Полиция ворвалась в здание, когда они глубоко погрузились в споры о классовой борьбе; первым предупреждением стали тяжелые шаги на лестнице.
Гарри Фишер сидел во главе стола совещаний, он обмяк в кресле, волосы падали ему на лоб, большие пальцы рук он сунул в проймы жилета и закатал рукава на толстых волосатых руках.
Он единственный не растерялся, перегнулся через стол, схватил резиновую печать забастовочного комитета и сунул в карман.
Когда ружейная пуля разнесла замок в дверях зала заседаний, Гарри Фишер вскочил и плечом ударил по оконной створке. Окно распахнулось, и с удивительным для такого тяжелого человека проворством Гарри пролез в него.
Фасад дома профсоюзов был украшен чугунными решетками, что давало Гарри опору. Точно самец гориллы, он вскарабкался на карниз третьего этажа и прошел по нему до угла.
Внизу он слышал треск переворачиваемой мебели, речь производящих аресты офицеров и гневные крики рабочих вожаков.
Прижимаясь спиной к стене и расставив руки, чтобы не упасть, Гарри Фишер выглянул за угол, на Главную улицу. Она была запружена полицейскими в мундирах, подходили все новые отряды. Офицер послал людей в боковой переулок, куда выходило здание, и Гарри отпрянул и осмотрелся в поисках спасения.
Бессмысленно было входить в здание через другое окно: по всему дому уже грохотали сапоги и разносились приказы.
В пятнадцати футах под ним крыши винного магазина и универмага, но между ними десять футов, а крыши из оцинкованной жести.
Если он прыгнет, то грохот его приземления заставит сбежаться полицейских, но и оставаться здесь нельзя. Через пятнадцать минут здание будет окружено.
Он добрался до ближайшей водосточной трубы и начал подъем. Под самой нависающей крышей пришлось остановиться и отдохнуть. Потом Гарри оттолкнулся ногами и повис на руках. Пятидесятифутовая пропасть под ним засасывала, карниз под его тяжестью трещал и провисал, но Гарри, пыхтя и напрягаясь, подтянулся на руках и сумел наконец поставить на крышу локоть, а потом перевалиться всем телом через край.
Все еще тяжело дыша от усилий, он пополз по крутой крыше и выглянул на Главную улицу как раз в тот момент, когда полицейские начали выводить руководителей стачки.
Пятьдесят констеблей в касках, с ружьями в руках образовали на площади квадрат, и в него вталкивали забастовщиков — с непокрытыми головами, без пиджаков, с закатанными рукавами.
На тротуаре уже собралась толпа, она росла с каждой минутой, новость передавали из окна в окно.
Гарри Фишер насчитал двадцать человек, прежде чем настроение толпы начало меняться.
— Так-то лучше, товарищи, — хмыкнул он, жалея, что не может оказаться внизу, среди них, чтобы возглавить их действия. Толпа сердито напирала, арестованных окликали, выкрикивали оскорбления полицейским и офицеру, который в рупор приказывал разойтись.
Конная полиция принялась оттеснять толпу от арестованных, и, когда вывели последнего, полицейский конвой сомкнулся вокруг кучки удрученных забастовщиков. Одинокий голос запел «Красный флаг», но мало кто подхватил песню. Конвой двинулся к крепости, уводя с собой не только руководителей забастовки, но и всех представителей умеренных фракций, тех, кто выступал против насилия, против преступной деятельности и кровавой революции.
С растущим торжеством Гарри Фишер смотрел им вслед. Первый же удар дал ему мучеников революции и смел всех противников его крайних взглядов. К тому же у него в кармане печать забастовочного комитета. Он невесело улыбнулся и удобнее устроился на скате крыши — ждать, пока стемнеет.
* * *Марк Андерс отнес тяжелый, крокодиловой кожи портфель генерала к «роллсу», положил на сиденье рядом с шофером и распорядился:
— Вначале в Гроот-Шуур, потом в Городской клуб на ланч.
Он отступил в сторону: генерал вышел из дома и остановился на верхней ступеньке, чтобы поцеловать жену — так, будто отправлялся в далекий крестовый поход. Он стиснул ее в медвежьем объятии, а когда отпустил, что-то прошептал ей на ухо, отчего она шлепнула его по плечу.
— Пойдите прочь, сэр, — строго сказала она, и Шон Кортни, очень довольный собой, начал спускаться. Он улыбнулся Марку.
— Премьер-министр сегодня выступает в парламенте с заявлением, Марк. Я хочу сразу после этого увидеть тебя.
— Хорошо, сэр, — улыбнулся в ответ Марк.
