— А я всего лишь секретарша.
Глядя на Юшкову, Касатонова не переставала удивляться — это был совсем не тот человек, которого она видела в конторе мебельной фабрики. Там в ней чувствовалась зависимость, готовность выполнить любой приказ, каприз, не задумываясь даже о его разумности. Здесь же сидела женщина властная, снисходительная, даже ее усталость казалась значительной. Ее нисколько не взволновал вызов к следователю, она лишь усмехнулась каким-то своим мыслям, чуть повела плечом.
— Вы хорошо знали Балмасова? — спросила Касатонова.
— Достаточно. Мы жили с ним одно время.
— В каком смысле?
— В самом прямом. В одной постели. Ничего... Все получалось. Все, как говорится, путем. А потом кончилось.
— Такие вещи обычно всегда кончаются. Рано или поздно.
— У нас кончилось скорее поздно, чем рано. Как это пишут в любовных романах... Он разлюбил и ушел к другой.
— Мне это знакомо, — кивнула Касатонова.
— Кофе? — неожиданно спросила Юшкова.
— Охотно.
— Вы не торопитесь?
— Воскресенье, — Касатонова сделала легкий жест ладошкой.
— Тоже верно, — Юшкова поднялась, вышла на кухню. Ноги, как успела заметить Касатонова, у нее были плотные, даже тяжеловатые, но походка легкая.
Теперь, когда хозяйка возилась с кофе, Касатонова смогла, наконец, внимательно осмотреть комнату. Стандарт, полный, унылый стандарт. Стенка с хрусталем, две полки случайных книг, под ногами ковер, в углу телевизор, на журнальном столике пульт управления. И диван, который можно раздвигать на ночь, превращая в нечто двухспальное. Да, над диваном картина, вот картина настоящая, написана маслом, на холсте, хотя рамка простая, вроде, даже самодельная. Картина Касатоновой понравилась — подсолнухи, написанные резко, броско, с обилием краски.
— Хорошая работа, — сказала Касатонова, когда в дверях появилась Юшкова с маленьким подносом.
— Да, мне тоже нравится. В Коктебеле купила. Вернее, купил Балмасов, когда мы как-то оказались в тех краях. Выбирай, говорит. Я и выбрала.
— Будет память, — обронила Касатонова и тут же пожалела о своих словах — прозвучали они двусмысленно.
— О Балмасове? — жестко усмехнулась Юшкова. — У меня и без того достаточно причин помнить его по гроб жизни. Его многие будут помнить. По гроб жизни. Как последнего подонка. И я тоже, — Юшкова поставила поднос с чашками на столик. — Я тоже буду его помнить, как последнего подонка.
— Вы поссорились? — это единственное, что сообразила спросить Касатонова.
— Поссорились? — расхохоталась Юшкова. — Мы прокляли друг друга. Впрочем, честно говоря, проклинала в основном я. Он только уворачивался. Так что передайте своему следователю, что у меня был повод его убить. Как, впрочем, и у многих других.
— У многих?
— Цокоцкому он уже три года не отдает пятьдесят тысяч долларов. И тот, наконец, понял, что уже не отдаст.
— Давно понял?
— Месяца два назад. Произошел между ними разговор и тот понял. Да там и понимать-то особенно не нужно было... Балмасов сказал ему открытым текстом.
Вертись, говорит, возвращай эти деньги как можешь, я мешать не буду. Теперь он и не сможет помешать. Пуля в затылке, тело в морге, кредиторы с носом!
— Откуда вы знаете, что пуля в затылке? — негромко, словно боясь вспугнуть осторожную птицу спросила Касатонова.
— Понятия не имею! — беззаботно хохотнула Юшкова. — Откуда-то мне это известно. В самом деле, откуда? Может, по телевидению сообщили?
— Не сообщали, — все так же тихо, но твердо сказала Касатонова.
— Значит, скажут! Так вот, это Цокоцкий... А главный бухгалтер последний год вообще по лезвию ножа ходит.
— Это Хромов?
— Он самый. Подписал бумаги под честное слово Балмасова и вляпался. У Рыбкина, это наш главный снабженец, сожрал семью.
— Всю?
— Нет, жену. А детей выплюнул.
— И у вас тоже есть причина?
— Конечно! Я же говорила! Балмасов питался человечиной, понимаете? Он пожирал всех, кто оказывался на расстоянии вытянутой руки. Не мог отпустить человека, не высосав из него все соки! Говорю же — людоед!
— И питался человечиной?
— Ну... — Юшкова помялась. — Иногда курятиной.
— Кошмар какой-то! — убежденно сказала Касатонова. — Но если двое расстаются... Какая бы ни была причина... Это еще не повод совершать смертоубийство.
