Но самым последним, предсмертным вздохом независимости Украины стал кабинет министров Ливицкого — этот «кабинет окончательного демонтажа УНР на родных просторах, — как охарактеризует его уже в наши дни историк Яневский. — Непрестанно двигаясь вдоль Збруча — с юга на север, от Каменца до Волочиска, а потом эвакуировавшись на территорию Польши, это правительство до конца года умудрилось-таки провести 41 заседание, на которых было рассмотрено 199 разнообразных вопросов. Первыми из них в Станиславе были доклады о состоянии дел на фронте и в области внешней политики. Последние, в Тарнуве, 29 декабря, — “о направлении дальнейшей политики правительства” и “утверждение постановления об условиях расчета с Австрией”»[167].
…С возвращением на территорию Украины советских войск, свою роковую роль, как и в 1917 г. в самой России, сыграл большевистский популизм. Чего стоит один только первый пункт резолюции ЦК РКП(б) от 6 декабря 1919 г., в котором подчеркивается «необходимость еще раз подтвердить, что Российская коммунистическая партия стоит на почве признания независимости украинской социалистической советской республики»[168]. Из чего прямо следует, что независимость большевики допускали исключительно в ее «социалистическом» виде и только в составе Советов. Но какая же это независимость на самом деле?
Независимость большевики допускали исключительно в ее «социалистическом» виде и только в составе Советов. Но какая же это независимость на самом деле?
В той же резолюции большевики обращали жало своей критики в сторону самодержавия, когда говорили, что «украинская культура (язык, школа и т. д.) на протяжении столетий удушалась самодержавием и эксплуататорскими классами России»[169]. Безошибочная, заведомо успешная тактика: все, что было раньше, — плохо, во вред украинской нации и ее трудовому народу, а все, что будет при большевиках, — на пользу. Именно поэтому большевики официально вменяли в обязанность членам своей партии в Украине содействовать в том числе исчезновению препятствий для украинского языка и культуры.
Но и большевикам в очередной раз удалось лишь ненадолго закрепиться в Украине: в апреле 1920 г. Киев заняли польские войска. В это время части Южного фронта большевиков подошли к Львову, а Западного — к Варшаве. До захвата польской столицы оставалось совсем недалеко, однако в августе 1920 г. красные потерпели под Варшавой сокрушительное поражение от поляков Пилсудского. В итоге 20 октября 1920 г. в Риге был заключен мирный договор между Советской Россией и Польшей, по которому Польше и перешли те самые земли Галиции и части Белоруссии.
Примерно в это же самое время Белая гвардия под командованием барона Петра Врангеля высадилась с десантом в Кубани и на Дону; в союзе с Махно и при серьезной материально-технической поддержке Антанты Врангель вплотную подошел к Донбассу. Но красные, как известно, вскоре оттеснили Врангеля в Крым. В ноябре 1920 г. большевики взяли Перекоп и разгромили последний оплот Белого движения в России: от причалов Крыма в панике отдавали концы последние пароходы с беженцами, части Петлюры в это же самое время покидали территорию Украины…
…Основная задача советской исторической науки всегда состояла в том, чтобы доказать, что все социально-политические изменения в Украине происходили в точности так же, как и в России, что победа большевиков в Украине в ходе Гражданской войны состоялась при массовой поддержке городского и сельского пролетариата — а не вследствие интервенции извне. Владимир Антонов-Овсеенко, один из военных вождей большевизма, сыгравший заметную роль как раз в этой самой интервенции Советов на территории Украины, доказывал впоследствии, что «социальная революция не была привнесена на Украину, она выросла на ее почве. Контрреволюция на Украине удушалась руками самих же украинских рабочих и деревенских бедняков. Под их ударами пал гетман, их ударами уничтожен Петлюра, смят Григорьев [крупный атаман, который, как и Махно, после союза с большевиками в итоге перешел на противоположную сторону. — Авт.]»[170].
По современным исследованиям, в ходе первой войны Украины с Россией, «после разгрома армии Пилсудского и вооруженных формирований Петлюры в 1920 году десятки тысяч сторонников Украинской народной республики оказались на территории стран Западной Европы. Только в Польше, например, количество украинских эмигрантов, по большей части бывших военных, насчитывалось 30 тысяч»[171]. Что, кажется, опровергает теорию о «всенародной» поддержке советской власти: десятками тысяч измерялась значительная, и отнюдь не худшая часть украинского народа.
