Перестаньте пялиться на мои сиськи, мистер
Большой Барт на Западе был падлой, каких мало. У него был самый быстрый револьвер, и он перетрахал больше разнообразных теток, чем кто бы то ни было. Он не особенно любил мыться, пиздеть и выходить вторым в игре. Помимо этого он заправлял караваном, ходившим на Запад, и никто из мужиков его возраста не перестрелял больше индейцев, не перееб больше баб и не поубивал больше белых, чем он.
Большой Барт был велик и знал это – все остальные тоже это знали. Даже пердел он исключительно – громче обеденного гонга; мошонка у него тоже хорошо висела. Его темой было безопасно провести фургоны, отыграться на телках, грохнуть несколько человек и – обратно за следующей партией. У него была черная борода, грязная жопа и лучезарные желтые зубы.
Он только что отымел молодую жену Билли Джо так, что та чуть богу душу не отдала, а самого Билли Джо заставил смотреть. Он заставил жену Билли Джо разговаривать с Билли Джо, пока этим занимался. Он заставлял ее говорить:
– Ах, Билли Джо, какой запридух продирает меня от гузна до горла, аж в зобу спирает! Билли Джо, спаси меня! Нет, Билли Джо, не надо меня спасать!
После того, как Большой Барт кончил, он заставил Билли Джо себя подмыть, а затем они все отправились плотно пообедать cолониной с лимовыми бобами и галетами.
На следующий день они наткнулись на одинокий фургон, сам по себе кативший по прерии. На козлах сидел какой-то костлявый пацан лет шестнадцати, весь в чирьях.
Большой Барт подъехал к нему.
– Эй, пацан, – сказал он.
Пацан не ответил.
– Я с тобой разговариваю, пацан…
– Пошел в жопу, – ответил пацан.
– Я Большой Барт, – сказал Большой Барт.
– Пошел в жопу, Большой Барт, – сказал пацан.
– Как тебя зовут, сынок?
– Меня называют “Пацан”.
– Слушай, Пацан, человеку никак не пробраться через эту индейскую территорию в одиночку.
– Я собираюсь, – ответил Пацан.
– Ладно, яйца у тебя не казенные, Пацан, – сказал Большой Барт и собрался уже было отъезжать, когда полог фургона откинулся, и наружу вылезла этакая молоденькая кобылка, дойки по сорок дюймов, прекрасная круглая задница, а глаза – как небо после хорошего дождя. Крутанула она своими глазищами в сторону Большого Барта, и его запридух встрепенулся у луки седла.
– Ради вас же самих, Пацан, вы едете с нами.
– Отъебись, старик, – ответил Пацан, – я не слушаюсь пиздоблядских советов всякого старья в грязном исподнем.
– Знаешь, я убивал людей за то, что они глазом моргнули, – сказал Большой Барт.
Пацан только сплюнул на землю. Затем потянулся и почесал бейцалы.
– Старик, ты меня достал. Испарись из моего поля зрения, а то я помогу тебе стать похожим на кусок швейцарского сыра.
– Пацан, – произнесла девчонка, склоняясь над ним; одна грудь вывалилась так, что у солнечного света встало, – Пацан, а ведь старик прав. В одиночку у нас нет ни шанса против этих злоебучих индейцев. Ну, не будь ослом. Скажи дяденьке, что мы присоединимся.
– Мы присоединимся, – сказал Пацан.
– Как зовут твою девчонку? – спросил Большой Барт.
– Медок, – ответил Пацан.
– И хватит таращиться на мои сиськи, мистер, – сказала Медок, – а то я возьму ремень и всю срань из вас вышибу.
Некоторое время все шло хорошо. В Сифонном Каньоне произошла стычка с индейцами.
