— Ребята, вы пиццу не заказывали? — поинтересовался он.
Морин
Мне не доводилось общаться с американцами. По-моему, не доводилось. Я, правда, была не до конца уверена в том, что он американец, и только потом, из разговоров остальных, догадалась. А вам не кажется странным, что американец может работать разносчиком пиццы? Мне вот кажется, хотя, может, я просто не в курсе. Я ведь редко заказываю пиццу, но ее всегда приносили люди, которые по-английски не говорили. К тому же американцы не работают разносчиками, правда? Они не работают продавцами в магазинах или кондукторами в общественном транспорте. То есть в Америке, наверное, работают, но не здесь. В приюте, куда увезли Мэтти, много индийцев и австралийцев, но нет ни одного американца. Так что поначалу нам даже показалось, что у него не все дома. Иного объяснения у нас не было. Да и прическа его наводила на подобные мысли. Вдобавок ко всему он думал, будто мы забрались на крышу Топперс-хаус, чтобы заказать пиццу.
— И как мы отсюда могли заказать пиццу? — спросила у него Джесс.
Мы так на ней и сидели, поэтому голос у нее был смешной.
— По сотовому, — нашелся он.
— По чему? — не поняла Джесс.
— В смысле, по мобильному, или как тут он у вас называется.
С ним не поспоришь — и вправду могли.
— Ты американец? — полюбопытствовала Джесс.
— Ага.
— Тогда какого черта ты разносишь пиццу?
— А какого черта вы сидите на ней?
— Они сидят на мне, потому что это не свободная страна, — отозвалась Джесс. — Здесь нельзя делать то, что хочешь.
— А что ты хотела сделать?
Джесс промолчала.
— Она собиралась спрыгнуть с крыши, — пояснил Мартин.
— Ты тоже!
На это Мартин ничего не сказал.
— Вы что, все собирались спрыгнуть? — удивился разносчик пиццы.
Мы промолчали.
— На кой? — спросил он.
— На кой? — не поняла Джесс. — В смысле?
— Так говорят в Америке, — объяснил Мартин. — «На кой?» значит «На кой хр…?». Они там, за океаном, все так спешат, что у них нет времени на то, чтобы договорить слово «хр…».
— Может, все же будете выбирать выражения? — возмутилась я. — Мы не в хлеву.
Разносчик пиццы молча сел на землю и покачал головой. Я думала, ему было нас жаль, но потом он рассказал, что никакой жалости к нам он не испытывал.
— Так, ладно, — сказал он после небольшой паузы. — Отпустите ее.
Мы даже не шелохнулись.
— Эй! Вы что, б…, оглохли? Мне подойти и объяснить по-другому?
Он поднялся и направился в нашу сторону.
— Знаешь, Морин… Думаю, она уже успокоилась, — рассудил Мартин, будто он сам решил отпустить Джесс, а не из боязни перед американцем.
Он встал. И я встала. Джесс тоже поднялась и принялась отряхиваться, попутно ругаясь на чем свет стоит. А потом она уставилась на Мартина.
— Я тебя знаю! — воскликнула она. — Ты тот самый ведущий утреннего шоу. Ты еще переспал с пятнадцатилетней девочкой. Мартин Шарп. Вот с…! На мне сидел Мартин Шарп. Извращенец старый!
Я, конечно, ни о каких пятнадцатилетних девочках ни сном ни духом. Я желтую прессу не читаю, разве что в парикмахерской или если в автобусе кто-нибудь газету забудет.
— Что, серьезно? — не поверил разносчик пиццы. — Тот самый чувак, который еще в тюрьму попал? Я читал об этом.
— Неужели и в Америке все об этом знают? — застонал Мартин.
— Естественно, — уверил его разносчик пиццы. — Я в «Нью-Йорк таймс» читал.
— О господи, — жалобно протянул Мартин, хотя ему было явно приятно это слышать.
— Да шучу я, — успокоил его разносчик пиццы. — Ты вел утреннее шоу в Англии. В Америке о тебе никто даже не слышал. Не льсти себе.
