Христос на роликах
То был маленький кабинетик на третьем этаже старого здания недалеко от трущоб.
Джо Мэйсон, президент “Мира Роликов, Инк.”, сидел за обшарпанным столом, арендованным вместе с кабинетом. Сверху и по бокам на нем были высечены надписи:
”Рожденный умереть”. “Некоторые покупают то, за что других вешают”. “Суп-говно”.
”Ненавижу любовь больше, чем люблю ненависть”.
Вице-президент Клиффорд Андервуд сидел на единственном оставшемся стуле. На столе стоял один телефон. Кабинет провонялся мочой, хотя комната отдыха находилась в 45 футах дальше по коридору. Еще было окно, выходившее в тупик на задворках, толстое желтое стекло впускало тусклый свет. Оба мужчины курили сигареты и ждали.
– Когда ты ему велел? – спросил Андервуд.
– В 9.30, – ответил Мэйсон.
– Неважно.
Они ждали. Еще восемь минут. Зажгли себе еще по одной сигарете. В дверь постучали.
– Заходи, – произнес Мэйсон. То был Монстр Чоняцки, бородатый, шести футов с гаком и 392 фунта весом. Чоняцки смердел. Начинался дождь. Слышно было, как под окном грохочет грузовой фургон. На самом деле – 24 фургона направлялись на север, груженые товаром. Чоняцки по-прежнему смердел. Он был звездой “Желтых Курток”, один из лучших роликовых конькобежцев по любую сторону Миссиссиппи – на 25 ярдов по любую сторону.
– Садись, – произнес Мэйсон.
– Стула нет, – ответил Чоняцки.
– Дай ему стул, Клифф.
Вице-президент медленно поднялся, всем своим видом показывая, что вот-вот перднет, не перднул, подошел и оперся на ливень, хлеставший в толстое желтое стекло. Чоняцки опустил обе свои ягодицы, достал и закурил “Пэлл-Мэлл”. Без фильтра. Мэйсон перегнулся через стол:
– Ты невежественный сукин сын.
– Минуточку, чувак!
– Ты хочешь героем стать, не так ли, сынок? Тебя возбуждает, когда малявки без единого волосика на письках вопят твое имя? Тебе нравится старые добрые красно-бело-синие? И ванильное мороженое? И свой чирышек ты по-прежнему вручную отбиваешь, говнюк?
– Послушай, Мэйсон…
– Заткнись! Триста в неделю! Триста в неделю я тебе плачу! Когда я тебя в том баре подобрал, тебе на следующий стакан не хватало… с белой горячкой, жрал суп из свинячьих голов с капустой! Да ты шнурки на коньках завязать не мог! Я сделал тебя, говнюк, из ничего, и превращу тебя обратно в ничто как нечего делать! Для тебя я – Господь Бог. Причем, такой Господь Бог, который грешков твоих уебищных прощать не собирается!
Мэйсон прикрыл глаза и откинулся на спинку вращающегося стула. Затянулся; соринка горячего пепла упала ему на нижнюю губу, но он был слишком зол и наплевал на боль. Пусть жжет. Когда жечь перестало, он глаз не открыл, а прислушался к ливню. Обычно ему нравилось слушать дождь. Особенно когда сидишь где-нибудь внутри, за квартиру уплачено, и никакая баба мозги не ест. Но сегодня дождь не помогал. Он не только ощущал вонь Чоняцки, но и чувствовал его перед собой. Чоняцки был хуже поноса. Чоняцки был хуже мандавошек. Мэйсон открыл глаза, выпрямился и посмотрел на него. Господи, чего только не вытерпишь, чтоб в живых остаться.
– Малыш, – мягко произнес он, – вчера ты сломал два ребра Сонни Велборну. Ты меня слышишь?
– Послушай… – начал было Чоняцки.
– Не одно ребро. Нет, не просто одно ребро. Два. Два ребра. Слышишь меня?
– Но…
– Слушай, говнюк! Два ребра! Ты меня слышишь? Слышишь меня или нет?
– Я тебя слышу.