Но правда и то, что громадные малоимущие слои в Украине действительно поддержали большевиков, будучи привлеченными не только (а может быть и не столько) идеей всеобщего равенства и братства, но и возможностью поживы. В точности так же обстояло дело в самой России: деревенской голытьбе импонировала возможность поделить имущество своих соседей, которым эти неимущие, как водится, неистово завидовали. Рабочим также нравилась идея раздела промышленности между собой.
Но понимали ли сами большевики, что пропагандой идеи «дележа» они провоцируют банальный разбой? Скорее всего — нет, особенно если речь идет о «первосвященниках» большевизма, таких, как Ленин и Троцкий, и немногих из тех, кого принято причислять к «ленинской гвардии», таких, как Антонов-Овсеенко: эти люди до Октябрьского переворота прошли голод и холод тюрем, ссылок и лагерей, пережили отчаяние эмиграции, для них тяга к стяжательству была присуща менее всего, материальные блага они ценили в последнюю очередь. Эти люди рассчитывали на такое же отношение к жизни со стороны рабочих и беднейшего крестьянства: Ленин всегда подчеркивал необходимость союза пролетариата именно с этой прослойкой на селе, а с ним всегда не соглашался Бухарин, который справедливо полагал, что крестьянин, даже обедневший, по сути своей — собственник. И если в отношении рабочих расчет большевиков оказался относительно верным (более образованный, чем крестьяне, пролетариат все же понимал пагубность разбоя), то в отношении крестьянской бедноты они катастрофически ошибались: голытьба как в России, так и в Украине принялась грабить и жечь сначала помещичьи усадьбы, а затем приступила к силовому разделу имущества зажиточных соседей.
Деятельные участники бурных событий 1917–1920 гг. в Украине — такие, как Исаак Мазепа, тем не менее считают, что в победе советской власти первую скрипку действительно сыграли крестьяне во главе с менее многочисленным, но более сознательным пролетариатом. Мазепа как бы в развитие убежденности Антонова-Овсеенко в том, что социализм в Украине возник естественным образом от поддержки народных низов, говорил, что «российская революция тем отличается от буржуазных революций Европы, что буржуазный класс не является в ней движущей силой. Буржуазия играла в истории в высокой мере революционную роль. Но время буржуазных революций в этом смысле уже минуло. Подобно революции 1789 г. во Франции, в России самой решающей массой, заинтересованной в победном конце революции, является крестьянство, но в этом случае оно идет не под предводительством буржуазной демократии… как во Франции, а под предводительством пролетариата»[172].
И по свидетельству первого главы правительства независимой Украины Винниченко, за большевиков выступала «вся крестьянская голытьба, весь… пролетариат, за них были украинские войсковые части, которые перешли на их сторону из-за политики атаманщины (таращанская дивизия, повстанческие части Григорьева и т. п.)»[173].
Со своей специфической точки зрения оценивал все происходившее в Украине генерал Антон Деникин, который впоследствии в своих «Очерках русской смуты» писал:
«Все они шли против Украины и Дона. Какая сила двигала этих людей, смертельно уставших от войны, на новые жестокие жертвы и лишения? Меньше всего — преданность советской власти и ее идеалам. Голод, безработица, перспективы праздной, сытой жизни и обогащения грабежом, невозможность пробраться иным порядком в родные места, привычка многих людей за четыре года войны к солдатскому делу, как к ремеслу (“деклассированные”), наконец, в большей или меньшей степени чувство классовой злобы и ненависти, воспитанное веками и разжигаемое сильнейшей пропагандой»[174].
Но поражение Украины в ее первой войне с Россией за свою независимость объясняют не только сплоченностью рядов пролетариев и крестьян. Тот же Исаак Мазепа, например, полагал, что «революция на Украине, имея те же самые предпосылки, что и революция московская, не имела таких внутренних умов… Идеолог украинского монархизма г. Липинский в своих хуторянских “обращениях к братьям-хлеборобам” заявляет: “Это было время для украинского Ленина. Ленина мы не нашли. И в этом вся трагедия Украинской Республики”»[175].
