Я снял сапоги, я снял робу, снял жестяную каску и дошел до сарая на проходной.
Швырнул робу, каску и сапоги через стойку. Старик поднял на меня глаза:
– Что? Бросаете такую ХОРОШУЮ работу?
– Передай им, чтоб чек за два часа прислали мне по почте, а если нет, то пусть засунут его себе в жопу, мне надристать!
Я вышел наружу. Перешел через дорогу в мексиканский бар и выпил пива, а затем сел в автобус и поехал к себе. Американский школьный двор снова меня отлупил.
6.
Следующим вечером я сидел в баре между женщиной с тряпкой на голове и женщиной без тряпки на голове, и то был просто еще один бар – тупой, несовершенный, безнадежный, жестокий, говенный, нищий, и крохотная мужская уборная воняла так, что хотелось блевать, и посрать там нельзя было, а только поссать, блюешь, отворачиваешься, ищешь света, молишься, чтоб желудок продержался еще хотя бы одну ночь.
Я просидел там часа три – пил и покупал выпить той, что без тряпки. Она неплохо выглядела: дорогие туфли, хорошие ноги и хвост; на самой грани распада, но именно тут они самые сексапильные – для меня, то есть.
Заказал еще стаканчик, еще два стаканчика.
– Все, хватит, – сказал я ей, – голяк.
– Ты шутишь.
– Нет.
– У тебя есть где упасть?
– Еще два дня до уплаты в запасе.
– Ты работаешь?
– Нет.
– А че делаешь?
– Ничего.
– Я в смысле, как тебе удается?
– Некоторое время я был агентом жокея. Хороший парнишка у меня был, да засекли его дважды – проносил батарейку к воротам. Его отстранили. Немного боксом занимался, играл, пробовал даже цыплят разводить: сидел, бывало, ночами напролет, от диких собах их охранял в горах, это круто было, а потом однажды сигару в курятнике не погасил и сжег их половину, к тому же всех своих хороших петухов. Пытался в Северной Калифорнии золото мыть, был зазывалой на пляже, на бирже играл, пробовал на понижение – ни черта не получилось, неудачник я.
– Допивай, – сказала она, – и пойдем со мной.
Это “пойдем со мной” звучало отменно. Я допил и вышел за ней следом. Мы прошли по улице и остановились перед винной лавкой.
– Стой тихо, – сказала она, – говорить буду я.
Мы вошли. Она взяла салями, яиц, хлеба, бекона, пива, острой горчицы, маринованных огурчиков, две пятых хорошего вискача, немного алки-зельцер и минералки. Сигарет и сигар.
– Запиши на Вилли Хансена, – сказала она продавцу.
Мы вышли наружу со всем этим хозяйством, и она из автомата на углу вызвала такси. Такси появилось, и мы залезли на заднее сиденье.
– Кто такой Вилли Хансен? – спросил я.
– Какая разница, – ответила она.
У меня она помогла мне сгрузить расходные материалы в холодильник. Потом села на кушетку и скрестила свои хорошие ноги, сидела, подергивая и покручивая лодыжкой, разглядывала туфлю, эту зашпилеванную и прекрасную туфлю. Я содрал пленку с горлышка бутылки и смешал два крепких. Я снова был царем.
Той ночью в постели я остановился посреди всего и посмотрел на нее сверху вниз.
– Как тебя зовут? – спросил я.
– Какая тебе, к черту, разница?
Я рассмеялся и погнал дальше.
Квартплата выдохлась очень быстро, я сложил все, чего оказалось немного, в свой картонный чемодан, и через полчаса мы уже обходили оптовый магазин мехов по разбитому тротуару – там стоял старый двухэтажный дом.
Пеппер (так ее звали, наконец, она мне призналась) позвонила в дверь и сказала:
– А ты не высовывайся, пусть он меня увидит, а когда зуммер зазудит, я толкну дверь, и ты войдешь за мной.
Вилли Хансен всегда высовывался в лестничный пролет до середины, а там у него стояло зеркало, показывавшее, кто у двери – а уж потом он решал, быть ему дома или нет.