— Повод! — отрезала Юшкова. — Вполне достаточный повод. Вполне достаточный.
— Вы думаете? — со светским великодушием уточнила Касатонова.
— Уверена!
— С вами так интересно разговаривать!
— Особенно, когда я говорю лишнее, да? — Юшкова пустила к потолку щедрую струю дыма.
Касатонова, еще раз взглянув на Юшкову, вдруг поняла — та находилась в состоянии легкой истерики. Да, она могла произносить слова, угощать кофе и сигаретами, рассуждать о бывшем любовнике, но при этом все в ней было обострено, все на грани какого-то срыва.
Оглянувшись на скрип двери, Касатонова увидела входящую в комнату молодую девушку. Одеяние на ней было довольно странное — пижамка вроде и была, и в то же время ее как бы и не было, поскольку все девичьи прелести просвечивались в самых заветных местах, не столько скрывая их, сколько подчеркивая и высвечивая.
— Привет, — сказала девушка и села на диван. — Все пьете?
— Все пьем, дорогая, все пьем, — кивнула Юшкова. — Моя дочь. Красавица, спортсменка и даже слегка комсомолка. А зовут ее Надежда. Наденька.
— Ты забыла сказать, мама, что я еще и наркоманка.
— Это и так видно.
Единственное, чем могла ответить Касатонова на эти милые слова, это изумленным взглядом, который она переводила с матери на дочь и обратно.
— Как я понимаю, это у вас утренняя разминка? — спросила она, наконец.
— У нас и вечерняя мало чем отличается.
— И вы действительно пробовали наркотик? — спросила Касатонова не то с ужасом, не то с наивностью.
— Тоже потянуло?
— А знаете, — почувствовав к себе пренебрежение, Касатонова тут же успокоилась, ей сразу сделалось легко, она ощутила даже некоторую неуязвимость.
Получив дозу презрения, она была свободна в словах, поступках, в своих мнениях и выводах. — А знаете, Куприн как то сказал, что писатель должен побывать даже беременной женщиной. Так что наркотик для меня... Не столь уж и страшное зелье.
Во всяком случае попробовать я бы не отказалась.
— Дорогое удовольствие, — сказала Надя со значением.
— Поднатужусь.
— Заметано. Мамашка... А это... Ручку-то позолотить бы.
— Возьми в сумке.
— Думаешь, там достаточно?
— Перебьешься.
— Я-то перебьюсь, но боюсь радости тебе от этого будет мало.
— Главное чтоб тебе, доченька, было хорошо.
— Ты уже об этом позаботилась?
— Не переоценивай мои возможности.
— Это уже не моего ума дело, это уже дело другого ума. Следственного.
Касатонова слушала этот странный разговор матери и дочери, разговор, в котором причудливо переплетались взаимное недовольство, невнятные угрозы, намеки на что-то важное, что-то громоздкое, что стоит между ними, и не переставала изумляться. Она попеременно смотрела на своих собеседниц широко раскрытыми глазами и не было в этих глазах ничего, кроме искреннего восхищения их умом и остроумием.
Бросив последние свои слова Надя поднялась и лениво прошла в ванную.
Через некоторое время там зашумел душ и Юшкова прикурила новую сигарету.
— Балмасов сделал ее своей любовницей, — сказала она без всякого выражения. Будто о погоде говорила, о скором дожде, предстоящей жаре.
— И вы... — Когда я узнала, было уже поздно. Мне она сказала что уезжает с подругой на Волгу, а сама рванула с Балмасовым в Турцию. Вы тут наркотики помянули добрым словом... Она не наркоманка, конечно, но кое-что он дал ей попробовать. Не знаю, просто не знаю, насколько она погрязла в этом, но разговор поддержать может. Балмасов не дурак, он совсем не дурак и прекрасно понимал, что привязать ее к себе сможет только слегка подпортив. И он ее подпортил.
— Они вместе спали!? — с ужасом проговорила Касатонова.
— Да это пустяки, дело житейское... Спали, дремали, ворочались... Подумаешь!
Она стала пить. Что-то покуривает. Ей все время нужны деньги. Ей постоянно нужны деньги. Хорошие деньги.
— Обновки?
— Какие к черту обновки! На жизнь! Она называет это жизнью. Понимаете?
Когда она уходит вечером с тысячей рублей в кармане и возвращается под утро без копейки... Это называется жизнь. А все остальное — нудота. Знаете, что сделал Балмасов самое страшное... Он лишил ее ощущения денег. Знал, что делает. Это и есть самый сильный наркотик. Все эти травки, порошки, курево, инъекции... Чепуха!
