Тут пан Заглоба засопел от гнева. У него даже дух перехватило, и он долго не мог промолвить ни слова, наконец, поостыв немного, пропыхтел:
— Послушай, дружок, не считай меня дурнем и, коли истиной угостить хочешь, знай, что даешь ее человеку, который не беленой, а хлебом да мясом привык кормиться. Если я скажу сейчас, что шапка моя — луна, до которой не дотянуться, придется мне с голой лысиной разгуливать, и мороз, как злая собака, будет меня за уши хватать. Я таких истин не приемлю, потому что знаю, девка эта сейчас рядом в задней комнате сидит, она ест и пьет, как все люди, а когда ходит, ногами перебирает; на морозе у нее нос краснеет, в жару ей жарко, когда комар ее укусит — ей почесаться охота, а на луну она только тем похожа, что без бороды. А если на твой лад рассуждать, то любая баба астролог великий! Что же касается Кшиси, то смотри, если ты на нее не глядел, не сулил ей ничего — твое дело, но если ты голову девке вскружил, а теперь говоришь «луна златая» и сбежать норовишь, значит, честь свою, равно как и разум, любой пищей накормить способен. Вот в чем соль!
— Не сладко, а горько во рту у меня от пищи, которой питаюсь, — отвечал ему Кетлинг. — Еду я потому, что так суждено, а не спрашиваю потому, что не о чем. Но вы, ваша милость, судите обо мне ложно. Видит бог, ложно!
— Кетлинг! Ты человек честный, я это знаю, только что вы за люди, в толк не возьму. В наше время парень шел к девке и говорил ей прямо: «Хочешь — будь моей женою, а не хочешь — бог с тобою». И никакого тумана не было. А тот, кто сам искусством красноречия не владел, посылал вместо себя кого-нибудь побойчее. Я свои услуги тебе предлагал и сейчас предлагаю. Пойду… спрошу, ответ тебе доложу, а ты решай — ехать тебе или оставаться…
— Поеду! Иначе быть не может и не будет!
— Поедешь — вернешься.
— Нет! Сделай одолжение, ни слова больше об этом. Коли хочешь полюбопытствовать, спроси, но меня не вмешивай…
— О боже! Неужто ты уже спрашивал?
— Ни слова о ней! Умоляю!
— Добро, посудачим о погоде… Будьте вы неладны с вашими манерами! Ты должен ехать, а я здесь проклинать все на свете!
— Прощайте, ваша милость, мне пора!
— Погоди! Погоди! Дай остыну немного! Кетлинг, друг! Когда едешь?…
— Как только с делами покончу. Хотел бы из Курляндии своей доли от аренды дождаться, а поместье, в котором мы жили, я бы продал, коли охотник найдется…
— Пусть Маковецкий купит, а не то Михал! Помилуй бог! Неужто так и уедешь, с Михалом не простившись?
— Рад был бы с ним проститься.
— Он вот-вот будет! Ей-богу! Может, он вас с Кшисей сведет…
Тут пан Заглоба умолк, охваченный смутной тревогой.
«Удружить я Михалу старался, да, видать, нечистый меня попутал, того и гляди, у Кетлинга с Михалом discordia[55] получится, нет уж, пусть шотландец отправляется подобру-поздорову».
Потирая лысину, пан Заглоба сказал:
— Толковал я с тобой о том о сем, потому как добра тебе желаю. Люблю от души, вот и стараюсь любыми средствами удержать, даже Кшисей, как мыша кусочком сала, приманивал… Но это все по доброте сердечной. Что мне старому до ваших дел? От чистого сердца старался, ей-богу!.. А в сваты не набиваюсь, коли и хотел бы сосватать кого, с себя бы начал… Дай поцелуемся на прощанье, и прости, ежели обидел…
Кетлинг заключил пана Заглобу в объятья, тот расчувствовался и велел подать бутылку вина, приговаривая:
— Теперь по случаю отъезда каждый день не грех осушить по бутылке.