Мазепа, кроме того, в целом настаивает на том, что поражение украинской революции и все промахи с оформлением государственности состоялись в виду общей политической отсталости пролетарских и крестьянских масс в Украине: виной этому будто бы стали целые века царского самодержавия, в ходе которых самосознание украинцев последовательно нивелировалось, подавлялась культура нации, ее стремление к независимости и пр. Слабость политических партий в Украине стала будто бы следствием тех же причин: «Примитивизм политической практики и слабое развитие украинского эсеровского движения в прошлом не дали возможности этой партии сыграть на Украине такую же роль, какую в Московщине играла партия российских эсеров»[176]. Мазепа также считает, что ввиду особенностей исторического развития для Украины «не была приемлема ни диктатура по образу московской [имеется в виду большевистская диктатура пролетариата. — Авт.], ни демократия по образу Грузии… Для первой нам недоставало развитого пролетариата, для другой… крестьянство было слабо организовано и было сильно пропитано идеологией российского “народного” социализма. Больше всего предпосылок было для возникновения на Украине крестьянско-буржуазной республики по типу Латвии и Эстонии»[177]. Что же: не самый худший исход дела, если бы именно этим все тогда и окончилось. Но история не знает сослагательного наклонения…
Больше всего предпосылок было для возникновения в Украине крестьянско-буржуазной республики по типу Латвии и Эстонии. Не самый худший исход дела, если бы именно этим все тогда и окончилось.
Война вторая По воле украинского народа…
Сталин очень по-своему решил вопрос с Восточной Галицией и Северной Буковиной, которые по секретному протоколу к Брестскому мирному договору, заключенному в 1918 г. между государствами Четверного союза и Украинской народной республикой, становились отдельной «коронной территорией». В 1939–1940 гг. Советы аннексировали эти территории, объявив свершившимися, наконец, вековые чаяния двух частей одного народа об объединении. Так фактически началась вторая война Украины с Россией, и, видит Бог, не Украина ее развязала. В 1945 г. Сталин присоединил к советской Украине еще и Закарпатье. И вторая война Украины с Россией продолжилась в своей специфической, ожесточенной форме.
Но дело, разумеется, не только в «присоединении» территорий: от захватов и эксплуатации колоний не отказывались в течение столетий самые «цивилизованные» государства Европы, так почему же от силовых приобретений должна отказываться сталинская империя? К тому же у сталинской верхушки были для этого дополнительные оправдания — в точности такие же, как теперь у верхушки путинской: нахождение страны во вражеском окружении. Однако у двух государственных образований есть одно принципиальное отличие: оно состоит в том, что СССР после узурпации власти большевиками в 1917 г. действительно находился в кольце врагов, а врагов нынешней России старательно производит сам путинский режим.
Отличие большевистской России от нынешней путинской состоит в том, что СССР после в 1917 г. действительно находился в кольце врагов, а врагов нынешней России производит сам путинский режим.
Но рассказ о следующей — второй войне Украины с Россией следует начинать не с 1939 г., когда Молотов с Рибентропом подписали пакт о разделе значительной части Европы, включая Украину.
Рассказ о второй войне Украины с Россией нужно начинать с трагических событий 1932–1933 гг., когда в Украине в результате преступлений сталинского режима, а именно варварских хлебозаготовок, погибло от голода около 4 млн человек, и это еще без учета числа нерожденных. Характерно, что аккурат в то же самое время Москва старательно закладывала краеугольные камни в здание дружбы двух тоталитарных режимов — СССР и Германии. Именно в 1932 г. советский наркомвоен (министр обороны) Климент Ворошилов договорился с германским генеральным штабом вести совместную разведку против Польши. Уже в следующем, 1933 г., маршал Михаил Тухачевский заявил на встрече с германской военной делегацией: «Нас разделяет политика, а не наши чувства дружбы Красной армии к рейхсверу. Мы, Германия и СССР, можем диктовать свою волю всему миру»[178]. Причем у Тухачевского были свои особенные причины вступать в союз с вермахтом против Польши: именно он в качестве командующего Западным фронтом Советов вчистую проиграл полякам Варшавскую битву в августе 1920 г., и теперь стремился взять реванш.