Он лишил ее ощущения денег. Теперь уже никогда в жизни у нее не будет достаточно денег. Он протащил ее по международным курортам, по роскошным ресторанам, по аэропортам и гостиницам... Не позволяя тратить ни единой копейки.
Я это уже знаю по себе... Балмасов расплачивался так ловко, что у этой дуры оставалось ощущение, будто он вообще не платит. Он отзывал официанта в сторону, заказывал еще одну бутылку вина, тут же за нее расплачивался, а когда заканчивался ужин, легко поднимался и уходил, весело смеясь. И у этой дуры, — Юшкова кивнула в сторону ванны, — у этой дуры сложилось мнение, что деньги вообще не присутствовали в балмасовской жизни. Она не видела денег. С одной стороны это прекрасно — мужик ведет себя щедро и великодушно, не заставляет свою избранницу отягощаться какой-то виной, зависимостью, но с другой стороны это... Это наркотик. А теперь, когда его не стало... Она вдруг обнаружила, что все двери закрыты.
— Вы меня, конечно, извините, но она на что-то намекала в вашем разговоре... — Эта дура уверена, что я убила Балмасова, — сказала Юшкова и глубоко затянулась дымом из коричневой сигареты, перемазанной темной помадой.
— Но позвольте, ведь там было оружие, пистолет, стрельба... — Был пистолет.
— Простите?
— Подарил он ей пистолет. Маленький, черненький, красивенький... Если не знать, то можно принять за зажигалку, за большую, правда, зажигалку.
— И этот пистолет... — Нет его.
— Она его продала?
— Я его выбросила.
— То есть... — Взяла и выбросила, — с легким раздражением повторила Юшкова, причем, возникло ощущение, что убеждала она не Касатонову, а саму себя. — Выбросила, пока он не успел выстрелить.
— Так и не выстрелил?
— Не успел.
Касатонова маленькими, осторожными глотками допила кофе, отодвинула чашечку от края стола, чтобы невзначай не столкнуть ее на пол, такими же осторожными движениями взяла пачку с сигаретами, вынула одну, прикурила, деликатно выдохнув дым в сторону. Шум воды в ванной затих и теперь каждую секунду можно было ожидать появления красавицы в розовом одеянии. Продолжать прежний разговор уже не было возможности.
— Надя тяжело переживает смерть Балмасова? — спросила Касатонова негромко.
— Странные какие-то переживания. Она злится.
— На кого? — изумилась Касатонова.
— Ни на кого. Просто злится. Что-то намечалось — большое, солнечное, обильное... И не состоялось. Может быть это не злость, а досада. Как бы там ни было, случилось самое печальное из всего возможного — мы стали чужими. Черная тень Балмасова между нами.
— Вам его не жалко?
— Балмасова? — Юшкова задумалась, склоняя голову то к одному плечу, то к другому, как бы взвешивая все его положительные и отрицательные качества. — Нет. Он к этому шел давно и получил то, что заслужил.
— А на фабрике говорят — кто мог убить?
— Кто угодно, — Юшкова опять с раздражением передернула плечами. — Мне бы не хотелось, чтобы убийцу задержали. Он сделал доброе дело. А если задержат, получится, что Балмасов и с того света сумел еще до кого-то дотянуться. Мне бы этого не хотелось, — повторила Юшкова.
Из ванной вышла Надя, присела на диван. Все так же, не говоря ни слова, взяла со стола повестку, внимательно прочла все и печатное и прописные строчки, положила на стол и с усмешкой посмотрела на мать.
— Что ж ты молчишь?
— А что тебе сказать, доченька?
— На тебя вышли?
— Как видишь.
— Так, — протянула Надя и невольно, сама того не замечая окинула комнату долгим оценивающим взглядом.
— Ничего, квартирка, да? — спросила Юшкова.
— Сойдет.
— Я тоже думаю, что сойдет. Лучшей у тебя нет.
— Сколько же тебе светит?
— Сколько мне светит? — обернулась Юшкова к Касатоновой.
— Вы имеете в виду... — Надя, что ты имеешь в виду, когда спрашиваешь, сколько мне светит?
— Да ладно уж, замнем для ясности, — и, порывисто встав с дивана, Надя удалилась в свою комнату.
— Вот так и живем, — сказала Юшкова.
— До Балмасова все было иначе?
— Совершенно иначе.
— Значит, почва оказалась подготовленной?
— Значит, почва оказалась подготовленной.
Касатонова помолчала, затянулась несколько раз и, наконец, набралась решительности задать вопрос, ради которого и пришла сюда с выпрошенной у Убахтина повесткой.
— Я ведь живу в том же доме, что и Балмасов, — сказала она. — Мне кажется, я видела вас в тот вечер, когда было совершено убийство. По-моему, уже темнело.