Осушили бутылку, после чего Кетлинг, простившись, ушел. А вино меж тем взбодрило дух старого рыцаря, он снова принялся размышлять о Басе, о Кшисе, о Володыёвском, о Кетлинге; соединял сердца, примирял, благословлял и, наконец, соскучившись по своим любимицам, сказал себе:
— Пойду посмотрю, что-то там мои козочки поделывают.
Барышни сидели в дальнем покое, по ту сторону сеней, и шили. Пан Заглоба поздоровался с ними, прошелся из угла в угол, еле волоча ноги — они ему особливо после опрокинутой сулейки служили не слишком исправно. Прохаживаясь, старик поглядывал на барышень. Они сидели рядышком, и светлая головка Баси касалась темной Кшисиной головы. Бася следила за ним взглядом, а Кшися вышивала, да с таким усердием, что только знай мелькала игла.
— Гм! — подал голос Заглоба.
— Гм! — повторила Бася.
— Не дразни меня, я нынче сердитый.
— Ох, кабы мне головы не лишиться! — с притворным испугом воскликнула Бася.
— Не трещи, трещотка! Лучше за язычок свой побойся!
Промолвив это, пан Заглоба подошел к девицам вплотную и, уперев руки в боки, спросил в лоб:
— Пойдешь за Кетлинга? Присылать сватов?
— Хоть пятерых! — воскликнула Бася.
— Цыц, егоза, не о тебе речь! Кшися, с тобой разговор! Пойдешь за Кетлинга?
Кшися слегка побледнела, хотя поначалу тоже было подумала, что Заглоба не ее, а Басю спрашивает; оторвав от вышиванья взгляд, она посмотрела на старика своими ясными темно-голубыми глазами.
— Нет! — отвечала она спокойно.
— Ну что же, коротко и ясно! И на том спасибо. Как угодно будет! А почему это вдруг такая к нему немилость?
— Потому что я ни за кого не пойду!
— Кшися! Кому другому сказки сказывай! — воскликнула Бася.
— А отчего это, позвольте спросить, столь явное к браку небрежение? — продолжал расспросы пан Заглоба.
— В монастырь пойду, — отвечала Кшися.
И такая печаль и решимость были в ее голосе, что ни Бася, ни пан Заглоба ни на мгновенье не приняли слова ее за шутку.
Их оторопь взяла, и они долго в изумлении глядели то друг на друга, то на Кшисю.
— Гм! — первым отозвался пан Заглоба.
— В монастырь пойду! — кротко повторила Кшися.
Бася глянула на нее, и вдруг руки ее обвились вокруг Кшисиной шеи, а румяные губы коснулись Кшисиной щеки.
— Кшися! — воскликнула она. — Скажи, скажи, что это неправда, что ты нарочно все это выдумала! А то разревусь, ей-ей, разревусь, вот увидишь…
ГЛАВА XVII
После свидания с Заглобой Кетлинг заглянул к пани Маковецкой и объяснил ей, что из-за неотложных дел своих должен остаться в городе, а быть может, перед большим путешествием, заехать на несколько недель в Курляндию, и потому не сможет сам принять столь любезную его сердцу гостью в своей усадьбе. Он умолял, чтобы она, как и прежде, считала дом его своим и жила там и далее, дожидаясь мужа и пана Михала, тем паче что выборы скоро. Не желая, чтобы домик пустовал безо всякой пользы, пани Маковецкая согласилась.
После этого разговора Кетлинг исчез и не появлялся больше ни в гостинице, ни в усадьбе, куда вскорости вновь переехала пани Маковецкая с барышнями. Но одна только Кшися чувствовала его отсутствие: у пана Заглобы выборы были на уме, а Бася с тетушкой день-деньской толковали о Кшисином решении уйти в монастырь.
Пани Маковецкая не смела отговаривать Кшисю от столь важного шага, полагая, что едва ли и ее муж отважится на такое: в те времена считалось, что препятствовать подобным решениям грех и богопротивное дело.
