— Это вы точно помните?
— Да.
— Не ошибаетесь?
— Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае — нет. Я совершенно уверена в том, что говорю. Аляповатый бумажный пакет размером с книгу стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом. Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.
— А пленка?
— Пленка цела, поскольку я захватила ее с собой. Она просто завалялась в сумочке. Сумочка была при мне. С ней я и вошла в эту пещеру, которая совсем недавно была моей квартирой, — Касатонова, видимо, сама не заметила, как стала перечислять все свои действия, самые незначительные, чтобы застолбить в сознании участкового каждый свой шаг, поступок, жест, слово. Чтобы не осталось у Гордюхина никаких сомнений в ее здравости, в ней самой.
— Может быть, они искали деньги? У вас есть деньги?
— Деньги на месте. Где именно... Не скажу.
— И это правильно, — усмехнулся Гордюхин. — Шуба, манто, драгоценности?
— Все это исчезло. Лет двадцать назад. Когда я ушла от мужа. Или он ушел от меня. Как вам будет угодно. Но все это я спустила сама, по доброй воле.
— Зачем? — простодушно удивился Гордюхин.
— Кушать хотелось.
— Простите, — он смутился так яростно, что лицо его по цвету почти сравнялось с околышем форменной фуражки. — Виноват.
— Вот транзистор, — Касатонова пришла на помощь Гордюхину, и перевела разговор на соседнюю тему. — Этот транзистор, — она ткнула своим пальчиком в приемник, все еще стоявший на столе, — стоит в десять раз больше, чем фотоаппарат, который вы так неуважительно называете мыльницей. Но мыльницы нет, а приемник на месте.
— В таком случае вывод можно сделать только один, — твердо сказал Гордюхин.
— Какой? — спросила Касатонова и даже вперед подалась, чтобы побыстрее услышать ответ.
— Все это, — Гордюхин сделал широкий жест рукой, — все это инсценировка.
У них было мало времени, и они пытались замаскировать истинную свою цель.
— Господи, Николай Степанович! Скажите мне, наконец, — в чем же была их истинная цель? Они хотели меня убить?!
— Пока нет.
— А потом захотят?
— Как знать, — уклончиво ответил Гордюхин. — Как знать, — повторил он, видимо, и сам только сейчас осознав ужас собственного предположения. — Да вы не переживайте, Екатерина Сергеевна. Все идет не самым худшим образом.
— Но может пойти и самым худшим образом? Интересно, кого же вы пригласите в качестве понятых, когда будете фотографировать мой холодный труп? Этого пьяного слесаря? Я против. Только не его. Он опять заснет на диване, будет похрапывать, посапывать, попукивать... А я, бездыханная, в это время буду лежать вот на этом полу?!
Гордюхин некоторое время озадаченно смотрел в касатоновские глаза, пытаясь понять — шутит она или уже впала в самую настоящую истерику. И лишь через некоторое время в самых уголках ее глаз он увидел нечто поигрывающее, нечто такое, что можно назвать смешинками, которые она пыталась скрыть из последних сил.
— Ладно, — он махнул рукой. — Отвечаю на ваш вопрос. Я не исключаю, что цель погромщиков — снимки.
— Снимки? — удивилась Касатонова. — А на фига они кому нужны? Какой смысл взломщикам брать снимки, если у следователя Убахтина в папке этих снимков в десять раз больше?
— Не знаю, — негромко ответил Гордюхин. — Не знаю... Но что-то в этом есть.
Давайте припомним, как все происходило... Мне позвонил Убахтин и сказал, что поступил звонок от какого-то хмыря об убийстве. Да, к тому времени слово «убийство» уже прозвучало. Это очень важно — человек позвонил Убахтину, вернее не ему самому, он вначале вышел на дежурного, так вот он и произнес первым это слово. А Убахтин уже позвонил мне, велел быть на месте, а он со своими ребятами выезжает.
— После этого вы идете поднимать меня с постели, — подсказала Касатонова.
— Примерно так, — смутился Гордюхин, ему, видимо, показались двусмысленными слова о постели. — И мы с вами присутствуем, как Пыжов своим нехитрым инструментом... — Пыжов — это кто?
— Слесарь!
— А, так он Пыжов, — протянула Касатонова, будто фамилия слесаря действительно имела значение. — Пыжов! Надо же... Инте-ре-сно, — она даже голову склонила набок.
— Дальше, — Гордюхин с трудом дождался, пока Касатонова привыкнет к фамилии слесаря. — Пыжов выставляет дверь без особых усилий, и мы входим.
— Нас обогнал тот хмырь с чемоданом, — подсказала Касатонова. — Цокоцкий.