На этот раз он решил быть дома. Прозудел зуммер, и я вошел вслед за Пеппер, оставив чемодан у подножия лестницы.
– Малышка! – встретил он ее на вершине лестницы, – как хорошо тебя видеть!
Он был довольно стар и только с одной рукой. Этой рукой он обнял ее и поцеловал.
Потом увидел меня.
– Кто этот парень?
– О, Вилли, познакомься с моим другом. Это Пацан.
– Здорово! – сказал я.
Он не ответил.
– Пацан? Не похож он на пацана.
– Пацан Лэнни, он раньше дрался под именем Пацан Лэнни.
– Пацан Ланселот, – уточнил я.
Мы прошли в кухню, Вилли вытащил бутылку и чего-то разлил. Мы сели за стол.
– Как вам нравятся занавески? – спросил он у меня. – Девчонки их для меня сделали. Девчонки очень талантливые.
– Мне нравятся занавески, – ответил ему я.
– У меня рука отнимается, я уже пальцами двигать не могу, наверное, скоро умру, а врачи не могут определить, что со мной не так. Девчонки думают, я шутки шучу, девчонки надо мной смеются.
– Я вам верю, – ответил я.
Мы выпили еще по парочке.
– Ты мне нравишься, – сказал Вилли, – похоже, ты много чего повидал, похоже, в тебе есть класс. У большинства людей класса нет. А у тебя есть.
– Я ничего про класс не знаю, – ответил я, – но повидал я много чего.
Мы еще немного выпили и перешли в гостиную. Вилли надел матросскую бескозырку и сел за орган, и начал играть на органе своей единственной рукой. Это был очень громкий орган.
По всему полу были разбросаны четвертачки, десятицентовики, полтинники, никели и пенни. Я не задавал вопросов. Мы просто сидели, выпивали и слушали орган. Я слегка похлопал, когда он закончил.
– Тут все девчонки были как-то ночью, – сказал он мне, – и кто-то вдруг как заорет: ОБЛАВА! – ты бы видел, как они забегали, кто-то голышом, кто-то в одних трусиках и лифчике, все выскочили и спрятались в гараже. Смешно, как сам черт, было! Я сижу такой, а они одна за другой из гаража выползают. Умора, да и только!
– А кто это заорал ОБЛАВА? – спросил я.
– Я и заорал, – признался он.
Потом он ушел в спальню, разделся и улегся в постель. Пеппер тоже зашла, поцеловала его, поговорила с ним немного, а я ходил по комнате и собирал монетки с пола.
Вернувшись, она махнула мне в сторону лестницы. Я спустился за чемоданом и перенес его наверх.
7.
Всякий раз, когда он по утрам надевал свою бескозырку, свою капитанскую фуражку, мы уже знали, что едем на яхте. Он стоял перед зеркалом, оправляя ее, чтобы сидела под нужным углом, а одна из девчонок уже бежала к нам сообщить:
– Едем на яхте – Вилли надевает фуражку!
Как будто в первый раз. Он выходил в бескозырке, и мы шли за ним к гаражу, не произнося ни слова.
У него была старая машина, такая старая, что сзади было откидное сиденье.
Две или три девчонки садились вперед к Вилли, на колени друг к дружке, как бы ни усаживались, но усаживались, а мы с Пеппер занимали откидное сиденье, и она произносила:
– Он выезжает только тогда, когда не с бодуна и когда не запивает. Скотина, еще и не хочет, чтоб другие пили, поэтому осторожнее!
– Черт, а мне нужно выпить.
– Всем нужно, – отвечала она. Из ридикюля она извлекала пинту и отвинчивала крышечку. Передавала бутылку мне.
– Подожди, пока он не проверит нас в зеркальце. Как только переводит глаза на дорогу, глотай.
Я попробовал. Получилось. Затем настала очередь Пеппер. К тому времени, как мы доехали до Сан-Педро, бутылка опустела. Пеппер вытащила жевательную резинку, а я закурил сигару, и мы вылезли из машины.