Один только пан Заглоба при всей своей набожности мог бы, пожалуй, сказать что-нибудь супротив, если бы его это хоть чуточку трогало, но его это ничуть не трогало, и он тихо выжидал, радуясь в душе, что все к лучшему и Кшися не будет стоять на дороге его любимого гайдучка. Теперь пан Заглоба уверовал наконец, что его тайные планы сбудутся, и со всей страстью занялся подготовкой к выборам; он частенько навещал съехавшуюся в столицу шляхту, а не то проводил время в беседах с ксендзом Ольшовским, которого в конце концов полюбил, став его верным наперсником.
После каждой беседы с ним он возвращался домой все более страстным приверженцем Пяста и все более яростным недругом чужеземцев. Помня слова ксендза подканцлера, он не лез на рожон, но не проходило дня, чтобы ему не удалось склонить кого-нибудь в пользу своего кандидата, и случилось так, как оно частенько бывает: Заглоба вошел в азарт, забыв обо всем на свете, разумеется, кроме желания просватать Басю за Володыёвского.
А меж тем время избрания близилось.
Уже весна освободила из ледяных оков реки, подули теплые сильные ветры, от дыхания которых на деревьях распускаются листья, а если верить примете, рассыпаются цепочки ласточек, чтобы потом в любую минуту вынырнуть на ясный солнечный свет из холодной бездны. Вместе с ласточками и другими перелетными птицами поспешили на торжества и гости.
Первыми слетелись купцы, которым такой съезд сулил немалые барыши, ведь народу, если считать вельмож с их двором, шляхту, слуг и войско, собиралось эдак с полмиллиона. Были здесь и англичане, и голландцы, и немцы, и москали, понаехали татары, турки, армяне и даже персы, привезя с собою сукна, полотно, ткани дамасские, парчу, меха, драгоценности, благовония и всевозможные сладости. В городе и в слободах сколотили ряды, разложили товар. И в деревнях были свои базары, всяк понимал, что город не вместит и десятой доли всех выборщиков и целые их толпы остановятся за городскими стенами, как, впрочем, и всегда во время избрания и коронации бывало. Со всех концов стала съезжаться и шляхта, да так дружно, такими несметными полчищами, что коли бы она всегда так у рубежей Речи Посполитой в минуты опасности стояла, никогда бы вражеской ноге их не переступить.
Ходили слухи, что на выборах будет неспокойно, потому что страсти бушевали вокруг трех претендентов: Конде, герцога Нейбургского и герцога Лотарингского. Говорили, что каждая партия будет биться за своего претендента.
Беспокойство овладело сердцами, дух соперничества разгорался все жарче.
Кое-кто поговаривал и о межусобицах, слухи эти были любимой пищей для военных дружин, что водились при каждом магнате. Они съезжались заранее, готовые к стычкам.
Когда Речь Посполитая попадала вдруг в беду, когда неприятель заносил над головою меч, не мог король, не могли гетманы горсточку войска собрать, а сейчас Радзивиллы сами пожаловали, да еще законам вопреки тысячное войско привели. Немалое войско собрали и Пацы; да и всесильные Потоцкие были наготове; чуть меньше солдат было у других вельмож польских, литовских и русских. «Куда поплывешь ты, без руля и ветрил, корабль отчизны моей?» — все чаще вопрошал ксендз Ольшовский, но и сам он тоже был корыстен; о себе и собственном могуществе думали эти жалкие честолюбцы, алчные и развращенные, готовые в любую минуту разжечь огонь межусобной войны.
Шляхта все прибывала, и было ясно, что, когда дело дойдет до избрания, против эдакого сборища не устоять ни одному магнату. Но и эта толпа неспособна была мирно вывести корабль Речи Посполитой на тихие воды, умы людей этих были погружены во мрак и мглу, а души развращены.