— Я отыщу тебя на галерее для гостей и кивну. Встретимся в вестибюле и пойдем в мой кабинет.
Генерал еще говорил, когда Марк помог ему сесть на заднее сиденье «роллса». Шон всегда неловко двигался боком, потому что приходилось наступать на больную ногу, но неизменно отвергал помощь — он ненавидел слабость в себе еще яростнее, чем в других; как только он удобно сел, то сразу отбросил руку Марка.
Марк не обратил на это внимания и продолжал говорить:
— Заметки к вашему выступлению на заседании Кабинета министров — в первом отделении, — он показал на портфель из кожи крокодила на переднем сиденье рядом с шофером, — а ланч у вас в Клубе, с сэром Гербертом. Кабинет заседает в 2:15, вам нужно ответить на три вопроса представителей оппозиции. Даже у самого Герцога есть вопрос.
Шон проворчал, как старый лев, которому возражает стая:
— Ублюдок!
— Ваши ответы я прикрепил к повестке дня. Я все сверил с Эразмусом и кое-что добавил от себя, так что, пожалуйста, просмотрите ответы, прежде чем вставать; возможно, вы не все одобрите.
— Надеюсь, ты хорошо по ним шарахнул.
— Конечно, — снова улыбнулся Марк. — Из обоих стволов.
— Молодчина, — кивнул Шон. — Вели трогать.
Марк посмотрел, как «роллс» проехал по подъездной дороге, затормозил у ворот и свернул на авеню Родса, и только потом вернулся в дом.
Вместо того чтобы пройти по коридору в свой кабинет, Марк остановился в прихожей и виновато огляделся.
Руфь Кортни вернулась в глубины кухни, а слуг поблизости не видно.
Перешагивая через три ступеньки за раз, он взлетел на галерею и прошел к прочной тиковой двери в ее конце.
Не постучал, просто повернул ручку, открыл дверь, вошел и бесшумно затворил дверь за собой.
От сильного запаха скипидара у него заслезились глаза; прошло несколько секунд, прежде чем они привыкли.
Марк знал, что он в безопасности. Буря Кортни никогда не выходила из священных покоев за двойными дверями, разрисованными золотыми херувимами и летящими голубями, раньше середины утра. Со времени приезда в Кейптаун Буря ложилась так поздно, что даже отец ворчал и сердился.
Марк лежал по ночам без сна, как — он был в этом уверен — и генерал, прислушивался, не раздастся ли скрип колес на гравии подъездной дороги, старался расслышать веселые голоса, мысленно оценивал длительность и страстность каждого прощания; его тревожили чувства, которым он не мог подобрать названия.
Между ними с Бурей Кортни словно пробежала черная кошка. В Натале у них начали устанавливаться взаимоприемлемые отношения с оттенком тепла. Началось с доброго слова и улыбки Бури, потом они стали вместе ездить верхом, потом Марк сопровождал ее на Южный пляж, где можно было бы выкупаться в теплой воде; вместо этого они сидели под солнцем на песке и спорили о религии. Буря переживала период увлечения спиритизмом, и Марк считал своим долгом разубедить ее.
Следующим после религии шагом стало объявление Бури:
— Мне нужен партнер, чтобы разучить новый танец.
Марк заводил граммофон, менял иглы и танцевал под руководством Бури.
— Знаете, на самом деле вы не так уж плохи, — сказала она ему великодушно, улыбаясь, легкая и грациозная в его руках, когда они кружились в пустом бальном зале Эмойени.
— Вы бы и хромого кузнеца научили танцевать.
Она рассмеялась.
— Вы очень любезны, мистер Андерс.
И вдруг все изменилось. С самого приезда в Кейптаун она не улыбалась ему, не разговаривала с ним, а Ирена Личарс, которая собиралась гостить в доме четыре месяца, только переночевала и отправилась назад на следующем почтовом пароходе.
Ее имя с тех пор не произносилось, а Буря проявляла к Марку такую откровенную враждебность, что не могла находиться с ним в одной комнате.
И теперь Марк чувствовал себя в ее мастерской вором, но не мог противиться искушению посмотреть ее последние картины.
В северной стене были пробиты окна от пола до потолка, выходившие на гору.
В центре голого, не покрытого ковром пола стоял мольберт Бури; из другой мебели в мастерской были только стул художника, столярный верстак, уставленный горшочками с красками, и еще один стул на помосте для натурщиков.
У стен стояли холсты всех форм и размеров в рамах, большинство пока чистые. Однажды, когда они еще дружили, Буря даже попросила Марка помочь ей с изготовлением рам. Вспомнив об этом, он почувствовал обиду: она была очень требовательна и проверяла все, что он сделал.