Мэйсон затушил сигарету, встал и подошел к стулу Чоняцки. Можно было бы сказать, что Чоняцки хорошо выглядел. Можно было бы сказать, что он симпатичный пацан.
Вот про Мэйсона так сказать было невозможно. Мэйсон был стар. Сорок девять.
Почти лысый. Покатые плечи. В разводе. Четверо сыновей. Из них двое в тюрьме.
Дождь не переставал. Будет лить еще почти два дня и три ночи. Река Лос-Анжелес вся взволнуется и сделает вид, что она настоящая река.
– Встань! – приказал Мэйсон.
Чоняцки поднялся. Стоило ему распрямиться, как Мэйсон утопил свою левую у него брюхе, а когда голова того поникла, он ее быстро поставил на место коротким ударом справа. Только тогда ему полегчало. Как чашка Овальтина январским утром, когда жопа отмерзает. Он обошел стол и снова уселся. На этот раз он не стал зажигать сигарету. Он зажег 15-центовую сигару. Свою послеобеденную сигару он зажег до обеда. Вот насколько ему получшело. Напряжение. Нельзя, чтоб такое говно внутри накапливалось. Его бывший шурин умер от прободения язвы. Только потому, что не умел выпускать пар.
Чоняцки снова сел. Мэйсон посмотрел на него.
– Это, малыш, – бизнес, а не спорт. Мы не разделяем мнения, что людей нужно калечить, я понятно изъясняюсь?
Чоняцки просто сидел и слушал шум дождя. Думал о то, заведется ли машина. У него всегда проблемы с зажиганием, когда идет дождь. А так хорошая машина.
– Я спросил тебя, малыш, понятно ли я выразился?
– О, да, да…
– Два сломанных ребра. Два ребра у Сонни Велборна испорчено. Наш лучший игрок.
– Постой! Он же играет за “Грифов”. Велборн играет за “Грифов”. Как он может быть твоим лучшим игроком?
– Осел! Мы – хозяева “Грифов”!
– Вы – хозяева “Грифов”?
– Да, олух. А также “Ангелов”, “Койотов”, “Людоедов” и всех остальных чертовых команд в этой лиге, все они – наша собственность, все эти мальчишки…
– Господи Иисусе…
– Нет, не Господи. Господь к этому никакого отношения не имеет! Но постой, ты подкинул мне идею, лопух.
Мэйсон развернулся на стуле к Андервуду, который по-прежнему опирался на дождь за окном.
– Тут есть о чем подумать, – сказал он.
– А? – ответил Андервуд.
– Отцепи голову от своей елды, Клифф. Пораскинь мозгами.
– О чем?
– Христос на роликах. Бесчисленные возможности.
– Ага, ага. Дьявола тоже можно сюда подписать.
– Это хорошо. Да, и дьявола тоже.
– Мы даже крест включить можем.
– Крест? Не-е, это слишком похабно.
Мэйсон развернулся к Чоняцки. Чоняцки до сих пор сидел перед ним. Его это не удивило. Если б вместо него на стуле сидела обезьяна, он бы тоже не удивился.
Мэйсон слишком долго тут варился. Но там сидела не обезьяна, там сидел Чоняцки.
С Чоняцки надо было поговорить. Обязанности, одни обязанности… и все ради того, чтобы платить за квартиру, время от времени хватать кусочек жопки и быть похороненным на сельском кладбище. У собак – блохи, у людей хлопоты.
– Чоняцки, – произнес он, – позволь мне кое-что тебе объяснить. Ты меня слушаешь? Ты способен меня выслушать?
– Я слушаю.
– У нас тут бизнес. Мы работаем по пять вечеров в неделю. Нас показывают по телевизору. Мы кормим семьи. Мы платим налоги. Мы голосуем. Нас штрафуют злоебучие менты так же, как и всех остальных. У нас болят зубы, бывают бессонница и сифак. Нам приходится терпеть Рождество и Новый Год так же, как и другим, ты понял?
– Да.
– У нас даже – у некоторых из нас – бывают иногда депрессии. Мы – тоже люди.