— Нет, — Гордюхин поводил ладонью из стороны в сторону. — Он только попытался. Но не обогнал. Мы вошли первыми. А почему мы вошли первыми?
— Потому что мы с вами ничего не боялись!
— Нет, не поэтому, — Гордюхин покачал головой. — Цокоцкий, это тот, который первым ударил в колокола, позвонил дежурному в милицию, а потом разговаривал с Убахтиным... Он с Балмасовым должен был этим утром лететь в командировку. В Вологду, как мне помнится. Так вот, он предположил там же, на площадке, что, возможно, Балмасов-то жив, и ему нужна помощь... Он так сказал.
Помните? Беспокоился о своем товарище, сотруднике, попутчике... Не знаю, кем еще он ему доводится. И мы с вами вошли в квартиру. В коридоре я взял у вас фотоаппарат и начал щелкать. Вам, помню, не понравилось, что я много снимаю.
— Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
— Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, — усмехнулся Гордюхин.
— Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
— Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое... — А у меня ничего другого и нету! Только тело.
— Пусть так, — Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. — Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел.
Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя... — И ни одного не нашли!
— Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
— Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается — сопрут! Как пить дать сопрут.
— Замнем для ясности, — сказал Гордюхин. — Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... — он замолчал.
— Ну? — нетерпеливо поторопила его Касатонова.
— Вот я и думаю себе, — взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. — Вот я и думаю себе, — опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. — Что важного могло произойти в те несколько минут?
— В какие несколько минут?
— Которые прошли между и между, — бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая что произносит. — Значит так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов... — Это кто?
— Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
— Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!
— Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево. Приближаясь к объектам и удаляясь от них. Прошло всего несколько минут, и в квартиру ввалились убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не мыльницей, а настоящим фотоаппаратом с сильным объективом, меняющимся фокусным расстоянием, с программой, которая позволяет сфотографировать... Муху на лбу у мертвеца! — последние слова Гордюхин почти выкрикнул.
— Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?
— А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, — Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. — Кому?
— Не знаю, — ответила Касатонова.
— Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие — сделать подобное. Заказчику это обошлось... — Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. — Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.
— За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!
— А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, — Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.
— Не дам, — сказала она негромко.
— Почему? — удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.
— Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.
— Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!
— И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.
— Ни фига не понимаю!
— Пока она у меня, я жива! — твердо сказала Касатонова. — Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.
— Пока она у меня, я жива! — твердо сказала Касатонова. — Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.
— Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! — рассмеялся Гордюхин.
— А месть? — Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся — логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.
И Гордюхин отступил.
— Я сама вручу снимки Убахтину, когда... — Касатонова замялась, в раздумьи склонила голову к одному плечу, к другому, — когда минует опасность для моей жизни.
— Ладно, — Гордюхин устало махнул рукой. — Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.
— Пыжов — это кто?
— Слесарь.
— Ах, да! Я все никак не запомню эту фамилию. — А он умеет ставить замки?
— Сумеет.
— А найдет? У него есть замки?
— У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.
— А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?
— Зачем?
— А если он работает на них.
— На кого?
— А вот на этих, — Касатонова окинула взглядом свою комнату.
— Екатерина Сергеевна! — взмолился Гордюхин. — Остановитесь! Нельзя же так!
— Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?
— А вы что-то спросили?
— Чай или кофе?
— Ха! — расхохотался Гордюхин. — Водки! И побольше!
— Нет проблем, — Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.
— Екатерина Сергеевна! — Гордюхин успел схватить ее за руку. — Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.
— Хорошо. Вызывайте.
— Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.
— Ни в коем случае! — твердо заявила Касатонова. — Я пообещала и сделаю!
— Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, — озадаченно проговорил Гордюхин.
— Ха! — азартно воскликнула Касатонова. — Я этим занимаюсь всю жизнь!
— Не устали?
— Наоборот! Вхожу во вкус!
— Не правильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох, не правильно! Вам бы наше ведомство.
— Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! — повторила она странные слова и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница — как хороши, как свежи были розы... В этом не было никакой мистики — после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. — Хотите, прочту строчку, Николай Степанович?
— Прочтите.
— Как хороши, как свежи были розы! Тургенев!
— Неплохие слова. Я бы так не смог. Мне кажется, в этих словах что-то есть, — Гордюхин чувствовал необходимость откликнуться, но чего именно ждали от него, понять не мог.
— Смысл в них просматривается, — подсказала Касатонова.
— Похоже на то. «Муму» — это он написал? Как мужик собаку утопил?
— Он.
— Хороший писатель, — одобрил Гордюхин, думая о чем-то своем. — Содержательный. Однако, вернемся к нашим баранам. Надо Убахтину звонить. Дело, как говорится, пошло вширь и вглубь.