Прекрасная у него была яхта. Два двигателя, и Вилли показал мне, как заводить дополнительный движок, если вдруг что-то случится. Я стоял, не слушая, и кивал.
Херня какая-то: дергаешь за веревку, и он запускается.
Еще он показал мне, как поднимать якорь, отшвартовываться, я же думал только только о следующем стаканчике, а потом мы вышли, и он остался в рубке в своей капитанской фуражке управлять этой дрянью, а все девчонки столпились вокруг него:
– Ой, Вилли, дай порулить!
– Вилли, нет, мне дай!
Мне же рулить не хотелось. Он назвал лодку в свою честь: ВИЛЛХАН. Ужасное имя.
Следовало назвать ее ПЛАВУЧАЯ ПИЗДА.
Я спустился следом за Пеппер в каюту, и мы нашли себе еще выпить много чего выпить. И остались там, выпивая. Я услышал, как он заглушил мотор и стал спускаться по трапу к нам.
– Мы возвращаемся, – сказал он.
– Зачем?
– Конни опять капризничает. Боюсь, как бы за борт не прыгнула. Не хочет со мной разговаривать. Просто сидит и смотрит. А плавать она не умеет. Боюсь, что спрыгнет.
(Конни – это та, что с тряпкой на голове.)
– Пусть прыгает. Я ее вытащу. Я ее оглушу, удар у меня еще ого-го, а потом втащу в лодку. Не беспокойся за нее.
– Нет, мы возвращаемся. А кроме того, вы тут пили!
Он поднялся наверх. Я начислил еще и зажег сигару.
8.
Когла мы причалили, Вилли спустился и сказал, что сейчас вернется. Сейчас он не вернулся. Он не возвращался три дня и три ночи. Бросил тут всех девчонок. Просто уехал на своей машине.
– Мы возвращаемся, – сказал он.
– Зачем?
– Конни опять капризничает. Боюсь, как бы за борт не прыгнула. Не хочет со мной разговаривать. Просто сидит и смотрит. А плавать она не умеет. Боюсь, что спрыгнет.
(Конни – это та, что с тряпкой на голове.)
– Пусть прыгает. Я ее вытащу. Я ее оглушу, удар у меня еще ого-го, а потом втащу в лодку. Не беспокойся за нее.
– Нет, мы возвращаемся. А кроме того, вы тут пили!
Он поднялся наверх. Я начислил еще и зажег сигару.
8.
Когла мы причалили, Вилли спустился и сказал, что сейчас вернется. Сейчас он не вернулся. Он не возвращался три дня и три ночи. Бросил тут всех девчонок. Просто уехал на своей машине.
– Совсем спятил, – сказала одна.
– Ага, – согласилась другая.
Однако, еды и кира было много, поэтому мы остались ждать Вилли. Всего девчонок было четверо, включая Пеппер. Внизу же было холодно, сколько бы ты ни выдул, сколько бы одеял на себя ни навалил. Согреться можно было только одним способом.
Девчонки превратили это в шутку:
– Я СЛЕДУЮЩАЯ! – верещала одна.
– Мне кажется, я щас кончу, – отзывалась другая.
– Ты думаешь, ТЫ щас кончишь, – говорил я, – а как тогда насчет МЕНЯ?
Они смеялись. В конце концов, я уже просто больше не мог.
Я обнаружил, что у меня с собой оказались мои зеленые кости, мы устроились на полу и начали играть в крэп. Все были пьяны, а все деньги были у девчонок, у меня же денег никаких не было, но вскоре они появились, причем, приличные. Они не совсем понимали игру, и я объяснял им по ходу дела, а правила по ходу этого дела я менял сообразно обстоятельствам.
Так нас Вилли и обнаружил, вернувшись, – за игрой в кости и пьяных в умат.
– Я НЕ ПОЗВОЛЯЮ НА ЭТОМ СУДНЕ АЗАРТНЫЕ ИГРЫ! – заорал он с верхушки трапа.