Даже на меня иногда депрессняк накатывает. Иногда мне хочется поплакать ночью. И мне дьявольски хотелось расплакаться вчера вечером, когда ты сломал два ребра Велборну…
– Он меня в угол зажал, мистер Мэйсон!
– Чоняцки, да Велборн и волоска бы не вырвал из левой подмышки твоей бабушки. Он читает Сократа, Роберта Дункана и У.Х.Одена. Он в лиге уже пять лет, и за эти годы весь физический ущерб, который он кому-либо нанес, не оставил бы и синяка на мотыльке, который регулярно летает в церковь…
– Он на меня наезжал, замахивался, он орал…
– Ох, Господи, – тихо выдохнул Мэйсон. Он опустил сигару в пепельницу. – Сынок, я тебе уже сказал. Мы – семья, большая семья. Мы не калечим друг друга. У нас – лучшая недоразвитая аудитория во всем спорте. Мы собираем самое здоровое племя кретинов на земле, и они складывают свои денежки прямо нам в карманы, сечешь? Мы отвлекаем высококлассного идиота от профессиональной борьбы, сериала Я Люблю Люси и Джорджа Путнэма. Мы играем по-крупному и не верим ни в злобу, ни в насилие. Правильно, Клифф?
– Правильно, – отозвался Андервуд.
– Давай покажем ему рекламу, – сказал Мэйсон.
– Давай, – ответил Андервуд.
Мэйсон встал из-за стола и двинулся на Андервуда.
– Ты, сукин сын, – сказал он. – Я тебя прикончу. Твоя мать глотает собственную вонь из жопы, и у нее мочеиспускательный тракт весь в сифилисе.
– А твоя мать жрет маринованное кошачье дерьмо, – сказал Андервуд.
Он отлип от окна и пошел на Мэйсона. Мэйсон замахнулся первым. Андервуд отшатнулся и ударился о стол.
Левой Мэйсон захватил шею Андервуда, а кулаком правой лупил его по башке.
– У твоей сестры сиськи с жопы болтаются и в унитазе полощутся, когда она срет, – сообщил Мэйсон Андервуду. Андервуд отогнул одну руку назад и перекинул Мэйсона через голову. Мэйсон с грохотом шарахнулся о стену. Потом поднялся, подошел к столу, сел на вращающийся стул, взял из пепельницы сигару и затянулся. Дождь не переставал. Андервуд вернулся к окну и оперся на стекло.
– Давай покажем ему рекламу, – сказал Мэйсон.
– Давай, – ответил Андервуд.
Мэйсон встал из-за стола и двинулся на Андервуда.
– Ты, сукин сын, – сказал он. – Я тебя прикончу. Твоя мать глотает собственную вонь из жопы, и у нее мочеиспускательный тракт весь в сифилисе.
– А твоя мать жрет маринованное кошачье дерьмо, – сказал Андервуд.
Он отлип от окна и пошел на Мэйсона. Мэйсон замахнулся первым. Андервуд отшатнулся и ударился о стол.
Левой Мэйсон захватил шею Андервуда, а кулаком правой лупил его по башке.
– У твоей сестры сиськи с жопы болтаются и в унитазе полощутся, когда она срет, – сообщил Мэйсон Андервуду. Андервуд отогнул одну руку назад и перекинул Мэйсона через голову. Мэйсон с грохотом шарахнулся о стену. Потом поднялся, подошел к столу, сел на вращающийся стул, взял из пепельницы сигару и затянулся. Дождь не переставал. Андервуд вернулся к окну и оперся на стекло.
– Когда человек работает пять вечеров в неделю, он не может себе позволить никаких травм, понимаешь, Чоняцки?
– Да, сэр.
– Теперь смотри, сынок, у нас тут есть общее правило – вот такое… Ты слушаешь?
– Да.
– …Вот такое правило: стоит кому-нибудь в лиге покалечить другого игрока, он вылетает с работы, вылетает из лиги, фактически, молва о нем расходится – и он в черном списке на каждом роликовом дерби в Америке. А может даже и в России, Китае и Польше. Ты зарубил это себе на носу?