37 индейцев убито, один взят в плен. С американской стороны потерь нет. Большой Барт отверзохал пленного индейца, затем нанял его поваром. Другая стычка произошла в Трипаковом Каньоне, 37 индейцев убито, один взят. Американских потерь нет. Большой Барт отверзохал…
Было явно, что Большой Барт заклеился на Медке, аж яйца раскалились. Глаз отвести от нее не мог. Эта жопа, главным образом, дело было в жопе. Один раз, засмотревшись, он свалился с лошади, и повар-индеец заржал. После этого у них остался только один повар-индеец.
Однажды Большой Барт отправил Пацана с охотничьей партией поквитаться с бизоном.
Подождал, пока те отъедут, и направился к фургону Пацана. Вспрыгнул на козлы, раздвинул полог и вошел. Медок сидела на корточках в центре фургона и дрочила.
– Господи, малышка, – сказал Большой Барт, – не сливай попусту!
– Пошел вон отсюда, – ответила Медок, извлекая палец и тыча им в Большого Барта, – пошел отсюда к чертовой матери и не мешай мне делом заниматься!
– Твой парень о тебе не заботится, Медок!
– Заботится он обо мне, жопа с ручкой, мне просто не хватает. Просто после месячных мне еще сильнее хочется.
– Послушай, малышка…
– Отъебись!
– Слушай, малышка, погляди…
И он выташил свой агрегат. Тот был лилов и дергался вверх и вниз, как гиря от дедовских часов. Капельки молофьи слетали на пол.
Медок не сводила глаз с этого инструмента. Наконец, она вымолвила:
– Ты эту проклятую дрянь в меня не воткнешь!
– Скажи так, как будто тебе этого действительно не хочется, Медок.
– ТЫ В МЕНЯ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ ДРЯНЬ СВОЮ НЕ ВОТКНЕШЬ!
– Но почему? Почему? Только посмотри на него!
– Я и так на него смотрю!
– Так почему ж ты его не хочешь?
– Потому что я люблю Пацана.
– Любишь? – расхохотался Большой Барт. – Любишь? Это сказочки для идиотов! Ты погляди на этого чертова убивца! Да он всякую любовь в любой момент уберет!
– Я люблю Пацана, Большой Барт.
– А еще у меня есть язык, – сказал Большой Барт, – самый лучший на всем Западе!
Он высунул язык и проделал им гимнастику.
– Я люблю Пацана, – твердила Медок.
– Ну так ебись ты в рыло, – сказал Большой Барт, подбежал и с размаху навалился на Медка. Собачья работа – вот так эту дрянь вставлять, а когда он вставил, Медок завопила. Он взрезал ее раз семь и почувствовал, как его грубо от нее отрывают.
ТО БЫЛ ПАЦАН. ВЕРНУЛСЯ С ОХОТЫ.
– Добыли мы тебе бизона, хуй мамин. Теперь, если ты подтянешь штаны, мы выйдем наружу и разберемся с остальным.
– У меня самый быстрый револьвер на Западе, – сказал Большой Барт.
– Я в тебе такую дырку пробуравлю, что задница ноздрей покажется, сказал Пацан. – Пошли, нечего рассусоливать. Я жрать хочу. Охота на бизонов возбуждает аппетит…
Мужики сидели вокруг костра и наблюдали. В воздухе определенно что-то звенело.
Женщины оставались в фургонах, молились, дрочили и пили джин. У Большого Барта было 34 зарубки на револьвере и плохая память. У Пацана на револьвере зарубок не было вообще. Зато у него было столько уверенности, сколько остальным редко доводилось видеть. Из них двоих Большой Барт, казалось, нервничал больше. Он отхлебнул виски, опустошив пол-фляжки, и подошел к Пацану.
– Послушай, пацан…
– Н-ну, заебанец?…
– Я в том смысле, ты чего распсиховался?
– Я тебе яйца продырявлю, старик!
– За что?
– Ты спутался с моей бабой, старик!
– Слушай, Пацан, ты что, не видишь? Бабы стравливают одного мужика с другим. Мы просто на ее удочку попались.
– Я не хочу это говно от тебя слышать, папаша! Теперь – назад, и берись за пушку! Ты меня понял!