Конни взобралась по ступенькам, обвила его руками и просунула свой длинный язык ему в рот, потом схватила его за причинные. Он сошел по трапу с улыбкой, налил себе выпить, налил выпить нам всем, и мы сидели, болтали и смеялись, и он болтал об опере, которую пишет для органа, Император Сан-Франциско. Я пообещал, что напишу на музыку слова, и той же ночью мы отправились обратно в город, все пили и чувствовали себя прекрасно. С той первой поездки почти как под копирку были сняты остальные. Однажды ночью он умер, и мы все опять оказались на улице – и девчонки, и я. Какая-то сестра на востоке получила все до цента, а я устроился работать на фабрику собачьих бисквитов.
9.
Живу где-то на Кингсли-Стрит, работаю экспедитором в какой-то богадельне, торгующей потолочными светильниками.
То было довольно спокойное время. Каждый вечер я пил много пива, часто забывая поесть. Купил себе пишущую машинку, старый пользованный Ундервуд с западавшими клавишами. Я ничего не писал десять лет. Я наливался пивом и садился писать стихи. Довольно быстро у меня их скопилось достаточно много, и я не представлял, что с ними делать. Я сложил все дела в один конверт и отправил в какой-то новый журнал в маленький техасский городишко. Я прикидывал, что никто это барахло не возьмет, но, по крайней мере, хоть кто-нибудь разозлится, поэтому совсем уж псу под хвост это не пойдет.
В ответ я получил письмо, в ответ я получил два письма, два длинных письма. В них говорилось, что я гений, в них говорилось, что я изумителен, в них говорилось, что я Бог. Я перечитывал письма снова и снова, потом надрался и сочинил длинный ответ. Отправил еще стихов. Я писал стихи и письма каждую ночь, ересь всякая у меня прямо из ушей лезла.
Редакторша, которая, к тому же, и сама что-то пописывала, начала присылать мне в ответ свои фотографии – выглядела она недурно, совсем недурно. Письма приобретали все более личный оттенок. Она писала, что никто не хочет на ней жениться. Ее помощник редактора, молодая особь мужского пола, сказал, что женится на ней за половину ее наследства, а она ответила, что денег у нее нет, все просто думают, что у нее есть деньги. Помощник редактора позже отбыл срок в психушке. “Никто на мне не женится, – продолжала писать она, – ваши стихи будут опубликованы в следующем номере журнала, посвященном только Чинаски, и никто никогда на мне не женится, никто, видите ли, у меня искривление, в шее, я так родилась. Я никогда не выйду замуж.”
Однажды ночью я был сильно выпимши. “Не стоит об этом, – написал я. – Я на вас женюсь. Выкиньте из головы свою шею. Я тоже не красавец. Вы со своей шеей и я со своей изодранной львом рожей – я просто вижу, как мы идем по улице вместе!”
Я отправил эту хрень и начисто забыл о ней, выпил еще баночку пива и отправился спать.
Обратная почта принесла письмо: “О, я так счастлива! Все смотрят на меня и спрашивают: “Ники, что с тобой произошло? Ты вся СИЯЕШЬ, просто взрываешься изнутри!!! В чем дело?” А я им не скажу! О, Генри, Я ТАК СЧАСТЛИВА!”
К письму она приложила несколько фотографий, очень уродливых. Я испугался. Вышел и купил бутылку виски. Я смотрел на фотографии, пил виски. Потом лег на ковер:
– Ох, Господи Боже мой или Иисусе Христе, что я наделал? Что я натворил? Ладно, я вам так скажу, Мальчонки, я собираюсь посвятить весь остаток своей жизни тому, чтобы сделать эту несчастную женщину счастливой! Это будет ад, но я сильный и крутой, а к тому же есть ли что-нибудь лучше по жизни, чем делать счастливым кого-то другого?
Я поднялся с ковра, не очень поверив в последнюю часть…
Неделю спустя я уже сидел на автостанции; я был пьян и ждал прибытия автобуса из Техаса.