– Да.
– Сейчас мы это тебе спускаем с рук, потому что потратили много времени и денег на твою накачку. Ты – Марк Спитц нашей лиги, но мы можем тебя вышибить точно так же, как вышибли его, если не будешь делать только то, что мы тебе говорим.
– Да, сэр.
– Но это не значит, чтоб ты притих. Ты должен действовать жестоко, но не быть жестоким, врубаешься? Фокус с зеркалом, кролик из шляпы, целая тонна лапши на ушах. Они обожают, когда их дурачат. Правды они не знают, правды они даже не хотят, они от правды несчастны. А мы делаем их счастливыми. Мы ездим на новых машинах и отправляем своих детишек в колледжи, правильно?
– Правильно.
– Ладно, теперь пошел отсюда на хуй.
Чоняцки поднялся было уходить.
– И вот еще что, мальчонка…
– Ну?
– Мойся в ванне хотя бы время от времени.
– Че?
– Ладно, дело, может, не в этом. Ты достаточно туалетной бумаги берешь, когда жопу вытираешь?
– Не знаю. А достаточно – это сколько?
– А мама тебе разве не говорила?
– Че?
– Что нужно подтираться, пока на бумаге видно ничего не будет.
Чоняцки просто стоял и таращился на него.
– Ладно, теперь можешь идти. И помни, пожалуйста, обо всем, что я тебе тут сказал.
Чоняцки вышел. Андервуд подошел и плюхнулся на освободившийся стул. Вытащил свою послеобеденную 15-центовую сигару и тоже зажег ее. Мужчины сидели так минут пять, ничего не говоря. Потом зазвонил телефон. Мэйсон поднял трубку. Послушал, затем сказал:
– О, отряд бойскаутов номер 763? Сколько? Конечно-конечно, мы пропустим их за полцены. В воскресенье вечером. Отгородим секцию веревками. Конечно-конечно. О, все в порядке… – Он повесил трубку.
– Остолопы, – произнес он.
Андервуд не ответил. Они сидели и слушали дождь. Дым от их сигар рисовал интересные орнаменты в воздухе. Они сидели, курили, слушали дождь и рассматривали орнаменты в воздухе. Телефон зазвонил снова, и Мэйсон скривился.
Андервуд поднялся со стула, подошел и снял трубку. Была его очередь.
Красноносый экспедитор
Когда я впервые повстречался с Рэндаллом Харрисом, ему было 42, и он жил с седой теткой, некоей Марджи Томпсон. Марджи было 45, не красавица. Я в то время редактировал журнальчик Безумная Муха и пришел к Рэндаллу, пытаясь выцыганить у него кое-какой материал.
Рэндалла знали как изоляциониста, пьянь, хама и озлобленного человека, но стихи у него были грубы, грубы и честны, прости и свирепы. Они писал как никто другой в то время. Работал он экспедитором на складе автомобильных запчастей.
Я сидел напротив Рэндалла и Марджи. 7.15 вечера, а Харрис уже весь пропитался пивом. Он поставил бутылку передо мной. О Марджи Томпсон я слыхал. Во время оно была коммунисткой, спасала мир, делала добро. Все недоумевали, что она делала рядом с Рэндаллом, которому на все было плевать, и он этого не скрывал.
– Мне нравится фотографировать всякое говно, – сказал он мне, – вот мое искуство.
Рэндалл начал писать в 38 лет. В 42, после трех маленьких брошюрок (Смерть – Собака Грязнее, Чем Моя Отчизна; Моя Мать Еблась С Ангелом и Охуевшие Кони Безумья) он начал зарабатывать себе то, что можно назвать признанием критики. Но на своем творчестве он ничего не зарабатывал и говорил:
– Я всего-навсего экспедитор с темно-синей тоской. – Он жил вместе с Марджи в одном из передних дворов Голливуда и блажил, по-настоящему блажил.
– Мне просто не нравятся люди, – говорил он. – Знаешь, Уилл Роджерс как-то сказал: “Я ни разу не встречал человека, который бы мне не понравился”. Так вот, я ни разу не встречал человека, который бы мне понравился.