— Вполне возможно, — легко ответила Юшкова. — Я была у него.
— В тот самый вечер?!
— В тот самый вечер, — подтвердила Юшкова будничным голосом, как говорят о чем-то само собой разумеющемся.
— И что?
— Поговорили. Даже выпили. Назвали вещи своими именами.
— Другими словами... — Другими словами я послала его очень далеко.
— А он? — спросила Касатонова, боясь допустить паузу, потому что стоит ей замолчать, разговор возобновить будет уже невозможно.
— Послал меня еще дальше.
— И чем закончилось?
— Чем закончилось? — у Юшковой была странная манера отвечать на вопросы — она сначала его повторяла, а потом уже следовало дополнение в виде ответа. — А вот чем закончилось, — она подняла со стола повестку, помахала ею в воздухе и снова бросила на стол. — Да, ведь я должна ее подписать, верно? Когда мне явиться к следователю?
— Завтра.
— Он подпишет мне освобождение от работы на целый день?
— Он просто обязан это сделать! — с жаром воскликнула Касатонова, чтобы хоть чем-то отблагодарить Юшкову за откровенные слова, которых та немало наговорила в это утро.
— Ну хоть что-то, — проговорила Юшкова и тут же размашисто подписала повестку подвернувшейся шариковой ручкой. — С паршивой овцы хоть шерсти клок, — пояснила она, чем еще больше запутала Касатонову.
— У меня такое чувство, что мы с вами еще увидимся, — сказала на прощание Касатонова.
— Господи! Я просто в этом уверена!
— Да? — изумилась Касатонова. — На чем же основана эта ваша уверенность?
— Понятия не имею! — рассмеялась Юшкова. — Хотя... Могу сказать, откуда у меня такое чувство... Мне кажется, в вас есть какая-то неотвратимость. Да, это будет достаточно точно сказано — неотвратимость. Вы — как полтергейст. Шумный дух.
— Впервые о себе такое слышу, — честно призналась Касатонова.
Юшкова в ответ только развела руками — дескать, ничем не могу помочь.
— Ну, что ж, — Касатонова взяла свою сумочку, задернула молнию. — Следующий раз поговорим о полтергейсте. О шумном духе.
— С удовольствием, — заверила Юшкова.
Касатонова уходила от Юшковой в полном смятении чувств. Казалось бы, она получила все подтверждения для своих подозрений, казалось бы, они должны были окрепнуть и обрести некую доказательную силу. Но в то же время Юшкова той легкостью, с которой говорила о самых чреватых вещах, как бы смазала и обесценила касатоновские прозрения.
Оказывается, был пистолет, но она его выбросила. Естественно, не помнит куда, а если и вспомнит, то там его не окажется. Откуда пистолет? Да все от того же Балмасова.
Да, она была в тот злополучный вечер у бывшего любовника и очень круто с ним поговорила. Разговор дошел до ругани, до взаимных упреков и оскорблений, уж если, как выразилась Юшкова, они оба далеко послали друг друга.
Могла она потерять самообладание? Вполне.
Мог он потерять самообладание? Очень даже может быть.
А что касается дочки в розовых одеяниях, то та, похоже, нисколько не сомневается в том, что именно мать застрелила Балмасова. «Это сколько же тебе светит?» — спросила она, не стесняясь постороннего человека.
И все же что-то останавливало Касатонову от крайних выводов. Она никак не могла понять — откуда у нее сомнения? Да и сомнения ли это? Может просто сочувствие этой женщине, согласие с тем решением, которое она приняла? Попытка оправдать?
А почему бы и нет? — спросила себя Касатонова и, кажется, даже на себя посмотрела изумленным взглядом, в котором явно просматривалось восхищение собственной дерзостью.
Что делать, что делать, все мы время от времени гордимся собой, когда что-то нарушаем, чему-то противимся, против чего-то восстаем, особенно если нарушения наши и протесты откровенно противозаконны.
Да-да-да, особенно если они противозаконны.
Так уж сложилось, что оспаривать закон, а то и насмехаться над ним, стало своеобразной доблестью. Разумеется, общегосударственным законам все должны подчиняться, но в этом есть и некая ущербность для гражданина, потому что у нас каждый глубоко уверен в своей неповторимости, а то и уникальности. И потому беспрекословно подчиняться даже всеобщим законам ему не просто нежелательно, а даже унизительно, поскольку у каждого выработались свои собственные кодексы чести. И мы следуем этим личным уголовным, процессуальным, гражданским кодексам куда более охотно и послушно, нежели кодексам общегосударственным. Это вполне естественно, объяснимо и даже разумно, учитывая, что треть населения страны имеет уголовный, криминальный или какой-то там еще противоправный опыт.
Та же Касатонова!