Его объявили по громкоговорителю, и я приготовился к смерти. Я смотрел, как они выходят из дверей автобуса, пытаясь сравнить их с фотографиями. И тут увидел молоденькую блондинку, лет 23, с хорошими ногами, живой походкой, невинной и несколько заносчивой мордашкой, наверное, ее можно было бы назвать нахальной, а шея у нее была и вовсе недурна. Мне в то время исполнилось 35.
Я подошел к ней.
– Вы Ники?
– Да.
– Я Чинаски. Давайте, чемодан возьму.
Мы зашагали к стоянке.
– Я ждал вас три часа, нервничал, дергался, ад просто, а не ожидание. Только и смог, что выпить немного в баре.
Она приложила руку к капоту машины.
– Мотор до сих пор горячий. Мерзавец, вы только что приехали!
Я рассмеялся.
– Вы правы.
Мы влезли в мой древний драндулет, и все завертелось. Вскоре мы поженились в Вегасе, и все деньги, что у меня были, ушли на это и на билеты до Техаса.
Я сел с ней в автобус: в кармане у меня оставалось тридцать пять центов.
– Не знаю, понравится ли Папуле то, что я сделала, – произнесла она.
– О Господи о Боже, – молился я, – укрепи меня, помоги быть смелым!
Она обнималась, елозила и извивалась всю дорогу до этого малюсенького техасского городка. Приехали мы в полтретьего утра, и когда выходили из автобуса, мне показалось, шофер спросил:
– Что это за бичара с тобой, Ники?
Мы стояли посреди улицы, и я сказал:
– Что сказал шофер? Что он тебе сказал? – спрашивал я, позвякивая своими тридцатью пятью центами в кармане.
– Он ничего не сказал. Пойдем со мной.
Она стала подниматься по ступенькам какого-то городского особняка.
– Эй, куда это ты, к чертовой матери, направилась?
Она вставила ключ в замок, и дверь открылась. Я поднял голову – над проемом в камне были высечены слова: ГОРОДСКАЯ РАТУША.
Мы вошли.
– Я хочу посмотреть, есть ли мне почта.
Она зашла в свой кабинет и пошарила на столе:
– Черт, почты нет!! Спорить готова, эта сука сперла мою почту!
– Какая сука? Какая сука, крошка?
– У меня есть враг. Слушай, пойдем вот сюда.
Мы прошли по коридору, и она остановилась перед другой дверью. Протянула мне шпильку.
– Вот, ты сможешь взломать этот замок?
Я попытался. Мне уже рисовались заголовки:
ЗНАМЕНИТЫЙ ПИСАТЕЛЬ И ПЕРЕВОСПИТАВШАЯСЯ ПРОСТИТУТКА ЗАСТИГНУТЫ ВЗЛАМЫВАЮЩИМИ КАБИНЕТ МЭРА!
Замок открыть я не смог.
Мы дошли до ее дома, прыгнули в постель и продолжили то, над чем работали в автобусе.
Я прожил тут уже пару дней, когда однажды утром, часов около 9, звякнул дверной звонок. Мы были в постели.
– Какого черта? – спросил я.
– Сходи открой, – ответила она.
Я влатался в какую-то одежду и пошел к двери. Там стоял карлик – время от времени он весь трясся, болел чем-то, видать. На нем была шоферская кепочка.
– Мистер Чинаски?
– Ну?
– Мистер Дайер просил меня показать вам земли.
– Минуточку.
Я вернулся в спальню:
– Крошка, там стоит карлик и говорит, что какой-то мистер Дайер хочет показать мне земли. Он карлик и весь трясется.
– Ну так поезжай с ним. Это мой отец.
– Кто, карлик?
– Нет, мистер Дайер.
Я надел ботинки и чулки и вышел на крыльцо.
– Ладно, приятель, – сказал я, – поехали.
Мы объехали весь город и его окрестности.
– Мистер Дайер владеет вот этим, – показывал карлик, а я смотрел в ту сторону, – и мистер Дайер владеет этим, – и я смотрел в другую сторону.