У стен стояли холсты всех форм и размеров в рамах, большинство пока чистые. Однажды, когда они еще дружили, Буря даже попросила Марка помочь ей с изготовлением рам. Вспомнив об этом, он почувствовал обиду: она была очень требовательна и проверяла все, что он сделал.
Картина была почти закончена, и он удивился, где она в последние дни нашла время для работы; Марк понял, что недооценил ее. Он считал, что по утрам она валяется в постели, она же в это время писала. Однако сейчас все его внимание занимала картина.
Он стоял перед ней, засунув руки в карманы, и чувствовал, как по всему телу разливается ощущение теплой радости.
На картине были деревья и лесная поляна, лучи солнца играли на земле и на фигурах двух людей: женщины в белом платье, собирающей белые цветы, и мужчины, который, сидя на поваленном дереве, наблюдал за женщиной.
Марк видел, что картина значительно лучше всего написанного Бурей раньше: при всей своей незатейливости она вызывала такое сильное чувство, что перехватывало горло. Его поразила талантливость этой работы.
Изумительно, как Буря изобразила реальность, сделав ее прекрасной, сумела передать суть и вложить в нее очень важный смысл.
Марк думал о том, что неподготовленный глаз способен разглядеть талант в любой области: человек, никогда не видевший шпагу, по первым же движениям узнает мастера-фехтовальщика; и вот сейчас Марк, не разбирающийся в живописи, дивился открывшейся красоте.
За ним щелкнул замок, и он повернулся к дверям.
Она оказалась в мастерской раньше, чем увидела его. Внезапно Буря остановилась, и выражение ее лица изменилось. Все тело напряглось, дыхание звучало затрудненно.
— Что вы здесь делаете?
Марк не знал, что ответить, но его еще не отпустило настроение картины.
— Думаю, когда-нибудь вы станете большим художником.
Неожиданный комплимент и его очевидная искренность застали девушку врасплох, и она перевела взгляд на картину. Вся враждебность, все высокомерие куда-то исчезли.
Неожиданно перед ним очутилась совсем юная девушка с мешковатом халате, выпачканном красками, разрумянившаяся от удовольствия.
Он никогда не видел ее такой — безыскусственной, открытой, уязвимой. Как будто на мгновение Буря открыла перед ним тайные глубины души, то место, где держала свои истинные ценности.
— Спасибо, Марк, — негромко сказала она и перестала быть блестящей бабочкой, избалованной и легкомысленной богачкой, обернувшись человеком содержательным и душевным.
Ее чувства были так очевидны, что он едва не поддался искушению обнять ее и прижать к себе, и она неуверенно отступила на шаг, как будто разгадала его намерение.
— Однако так легко вы не отделаетесь. — Тайник был торопливо скрыт за занавесом, и голос зазвучал по-старому. — Это моя личная комната, даже папа не смеет приходить сюда без моего разрешения.
Перемена была поразительная. Как будто замечательная актриса вошла в знакомый образ; Буря даже топнула; это переполнило чашу его терпения.
— Больше это не повторится, — резко заверил он и направился к двери, пройдя совсем рядом с ней. Он так рассердился, что чувствовал, как дрожит.
— Марк! — повелительно остановила его Буря, но он лишь ценой большого усилия остановился и обернулся к ней; все его тело было напряжено, губы побледнели и застыли от гнева. — Отец спрашивает у меня разрешения приходить сюда, — сказала она и улыбнулась слегка дрожащей, но совершенно очаровательной улыбкой. — Почему бы вам не поступать так же?
Она вышибла его из колеи, улыбкой рассеяла его гнев. Марк почувствовал, как его оцепенение проходит, а Буря тем временем повернулась к рабочему столу и, деловито переставляя краски, заговорила не оглядываясь:
— Закройте за собой дверь. — Приказ принцессы своему рабу.
Гнев, не вполне оставивший его, вспыхнул с новой силой, и Марк собирался захлопнуть злосчастную дверь так, чтобы она сорвалась с петель, но Буря снова окликнула его.
— Марк!
Он остановился, но не мог ничего произнести.
— Я сегодня еду с вами в парламент. Сразу после ланча. Хочу услышать речь генерала Сматса, отец говорит, это важно.
Он подумал, что, если попытается ответить ей, поранит губы — такими жесткими и ломкими, как старый пергамент, они казались.