Между прочим, вплоть до июня 1941 г. обменивались любезностями и Сталин с Гитлером. Так, Сталин, со слов Микояна, на заседании Политбюро однажды осведомился у своих подельников — слышали ли они, что произошло в Германии: «Гитлер какой молодец! Как он расправился со своими политическими противниками!» А Гитлер, в свою очередь, публично заявлял, что «на свете есть лишь три великих человека: я, Сталин и Муссолини. Но, правда, Муссолини — слабейший»[179]. Действительно: у этих без сомнения «выдающихся» личностей было много общего, особенно в отношении к малым народам и странам. Но они же не отказывали себе и в попытках перехитрить друг друга. Правда, хитрости их слишком дорого потом стоили всему миру.
Никита Хрущев, занявший (точнее — отбивший у других претендентов) пост генсека после смерти Сталина в 1953 г., рассказывал, как 24 августа 1939 г. члены Политбюро собрались на даче Сталина в Завидово. Возбужденный диктатор радовался, что перехитрил Гитлера: согласно пакту Молотова — Рибентропа в СССР отныне фактически входили Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия, Финляндия. Что касается Польши, то Гитлер занял одну ее часть, а другую, заселенную украинцами и белорусами, — СССР. В результате Советы, по убеждению Сталина, одновременно застраховались от войны с Германией и столкнули лбами государства оси с англо-французским блоком[180].
Но в конце 30-х гг. прошлого века ошибались, кажется, все, кроме бывшего ефрейтора Гитлера. В сентябре 1938 г. ошибались английский премьер Чемберлен и француз Даладье, когда подписывали в Мюнхене договор с Гитлером и Муссолини о передаче Германии чешских Судет: они полагали, что Гитлеру этого будет достаточно для удовлетворения его имперских амбиций. В 1939 г. ошибались и Сталин и Молотов, когда последний ставил свою подпись рядом с автографом Рибентропа: эти тоже думали, что Гитлер дальше не пойдет.
Происшедшее в дальнейшем стало не просто результатом этих ошибок: преступлением сталинского режима стал циничный раздел целого ряда независимых государств Европы будто бы для создания «защитного пояса» вокруг СССР. Пояс не сработал, а прямым следствием раздела, в свою очередь, стала так называемая «Великая отечественная война советского народа против гитлеровской Германии». Однако и эта отдельная война, как и очередная война Украины с Россией, оказалась составляющей чего-то куда более страшного: пактом Молотова — Рибентропа Сталин открыл путь Гитлеру для оккупации Польши и начала Второй мировой войны 1 сентября 1939 года.
«Сталинскую провокацию мировой войны поддержали его приспешники, прежде всего В. Молотов, К. Ворошилов, А. Жданов. Последний, между прочим, еще 3 марта 1939 г. в выступлении на партконференции в Ленинграде заверил делегатов, что Германия угрожает войной лишь странам Запада. Курс советской власти на тот момент был сформулирован так: “Будем накапливать наши силы для того момента, когда расправимся с Гитлером и Муссолини, а заодно и с Чемберленом”»[181].
Между тем, чтобы попасть в узкий круг доверенных лиц советского генсека, нужно было обладать феноменальным раболепием, свидетельства о котором не могли не остаться в истории. Так, про Молотова, например, Уинстон Черчилль писал, что «никогда не видел человеческой личности, которая бы больше всего подходила под описание робота»[182]. На германского дипломата Хильгера «личность» Молотова произвела похожее впечатление: «Сталин мог быть уверен, что никто иной не проявит такой… слепой покорности, как Молотов»[183]. Всех иных, кто стоял по умственному развитию и заслугам перед страной выше Сталина и его подручных, диктатор попросту уничтожал… И именно Молотов, этот покорный «робот» Сталина, проявлял с подачи диктатора такое чудовищное презрение к интересам народов других стран, которое потрясло литовского министра иностранных дел В. Креве-Мицкявича в 1940 г. еще до оккупации его страны Красной армией: «Гениальный Ленин не ошибался, когда уверял, — откровенничал Молотов, — что Вторая мировая война позволит нам захватить власть в Европе так же, как Первая мировая война позволила захватить власть в России»[184].