Все твердили, что выборы будут роковыми, но никто не знал, что они окажутся всего-навсего жалкими, ведь, кроме пана Заглобы, почти все, кто трудился во имя Пяста, не догадывались о том, что из-за тупости шляхты и войны меж магнатами посадить князя Михала на трон не составит труда. Один Заглоба чувствовал себя в родной стихии. Едва лишь открылся сейм, он перебрался в город и только изредка наведывался в усадьбу навестить Басю. С той поры, как Кшися собралась в монастырь, Бася приуныла, и старик частенько забирал ее в город поглядеть на базары и развлечься немного.
Выезжали они ни свет ни заря, возвращались к ночи. Все было Басе в новинку и радовало взор: люди, редкостные товары, пестрота толпы, пышность и великолепие войска. Глаза ее сверкали, словно два уголька, она без конца вертела головой во все стороны, точно на шарнирах, не в силах налюбоваться и наглядеться, и без конца задавала пану Заглобе вопросы, а он рад был лишний раз показать свою ученость и житейскую мудрость. Иногда их коляску сопровождал целый эскорт; рыцари восхищались Басиной красотой, живостью и быстротою ума, а Заглоба частенько рассказывал им историю про утиную охоту и подстреленного из дробовика татарина, чем приводил их в полный восторг.
Однажды весь день глядели они на свиту и войско Феликса Потоцкого и только поздним вечером собрались домой. Ночь была светлая и теплая; над лугами висел густой белый туман. Пан Заглоба любил повторять, что на большой дороге, где столько солдатни и челядинцев, следует остерегаться разбойников, но на этот раз он крепко заснул; дремал и кучер; только Бася, воображение которой никак не могло успокоиться, не спала.
Вдруг до слуха ее донесся конский топот.
Потянув пана Заглобу за рукав, Бася сказала:
— Ох, кто-то за нами шпарит!
— Что, как, где?
— Шпарит, говорю, за нами!
Пан Заглоба проснулся окончательно.
— Вот! Сразу — «шпарит»! Может, едет кто той же дорогой…
— Разбойники это, разбойники, не иначе!
Бася говорила с такой уверенностью, потому что ей ужасно хотелось приключений, встречи с разбойниками. Она давно ждала случая показать свою удаль и, когда пан Заглоба, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, достал с сиденья пистолеты, которые всегда имел при себе «на случай», стала упрашивать его, чтобы один он непременно дал ей.
— В первого, кто приблизится, я без промаха выстрелю. Тетушка из мушкета стреляет скверно, но она впотьмах не видит ни зги. Поклясться могу, разбойники! Ах боже! Хоть бы они нас задели! Дайте пистолет, да поживее!
— Идет! — отвечал Заглоба. — Я дам пистолет, а ты дай слово, что раньше меня, пока я «пли» не скомандую, не выстрелишь. Тебе только дай ружье, и ты готова, не спросив «стой, кто идет?», пульнуть в первого встречного, а потом разбирайся!
— Так сначала я спрошу: «Стой, кто идет?»
— Ба, а если это пьянчужки какие едут и девице что-нибудь не вполне галантное скажут?
— Пальну тогда немедля!
— Ах ты, сорвиголова! Вот и вози тебя после этого в столицу. Сказано — без команды не стрелять!
— Я спрошу: «Кто идет?», но басом, так, что и не догадается никто.
— Будь по-твоему! Гм! Они уже близко. Не бойся, это люди порядочные, грабители выскочили бы из оврага.
Но так как разбойников на дорогах хватало и рассказов про всякие случаи тоже, пан Заглоба приказал ехавшему впереди челядинцу остановиться на свету, в нескольких шагах от поворота с черневшими впереди деревьями.
Тем временем четверка всадников была примерно в десяти шагах. Бася, отважившись, спросила грозным басом, которому, как ей казалось, мог позавидовать любой драгун:
— Стой, кто идет?
— А вы чего на дороге застряли? — отвечал один из всадников, решивший, что у них упряжь не в порядке или колесо сломалось.