— О Боже! — вскрикнула Буря. — Я совсем забыла, что, когда обращаешься к Марку Андерсу, эсквайру, следует обязательно говорить «пожалуйста»! — Она скромно сложила руки перед собой, изобразила на лице притворное раскаяние, и ее темно-голубые глаза стали огромными и полными чувства.
— Пожалуйста, возьмите меня с собой в парламент. Я буду вам ужасно благодарна. А теперь можете хлопать дверью.
— Вам следует выступать на сцене, вы только зря тратите время на живопись, — ответил он, но дверь закрыл с намеренной осторожностью. Она дождалась щелчка замка, потом упала на стул натурщика и расхохоталась.
Постепенно она успокоилась, но все еще улыбалась, когда выбирала чистый холст и ставила его на мольберт.
Углем она нанесла очертания головы Марка, и это удалось ей с первого же раза. «Глаза, — прошептала она, — глаза — главное». И снова улыбнулась, когда на холсте словно по волшебству появились глаза. Буря сама удивилась тому, как хорошо помнит его. Она начала негромко напевать, полностью погрузившись в работу.
* * *Парламент заседал в высоком квадратном зале с галереями для гостей и прессы вдоль стен.
Стены были обшиты панелями из темного туземного дерева, над местом председателя резной навес из того же материала.
Мягкий зеленый ковер устилал пол под скамьями членов парламента, все места были заняты, все галереи переполнены, однако в зале царила напряженная соборная тишина, в которой отчетливо слышался высокий резкий голос премьер-министра. Стоя рядом с креслом председателя, премьер-министр казался маленьким, но грациозным.
— Весь комплекс Витватерсранда медленно, но верно переходит в руки красных бандитов.
Он активно жестикулировал; Марк подался вперед, чтобы лучше видеть. При этом он коснулся ногой Бури Кортни и весь остаток речи ощущал тепло ее бедра.
— Трое полицейских были убиты при нападении на Фордсбург и еще двое тяжело ранены в стычках с отрядами забастовщиков. Эти группы вооружены современным боевым оружием, эти полувоенные отряды свободно действуют на улицах, совершая акты насилия над гражданами, над офицерами полиции, исполняющими свой долг, и над всеми, кто становится у них на пути. Они вмешиваются в работу коммунальных служб, транспорта, связи и энергоснабжения; они нападают на полицейские участки и захватывают их.
Шон Кортни, который сидел в первом ряду, закрыв глаза рукой, поднял голову и звучным голосом произнес:
— Стыд и срам!
Это был «голос после трех порций виски», и Марк не удержался от улыбки, подумав, что перед заседанием, во время ланча в клубе генерал подкрепился.
— Действительно стыд и срам, — согласился Сматс. — Забастовщики объединили вокруг себя всех безответственных и распущенных членов общества, они раздражены и обозлены. Законная забастовка переродилась в разгул ужаса и преступности. Но самое тревожное в этом деле то, что руководство забастовкой перешло к самым отчаянным и не уважающим закон людям, и эти люди стремятся не к чему иному, как свержению законного правительства и установлению большевистской анархии.
— Никогда! — прогремел Шон, и его возглас подхватили все собравшиеся.
— Парламент и страна стоят перед лицом насилия и кровопролития, какое мы считали невозможным.
Больше тишину не нарушали, и Сматс продолжил речь:
— Если правительство и можно обвинить в чем-то, то лишь в том, что оно было не в меру терпеливо и чересчур снисходительно к шахтерам; мы позволили им свободно высказывать их требования. Происходило это потому, что мы прекрасно знали характер народа и уважали права личности и возможность их свободного выражения.
— Это верно, — согласился Шон, и повсюду послышались возгласы:
— Слушайте! Слушайте! Haar! Haar!
— Однако теперь мы понимаем, что подобная терпимость обошлась нам непомерно дорого, и отныне находим ее неприемлемой. — Он помолчал и наклонил голову, а когда снова поднял, его лицо было мрачным и холодным. — Поэтому с этой минуты на всей территории Южно-Африканского союза вводится военное положение.
На долгие мгновения установилась тишина, потом градом посыпались комментарии, вопросы и восклицания.
Даже галереи смятенно загудели, переговариваясь, а репортеры, толкаясь, заспешили к выходу, торопясь добраться до телефона.
Военное положение — крайняя мера и использовалось только однажды: в 1916 году, когда Девет поднял свои отряды и выступил против Боты и Сматса. Со скамей оппозиции неслись протестующие крики, Герцог потрясал кулаками, сверкая стеклами пенсне, другие члены правительства тоже вскочили, выражая поддержку действий премьера. Возгласы председательствующего: «К порядку! К порядку!» — потонули в общем гуле.