— Ну дай нам пиццы, коль принес, — встряла Джесс. — С чем они?
— Не знаю, — растерялся разносчик пиццы.
— Тогда дай я сама посмотрю, — попросила Джесс.
— Я не о том… Просто они не мои, понимаете?
— Ну что ты сразу на измену сел? — выпалила Джесс. (Честно, именно так и сказала. Не знаю, к чему это она.)
Она схватила пакет и вынула коробки с пиццей. Затем открыла их и стала ковыряться, разбираясь, какая с чем.
— Эта с пепперони. А вот эта — непонятно. Овощи какие-то.
— Вегетарианская, — объяснил разносчик пиццы.
— Не важно, — отмахнулась Джесс. — Кому какую?
Я попросила вегетарианскую. Не думаю, что пицца с чем-то под названием «пепперони» пришлась бы мне по вкусу.
Джей-Джей
Я кое-кому рассказывал о той ночи, и, что самое странное, мое желание покончить с собой никого не смущало, зато, когда речь заходила о пицце, все приходили в замешательство. Думаю, большинство людей в состоянии понять, как можно решиться на самоубийство. Очень многие могут вспомнить — даже если это воспоминание запрятано глубоко внутри — как однажды они всерьез задумывались, стоит ли им просыпаться следующим утром. Быть может, желание умереть — это, в каком-то смысле, в том числе и свидетельство того, что ты еще жив. Как бы то ни было, когда я рассказываю о той новогодней ночи, никто не возмущается: «Что??? Ты собирался покончить с собой? Ну, ты даешь!» Скорее понимающе кивают: «Ну, в общем, понятно… Твоя группа развалилась, в музыке ты достиг своего потолка, к тому же разошелся со своей девушкой, а только она и держала тебя в этой гребаной стране… Я прекрасно понимаю, почему ты оказался на той крыше». А потом, буквально в следующую секунду, им не терпится узнать, на кой хрен такому человеку, как я, сдались эти чертовы пиццы.
Впрочем, да — вы меня не знаете, так что вам придется поверить мне на слово, что я не идиот. Я как последний мудак прочитывал все попадавшиеся мне книги от корки до корки. Мне нравится Фолкнер, Диккенс, Воннегут, Брендан Биен и Дилан Томас. Незадолго до Нового года, на Рождество, я дочитал «Революционный путь» Ричарда Йейтса — совершенно потрясающий роман. Я даже собирался спрыгнуть с этой книгой — не только потому, что это было бы круто и придало бы случившемуся загадочности, но и затем, чтобы как можно больше людей ее прочитали. Но так уж вышло, что времени на подготовку у меня не было, и я оставил ее дома. Хотя, надо признать, эта книга не из тех, которые стоит дочитывать на Рождество в вымерзшей съемной комнате в городе, где вы никого на самом-то деле не знаете. Наверное, эта книга не особенно хорошо сказалась на моем восприятии жизни — конец там далеко не счастливый.
Как бы то ни было, одно я знаю наверняка: люди очень быстро приходят к выводу, что любой человек, разъезжающий в новогоднюю ночь по северному Лондону на дрянном мопеде за смешные деньги, — неудачник, у которого к тому же каперсы вместо мозгов. Надо признать, мы по определению неудачники — только неудачник станет работать разносчиком пиццы. Но не все мы тупые придурки. На самом деле я со всеми этими Фолкнерами и Диккенсами был глупее всех остальных, или, по крайней мере, хуже всех образован. У нас работали доктора из Африки, юристы из Албании, химики из Ирака… Я был там единственным человеком без законченного высшего образования. (Я не понимаю, почему разносчики пиццы практически не появляются в криминальных сводках. Только подумайте: вы живете в Зимбабве, и там вы лучший нейрохирург или еще кто-нибудь, но потом вы вынуждены эмигрировать в Англию, спасаясь от фашистского режима, который спит и видит, как бы побыстрее вас замочить, и в итоге вы должны терпеть снисходительное отношение какого-нибудь отмороженного подростка, на которого в три часа ночи напал жор… Ну, разве не должно у вас быть законного права сломать ублюдку челюсть?) Не важно. Неудачники бывают разные. И неудачи, которые нас постигают, тоже бывают очень разные.