Услышав этот голос, Бася тотчас опустила пистолет и воскликнула:
— Это же дядюшка! Ей-богу!
— Какой такой дядюшка?
— Маковецкий!
— Гей там! — крикнул Заглоба. — Уж не пан ли это Маковецкий с паном Володыёвским едут?
— Пан Заглоба? — отозвался маленький рыцарь.
— Михал, друг!
Тут пан Заглоба стал поспешно вылезать из брички. Только он перекинул одну ногу, как Володыёвский соскочил с коня и в мгновенье ока оказался рядом. Узнавши при свете месяца Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:
— Привет и поклон вам сердечный! А где панна Кшися? Сестра? Все здоровы?
— Слава богу, здоровы! Приехали! Наконец-то! — отвечала трепещущая от волнения Бася. — И дядюшка здесь? Дядюшка!
Воскликнув это, она кинулась на шею пану Маковецкому, подошедшему к повозке, а пан Заглоба тем временем заключил в объятья пана Володыёвского. После долгих приветствий началась церемония знакомства пана стольника с паном Заглобой, и оба всадника, отдав коней челядинцам, пересели в повозку — Маковецкий с Заглобой на заднее сиденье, Бася с Володыёвским — на переднее.
Расспросам, возгласам, восклицаниям не было конца, как всегда после долгой разлуки.
Пан Маковецкий спрашивал про жену, а Володыёвский еще раз осведомился о здоровье панны Кшиси; он, казалось, был несколько озадачен внезапным отъездом Кетлинга, но все это мелькнуло вскользь, второпях, пан Михал спешил рассказать, что поделывал в глухой стороне, у себя на заставе, как он там за ордынцами охотился, как ему порой тоскливо бывало, но и пользительно — старой жизни изведать.
— Вот стало быть… — рассказывал он, — поначалу показалось мне, будто давние времена вернулись, и мы — Скшетуский, Кушель, Вершулл и я — снова в Лубнах вместе. И только, когда мне рано утром казачок ведро воды умыться принес, глянул я на себя — а волосы на висках седые, нет, думаю, не тот я, что был, но, впрочем, иной раз кажется, что пока желания прежние остаются, то и человек прежний.
— В самую точку попал! Видно, там на свежей травке да на приволье и разум твой сил набрался, потому что никогда еще столь быстрым не был. Как говорится, охота пуще неволи! Нет лучшего лекарства от меланхолии.
— Что правда, то правда, — добавил пан Маковецкий. — Там у Михала колодцы глубокие, потому как родников поблизости нет. И вот скажу я вам, как выйдут на рассвете солдаты к колодцу, как заскрипят журавли, просыпаешься да встаешь с такой охотой, что готов господа бога благодарить за одно только, что на свете живешь.
— Ой! Вот бы мне туда на денечек! — воскликнула Бася…
— Тут только одно средство, — сказал пан Заглоба, — выходи за пана ротмистра замуж.
— Рано или поздно пан Нововейский ротмистром станет, — вставил словечко маленький рыцарь.
— Ну вот! — в сердцах воскликнула Бася, — я, чай, не просила вместо гостинца пана Нововейского везти.
— А я и не его привез вовсе, а сладости да орешки. Панне Басе здесь сладко будет, а ему там, бедняге, горько.
— Вот и отдали бы все ему, пусть грызет орешки, пока усы не вырастут.
— Полюбуйся на них, — сказал Маковецкому Заглоба, — так они всегда, одно только утешенье, что proverbium[56] гласит: «Кто кого любит, тот того и бьет».
Бася промолчала, а пан Володыёвский, словно бы дожидаясь ответа, весело взглянул на ее юное, освещенное ясным светом лицо, которое показалось ему вдруг таким красивым, что он невольно подумал: «Черт возьми, до чего хороша, плутовка, глаз не оторвешь!..»
Впрочем, и еще какая-то мысль промелькнула у него в голове, потому что он тотчас же обернулся к кучеру: