели когда-нибудь?
- Не... не слыхала.
- Пальчики оближете!.. Ну, а где спать будем?
- Я вам...
- Да зовите меня на "ты"! Я же еще девчонка, мне тридцати нет.
- Ну, я на Колиной кровати постелю...
- Одно к одному! - снова засмеялась Лидия.
Утром она просыпалась несколько раз. Звякала дужка ведра - она от-крывала глаза, непонимающе смотрела на простенький тканый коврик, снова засыпала. Она как бы нанизывала на нить с промежутками сна бормотания хозяйки из-за дощатой перегородки, потрескивание сала на сковородке, запах оладий, стук поленьев у печки, цокот будильника. Окончательно разбудил Лидию лай собак, приближающийся со стороны солнца, бьющего в окно через тюль, затем обогнувший дом. Она вспомнила вчерашнюю злость на Кутузова за дурацкое путешествие в глубь тайги. Сейчас злости уже не было. Было лень, нега, и ее размывало, как ручеек, детское любопытство - что там за дядя пришел? Видимо, в волчьей дохе, с бородой, с запахом дыма, звериной крови... Ах да, это же сын хозяйки... с темным румянцем, белокурый гигант... похожий на баскетболиста из Иркутска, на Женьку... Ну, Кутузов!
Она закинула голову и узлом волос потерлась о плечи. Ноги легко сбросили одеяло, сверкнули полукругом на солнце. Нет, только не рожать! Просыпаться по утрам со счастливой кожей, с чистыми глазами, младенческим ртом. Ходить по школе в строгом костюме - каждую перемену звонок: Кутузов проверяет наличие, - ну, Кутузов!.. Сколько еще такой жизни? Пять, семь лет? До седины. До Москвы. До родов. До квартиры с индексом 100... До Кутузова, последнего, окончательного Кутузова.
- Физически я очень сильный, - сказал Николай и покраснел.
- Да уж, - вмешалась Вера. Она чувствовала сегодня себя такой счастливой, какой не бывала после возвращения Николая из армии. - Уж силе-ен! Грузовик поднял!
- Да вы что, серьезно? - Лидия подняла брови, переводя взгляд с матери на сына. Была в них бурятская кровь, была. - С людьми?
- Чего? - не поняла Вера. - Да нет, грузовик застрял, так Коля его взял и поставил...
- Ну че ты, мам... - русобородый скуластый Николай сидел в белой нейлоновой рубашке, неприятно размякший после бани и глупый.
Лидия мысленно усадила рядом Кутузова, который не глупел никогда, и ей стало стыдно перед ним. И скучно.
- Что ж тут стесняться, Коля, - сказала она. - Достойное применение своей физической силы. Не то что эти, со штангами. Если есть сила, то надо ее как-то... ("Что это я несу?" - подумала она.) Как-то применять.
Вера почтительно выслушала ее и закивала. Она боялась что-нибудь нарушить за столом. Когда Николай утром узнал, что в доме гостья, то и порога не переступил. Хотел уходить во времянку, к вздымщикам. И если бы не Лидия, которая медленно, осторожно приблизилась к нему, чистившему ружье у лабаза, и тихо заговорила (Вера видела в окно, как он косил глазом в лес и едва не вздрагивал), так точно ушел бы. Летом приезжала дочка, Валентина, с одной девушкой из бригады, вместе работают на алюминиевом заводе, так как ушел в зимовье - две недели не было! В отца. Тот после свадьбы в лес сбежал, осрамил ее перед всей Червянкой, но уж как во вторую-то ночь...