— Лишь бы оно не пошло вкривь и вкось, — заметила Касатонова.
— Согласен, — сказал Гордюхин и, положив телефон на колени, начал набирать убахтинский номер.
* * *Балмасовская мебельная фабрика представляла собой нагромождение длинных сараев, арочных сооружений, бестолково сложенных блочных корпусов. В стороне, у бетонного забора, были сложены доски, балки, бревна, какие-то заколоченные ящики, в которых, скорее всего, могло находиться мебельное оборудование, фурнитура, гвозди, шурупы, скобы. Знай посетители роскошных мебельных салонов, в каких условиях изготовляются диваны, кресла, комоды и гардеробы, они бы не один раз задумались о долговечности своих обновок.
Но как знать, как знать, может быть, проза жизни всегда такая, всегда полупьяная, грязная, с кровью и потом, с матом и еще черт знает чем. Касается ли это мебельного производства, рождения ребенка, объяснения в любви... Везде есть яркие прожектора, воздушные разноцветные шарики, бравурная музыка, точно так же, как везде есть кровь и пот, мат и водка.
Наверно, это и правильно — чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены — будет рассвет, будет солнце и роса на траве.
Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.
В цехах пахло деревом, смолой, лаками. Несмотря на немытые стекла внутри было светло и солнечно. Это ей тоже понравилось. Рабочих в цехах оказалось на удивление мало, они оказались трезвыми и занятыми, а, добравшись до склада готовой продукции, она обнаружила, что диваны-то неплохие и от балмасовских кресел не отказалась бы... Это было для нее открытием.
Она ожидала увидеть нечто безобразно-халтурное, нечто разваливающееся уже при погрузке.
Ничего подобного.
Продукция оказалась добротной.
— Надо же, — пробормотала она.
И еще одно открытие сделала для себя Касатонова — во дворе фабрики было чисто. Асфальт покрывал весь двор, пол в цехах тоже был заасфальтирован, причем на одном уровне со двором и поэтому электрокары с заготовками без помех вкатывались в цеха, выкатывались из цехов, пересекали двор в разных направлениях и во всем чувствовалась четкая, разумная программа.
— Простите, пожалуйста, — остановила она проходящего мимо рабочего. — Мне нужна ваша контора... Где тут все начальство сидит?
— Начальство еще не сидит... Пока, — усмехнулся рабочий, молодой парень в синем спецовочном комбинезоне.
— А что, к тому идет?
— Все в жизни к тому идет! От сумы да от тюрьмы не зарекайся! — парень, кажется, не прочь был еще поговорить, но его окликнули, и он уже на ходу показал рукой на тяжеловесное двухэтажное здание. — Вон наша контора. Вся такая голубая.
— Это в каком смысле? — изумилась Касатонова. — Вы хотите оказать... — Голубой краской выкрашена! — рассмеялся парень. — Не нашлось другой.
Вот и вся недолга.
Контора Балмасова была сложена из фундаментных блоков, не слишком мощных, как прикинула Касатонова, из сорокасантиметровых блоков. Не иначе, как какой-то бетонный комбинат поставил Балмасову эти блоки в обмен на мебель.
Внутри было прохладно, чисто, но неуютно. Все-таки блочная сущность здания выпирала на каждом шагу. Тяжеловесные лестницы, сваренные из арматурных стержней перила, выкрашенные опять же голубой краской, бетонные перемычки — все явственно создавало ощущение цеха, производственного помещения. Но, видимо, Балмасов, сооружая свою контору, был не слишком озабочен архитектурой. Главное он сделал — правление получилось просторным, добротным.
Увидев на двери стеклянную табличку «Приемная», Касатонова вошла. Большая комната была залита солнцем, легкие шторы не могли сдержать сильного напора прямых лучей, и Касатонова на какое-то время закрыла глаза — после полутемного коридора она ничего не видела. А привыкнув, обнаружила, что стоит в комнате, обставленной мебелью собственного изготовления. В дальнем углу стоял большой стол, за ним сидела женщина.
— Здравствуйте, — сказала Касатонова. — Кажется, добралась.
— Вы к кому? — спросила секретарша, не отвечая на приветствие.
— А я и сама не знаю, — на Касатонову вдруг нашло шалое настроение.
Секретарша не поздоровалась, сразу дала понять, что человек пришел незваный и потому рассчитывать на теплоту и участие ему не стоит. В таких случаях Касатоновой сразу становилось легче — она уже не опасалась сказать что-то нескладное, попасть в неловкое положение. Подобный прием давал ей право вести себя, как заблагорассудится.