– Пацан…
– Назад и за пушку!
Мужики у костра замерли. С Запада дул легкий ветерок с запахом конского навоза.
Кто-то кашлянул. Женщины затаились в фургонах – пили джин, молились и дрочили.
Надвигались сумерки.
Большой Барт и Пацан стояли в 30 шагах друг от друга.
– Тащи пушку, ссыкло, – сказал Пацан, – тащи, ссыкливый оскорбитель женщин!
Из-за полога фургона тихонько появилась женщина с ружьем. Это была Медок. Она уперла приклад в плечо и прищурилась вдоль ствола.
– Давай, хуила оловянный, – произнес Пацан, – ТАЩИ!
Рука Большого Барта метнулась к кобуре. В сумерках прозвенел выстрел. Медок опустила дымящееся ружье и скрылась в своем фургоне. Пацан валялся на земле с дырой во лбу. Большой Барт спрятал ненужный револьвер в кобуру и зашагал к фургону. Всходила луна.
Кое-что о вьетконговском флаге
Пустыня пеклась под летним солнцем. Рыжий спрыгнул с товарняка, когда тот притормозил возле сортировки. Посрал за какими-то высокими камнями к северу, подтерся листьями. Потом прошел ярдов пятьдесят, присел за другим валуном в тенечке и скрутил сигаретку. Он увидел, как к нему подходят хиппи. Два парня и девка. Они спрыгнули с поезда на сортировке и теперь возвращались.
Один из парней нес флаг Вьетконга. Парни выглядели хилыми и безобидными. У девчонки была славная широкая задница – джинсы ей чуть надвое не раскалывала.
Блондинка, вся в угрях. Рыжий дождался, пока они до него дойдут.
– Хайль Гитлер! – сказал он.
Хиппи засмеялись.
– Куда направляетесь? – спросил Рыжий.
– Мы пытаемся добраться до Денвера. Приехали уже, наверное.
– Что ж, – произнес Рыжий, – придется немного подождать. Мне придется попользоваться вашей девчонкой.
– Что ж, – произнес Рыжий, – придется немного подождать. Мне придется попользоваться вашей девчонкой.
– Это в каком смысле?
– Вы меня слышали.
Рыжий схватил девчонку. Одной рукой – за волосы, другой – за жопу и поцеловал.
Тот из парней, что повыше, похлопал Рыжего по плечу:
– Эй, минуточку…
Рыжий обернулся и свалил парня наземь коротким слева. В живот. Парень остался лежать, хватая ртом воздух. Рыжий взглянул на того, что был с флагом:
– Если не хочешь, чтоб было больно, оставь меня в покое. Пошли, обратился он к девчонке, – вон за те камешки.
– Нет, я этого не сделаю, – ответила девчонка, – я этого не сделаю.
Рыжий вытащил финку и нажал на кнопку. Лезвие прижалось к ее носу, почти вдавило его.
– И как, ты думаешь, ты будешь выглядеть без носа?
Та не ответила.
– Я ведь его отрежу. – Он ухмыльнулся.
– Послушайте, – произнес парень с флагом, – вам это так просто с рук не сойдет.
– Пошли, девчоночка, – сказал Рыжий, подталкивая ее к камням.
Девчонка и Рыжий скрылись из виду. Парень с флагом помог подняться своему другу.
Постояли. Они простояли так несколько минут.
– Он ебет Салли. Что мы можем сделать? Он ебет ее прямо сейчас.
– А что тут сделаешь? Он безумец.
– Мы ведь должны что-то сделать.
– Салли, должно быть, считает нас последним говном.
– Мы и есть последнее говно. Нас двое. Мы могли бы с ним справиться.
– У него нож.
– Не важно. Могли бы отобрать.
– Я чувствую себя проклятым ничтожеством.
– А Салли, думаешь, каково? Он ее ебет.
Они стояли и ждали. Высокого, схлопотавшего в живот, звали Лео. Второго – Дэйл.
Солнце припекало, пока они так стояли и ждали.
– У нас осталось две сигареты, – сказал Дэйл. – Может, покурим?
– Черт возьми, как мы можем курить, когда за камнями такое происходит?
– Ты прав. Боже мой, что они так долго?
– Господи, да не знаю я. Думаешь, он ее убил?
– Я уже начинаю волноваться.
– Может, лучше сходить посмотреть?
– Ладно, только осторожнее.
Лео пошел к камням. Там был пригорок, заросший кустарником. Он заполз на вершинку под прикрытием кустов и заглянул вниз. Рыжий ебал Салли. Лео смотрел.
Казалось, этому не будет конца. Рыжий все пахал и пахал. Лео сполз с пригорка, подошел и встал рядом с Дэйлом.
– Я полагаю, с ней все в порядке, – сказал он.
Они ждали.
Наконец, Рыжий и Салли вынырнули из-за камней. Подошли к ним.
– Спасибо, братья, – сказал Рыжий. – Прекрасный кусочек она у вас.
– Чтоб вы в аду сгнили! – сказал Лео.
Рыжий расхохотался:
– Мир! Мир!.. – Он сложил из пальцев эмблему. – Ну ладно, я, наверное, пойду…
Рыжий наскоро свернул сигаретку, смочив край и улыбаясь при этом. Зажег, затянулся и пошел к северу, держась в тенечке.
– Давай остаток пути проедем стопом, – сказал Дэйл. – Товарняки никуда не годятся.
– Шоссе – к западу, – отозвался Лео. – Пошли.
Они двинулись на запад.
– Господи, – произнесла Салли, – я едва ноги передвигаю! Он – животное!
Лео с Дэйлом ничего не ответили.
– Только бы не залететь, – сказал Салли.
– Салли, – вымолвил Лео, – мне жаль…
– Ох, заткнись!
Они шли дальше. День склонялся к вечеру, и пустынная жара спадала.
– Ненавижу мужчин! – произнесла Салли.
Из-за куста выскочил дикий кролик, и Лео с Дэйлом отскочили.
– Кролик, – сказал Лео. – Кролик.
– Кролик напугал вас, парни, правда?
– А что, после того, что произошло, мы нервничаем.
– Вы нервничаете? А что обо мне говорить? Слушайте, давайте присядем на минутку.
Я устала.
Им попался участок тени, и Салли уселась между ними.
– Хотя знаете… – промолвила она.
– Что?
– Было неплохо. На строго сексуальной основе, то есть. Он в самом деле в меня вставил. На строго сексуальной основе это было нечто.
– Что? – переспросил Дэйл.
– Я имею в виду, в моральном смысле я его ненавижу. Сукиного сына следует пристрелить. Собака. Свинья. Но на строго сексуальной основе это было нечто…
Они немного посидели, не издавая ни звука. Потом вытащили две оставшиеся сигареты и выкурили их, передавая друг другу.
– Жалко, что дури не осталось, – сказал Лео.
– Господи, я знала, что так и будет, – произнесла Салли. – Да вас, парни, почти не существует.
– Может, тебе станет лучше, если мы тебя изнасилуем? – спросил Лео.
– Не будь дураком.
– Думаешь, я не смогу тебя изнасиловать?
– Надо было с ним уйти. Вы, парни, – ничтожества.
– Значит, он тебе понравился? – спросил Дэйл.
– Не грузись! – ответила Салли. – Лучше пошли на шоссе голосовать.
– Я тебе могу впендюрить, – сказал Лео, – так, что заплачешь.
– А можно посмотреть? – рассмеявшись, спросил Дэйл.
– Нечего там будет смотреть, – сказала Салли. – Пошли. Шевелитесь.
Они встали и зашагали к трассе. Идти до нее было десять минут. Выбравшись на бетонку, Салли встала и вытянула большой палец. Лео с Дэйлом остались в стороне, чтоб не заметили. Они забыли про вьетконговский флаг. Они оставили его возле сортировочной станции. Он валялся в грязи около железнодорожного полотна. Война продолжалась. Семь рыжих муравьев крупной породы ползли по флагу.