Но у Рэндалла было чувство юмора, была способность смеяться над болью и над самим собой. Он нравился. Урод со здоровенной башкой и раскуроченной физиономией – только нос, кажется, избежал общей участи.
– У меня в носу не хватает кости, он как резиновый, – объяснял он. Нос у него был очень длинный и красный.
Я слышал много историй про Рэндалла. Он был подвержен приступам битья стекол и разбивания бутылок о стены. Мерзкий алкаш, каких мало. К тому же, у него бывали периоды, когда он не подходил к двери и не отвечал на телефон. У него не было телевизора – только радио, и слушал он одну симфоническую музыку: странно для такого неотесанного парня.
У Рэндалла также бывали периоды, когда он откручивал донышко телефона и набивал аппарат туалетной бумагой, чтобы тот не звонил. Так продолжалось месяцами.
Непонятно было, зачем ему вообще телефон. Образование у него было скудным, но очевидно, что он прочел большинство лучших писателей.
– Ладно, ебучка, – сказал он мне, – я догадываюсь, что тебе интересно, что я с ней тут делаю? – Он показал на Марджи.
Я ничего не ответил.
– С ней хорошо трахаться, – сказал он, – и секс с ней лучше, чем с большинством баб к западу от Сент-Луиса.
И это говорил тот же самый человек, что написал четыре или пять великих любовных стихов женщине по имени Энни. Поневоле задумаешься, как у него это получается.
Маржди просто сидела и ухмылялась. Она тоже писала стихи, но не очень хорошие.
Она посещала две литературные студии в неделю, но это едва ли помогало.
– Так ты стихов хочешь? – спросил он у меня.
– Да, мне бы хотелось посмотреть кое-что.
Харрис подошел к чулану, открыл дверь и подобрал с полу несколько рваных и мятых бумажек. Протянул их мне.
– Эти я написал вчера ночью. – Потом вышел на кухню и вернулся еще с двумя бутылками пива. Марджи не пила.
Я начал читать стихи. Все они были мощны. Он печатал очень тяжелой рукой, и слова казались высеченными в бумаге. Сила его письма всегда меня изумляла.
Казалось, он говорил все то, что следовало говорить нам, но мы никогда не задумывались над тем, чтобы это сказать.
– Я беру эти стихи, – сказал я.
– Ладно, – ответил он. – Пей.
Когда приходишь в гости к Харрису, пить обязательно. Курил он одну сигарету за другой. Одевался в просторные коричневые штаны размера на два больше и в старые рубахи, вечно рваные. В нем было около шести футов росту и 220 фунтов весу, большая часть – пивное сало. У него были покатые плечи, и разглядывал он вас из-за прищуренных век. Мы с ним пили добрых два с половиной часа, комната аж потяжелела от дыма. Неожиданно Харрис встал и сказал:
– Пошел отсюда к черту, ебучка, меня от тебя тошнит!
– Полегче, Харрис…
– Я сказал СЕЙЧАС ЖЕ! ебучка!
Я встал и ушел со стихами.
Я вернулся в тот двор два месяца спустя занести Харрису пару экземпляров Безумной Мухи. Я опубликовал все десять его стихотворений. Марджи впустила меня внутрь. Рэндалла дома не было.
– Он в Новом Орлеане, – сказала Марджи, – мне кажется, он решил оторваться. Джек Теллер хочет напечатать его следующую книгу, но сначала ему хочется с Рэндаллом встретиться. Теллер говорит, что не может печатать тех, кого не знает. Оплатил дорогу в оба конца.
– Рэндалл – не совсем очаровашка, – сказал я.
– Посмотрим, – ответила Марджи. – Теллер – и сам пьяница, к тому же сидел. У них может срастись миленькая парочка.
Теллер издавал журнал Шваль – у него был собственный печатный станок. Прекрасно он работал. У последнего номера Швали на обложке была уродливая рожа Харриса, сосущего бутылку пива: там напечатали много его стихов.
По общему признанию, Шваль в то время был литературным журналом номер один.