Ты не можешь написать рассказ о любви
Марджи собиралась на свиданку с этим парнем но пути к ней этот парень встретил другого парня в кожаной куртке и парень в кожаной куртке распахнул свою кожаную куртку и показал ее парню свои сиськи поэтому ее парень приехал к Марджи и сказал что на свиданку прийти не сможет потому что парень в кожаной куртке показал ему свои сиськи и он теперь собирается этого парня отъебать. Поэтому Марджи отправилась повидать Карла. Карл был дома, она села и сказала Карлу:
– Этот парень собирался пригласить меня в кафе где столики стоят снаружи и мы собирались пить вино и разговаривать, просто пить вино и разговаривать, вот и все, ничего больше, но по пути сюда этот парень встретил другого парня в кожаной куртке и парень в кожаной куртке показал этому парню свои сиськи и теперь этот парень собирается отъебать парня в кожаной куртке, поэтому ни столика, ни вина, ни разговоров мне не светит.
– Я не могу писать, – промолвил Карл. – Ушло.
Затем он встал и вышел в ванную, закрыл за собой дверь и посрал. Карл ходил срать четыре-пять раз в день. Больше делать было нечего. Он принимал пять-шесть ванн в день. Делать больше нечего было. Напивался он по тем же самым причинам.
Марджи услышала шум воды из бачка. Потом Карл вышел.
– Человек просто не может писать по восемь часов в день. Он даже не может писать каждый день или каждую неделю. Полная засада. Ничего не остается делать – только ждать.
Карл подошел к холодильнику и вернулся с шестериком Мичелоба. Открыл бутылочку.
– Я величайший писатель в мире, – сказал он. – А ты знаешь, как это сложно?
Марджи не ответила.
– Я чувствую, как по мне всему боль ползает. Будто вторая кожа. Хорошо бы ее сбросить, как змее.
– Так ложись на ковер и попробуй.
– Слушай, – спросил он, – а где я с тобой познакомился?
– В забегаловке у Барни.
– Н-да, тогда кое-что ясно. Выпей пива.
Карл открыл бутылку и передал ей.
– Ага, – сказала Марджи, – я знаю. Тебе нужно одиночество. Тебе необходимо быть одному. Только когда тебе хочется или когда мы ругаемся, ты садишься на телефон.
Говоришь, что я тебе нужна. Говоришь, что с бодуна помираешь. Ты быстро слабеешь.
– Я быстро слабею.
– И ты со мной такой скучный, ты никогда не загораешься. Вы, писатели, такие…
драгоценные… вы людей терпеть не можете. Человечество смердит, правильно?
– Правильно.
– Но всякий раз, когда мы ругаемся, ты начинаешь закатывать эти гигантские балехи на четыре дня. И тут ты вдруг становишься остроумным, таким ГОВОРЛИВЫМ!
Ты внезапно полон жизни, болтаешь, танцуешь, поешь. Пляшешь на кофейном столике, швыряешь бутылки в окно, играешь Шекспира целыми актами. Внезапно ты жив – когда меня нет. О, я об этом слышу!
– Мне не нравятся вечеринки. Особенно я не люблю людей на вечеринках.
– Для парня, который не любит вечеринки, ты определенно закатываешь их больше, чем достаточно.
– Послушай, Марджи, ты не понимаешь. Я больше не могу писать. Сдох. Я где-то не туда свернул. Где-то я умер среди ночи.
– Ты умрешь только одним способом – от одного из своих здоровенных бодунов.
– Джефферс сказал, что даже самые сильные люди попадают в капканы.
– Кто такой Джефферс?
– Мужик, превративший Большой Сюр в ловушку для туристов.
– Что ты собирался делать сегодня вечером?
– Слушать песни Рахманинова.
– А это еще кто?
– Мертвый русский.