А работал я разносчиком пиццы потому, что Англия — отстой, и, что более важно, английские девицы — тоже отстой, и вдобавок ко всему я не мог работать официально, поскольку не был англичанином. Не был я и итальянцем, и испанцем не был, я даже сраным финном не был. Поэтому у меня была та работа, на которую я мог устроиться. Айвану — литовцу, владеющему пиццерией «Каса Луиджи» на Холлоуэй-роуд — было все равно, что я приехал из Чикаго, а не из Хельсинки. А еще мою работу можно охарактеризовать так: нет дыры настолько глубокой и темной, чтобы человек в нее не пролез, пусть даже там нечем дышать и надежды нет ни хрена.
Беда моего поколения в нашей святой уверенности, будто мы все охренеть какие гениальные. Мы слишком талантливые, мы не станем делать что-то своими руками, или продавать что-то, или чему-то учить других — мы должны быть кем-то. Это наше неотъемлемое право, право людей двадцать первого века. Если Кристина Агилера или Бритни могут стать кем-то, то почему я не могу? Сначала наша группа выступала в барах — такого шоу вы бы ни в одном баре не увидели, — а потом мы записали два альбома, о которых очень тепло отзывались многие критики, чего не скажешь о слушателях. Но ведь для полного счастья нам одного таланта мало? То есть на самом деле должно быть достаточно, потому что талант — это дар Божий, и Бога надо благодарить за этот дар, но я этого не делал. Собственный талант меня раздражал тем, что он не помог мне ни денег заработать, ни попасть на обложку журнала «Роллинг Стоун».
Оскар Уайльд как-то заметил, что настоящая жизнь человека — это не обязательно та, которой он живет. Охренеть, Оскар, ты был прав. В моей настоящей жизни были шоу нашей группы на стадионе «Уэмбли» и в «Мэдисон Сквер Гарден», мы выпускали платиновые альбомы, получали «Грэмми», и эта жизнь сильно отличалась от той, которой я жил. Возможно, именно поэтому мне казалось, что я с легкостью могу распрощаться со своей «ненастоящей» жизнью, которая не позволяла мне быть… даже не знаю… быть тем, кем я должен был быть, которая не давала мне даже встать во весь рост. У меня было такое впечатление, будто я иду по туннелю, а он становится все уже и уже, все темнее и темнее, и вода начинает прибывать, я уже ползу по нему, скрючившись, и в итоге натыкаюсь на каменную стену, пробиться за которую я могу, лишь расцарапав ее ногтями. Может, у всех возникает такое ощущение, но все же зацикливаться на этом не стоит. Как бы то ни было, в тот Новый год меня все это окончательно достало. Ногти у меня были стерты до основания, а на кончиках пальцев уже живого места не осталось. Это был предел. С распадом группы у меня остался только один шанс для самовыражения — уйти из этой «ненастоящей жизни», громко хлопнув дверью. Я собирался сигануть с этой чертовой крыши, как Супермен. Только вот вышло все иначе.
Вспомните некоторых умерших людей — людей слишком тонко чувствовавших жизнь, чтобы жить: Силвию Плат, Ван Гога, Вирджинию Вулф, Джексона Поллока, Примо Леви и, конечно, Курта Кобейна. И кого-нибудь из ныне живущих: Джорджа Буша, Арнольда Шварценеггера, Усаму бен Ладена. А теперь поставьте мысленно галочку напротив имен тех людей, с которыми вам хотелось бы поговорить за бутылочкой чего-нибудь, и посмотрите, будут ли это уже умершие люди или кто-то из ныне живущих. Да, вы, конечно, можете сказать, что со списком живых я перегибаю палку, и несколько других имен — поэтов, музыкантов и так далее — в пух и прах разнесли бы мою теорию. Вы также можете заметить, что Сталин с Гитлером — не самые приятные люди, а их уже нет с нами. Но не придирайтесь — вы же понимаете, о чем речь. Людям с тонкой душевной организацией сложно долго продержаться в этом мире.
Я был в поражен, узнав, что Морин, Джесс и Мартин Шарп собирались покончить с собой так же, как и Винсент Ван Гог. (Да, спасибо, я знаю, что Винсент не спрыгивал с крыши многоэтажки в северном Лондоне). Похожая на домработницу женщина средних лет, визгливая психованная девица и ведущий ток-шоу с пожелтевшим лицом… В цельную картину это никак не складывалось. Самоубийство — это не для таких людей, как они. Самоубийство — это для Вирджинии Вулф и Ника Дрейка. И для меня. Самоубийство должно быть красивым жестом.
Новогодняя ночь — это время сентиментальных неудачников. Ничего удивительного, что здесь собралось столько всякой швали. Что ж, сам виноват. Надо было выбрать другой, более значимый день — 28 марта, когда утопилась Вирджиния Вулф, или 25 ноября, когда покончил с собой Ник Дрейк. Если бы в эти дни кто и оказался на крыше, то у меня были все шансы повстречать родственную душу, а не потерявших всякую надежду горемык, которые хрен знает каким образом убедили себя, что конец календарного года — это событие. Просто когда мне сказали доставить пиццу в Топперс-хаус, мне показалось, что такую хорошую возможность не стоит упускать. Я собирался забраться на крышу, посмотреть, что к чему, затем отнести пиццу, а потом снова подняться и наконец Сделать Это.
И я вдруг оказался там с тремя потенциальными самоубийцами, пожирающими пиццу, которую я должен был отдать кому-то внизу. Вдобавок ко всему, они еще и уставились на меня. Они, похоже, думали, будто я сейчас обращусь к ним с посланием, словно президент Линкольн, и объясню, в чем ценность их загубленных бессмысленных жизней. На самом деле было забавно глядеть на них в совершенном безразличии, не беспокоясь, спрыгнут они или нет. Я их видел в первый раз в жизни, да и не были они похожи на людей, от которых человечеству будет хоть какая-то польза.
— Что ж, — подытожил я. — Пицца — это замечательно. И вроде бы пустяк, но в эту ночь…
Вы, возможно, уже догадались, что это была цитата из Рэймонда Карвера, но этим ребятам было по барабану.
— И что теперь? — спросила Джесс.
— Теперь мы едим пиццу.
— А потом?
— Давай подождем полчаса, ладно? А потом и посмотрим, что к чему.
Не знаю, с чего вдруг появилась такая мысль. Почему именно полчаса? И что должно произойти потом?
— Нам всем нужна небольшая передышка. По-моему, все здесь происходящее принимает не очень приятный оборот. Так что тридцать минут передышки. Договорились?
Сначала они все пожали плечами по очереди, а потом по очереди же кивнули в знак согласия, после чего мы опять принялись за пиццу, но уже молча. Тогда я в первый раз в жизни попробовал пиццу Айвана. Она оказалась страшно невкусной — я бы даже сказал, вообще несъедобной.
— Слушайте, какого хрена? Не буду я сидеть тут полчаса, пялясь в ваши омерзительные физиономии! — возмутилась Джесс.
— Но именно на это ты дала свое согласие минуту назад, — напомнил ей Мартин.
— И что?
— А какой смысл тогда было соглашаться, если ты все равно не собираешься этого делать?
— Никакого, — безразлично согласилась Джесс.
— Последовательность — это лишь оправдание отсутствия воображения, — заметил я (да, это снова Уайльд — не смог удержаться).
Джесс непонимающе уставилась на меня.
— Он сделал тебе комплимент, — объяснил Мартин.
— Но ведь ни в чем смысла нет, — сказала Джесс. — Именно поэтому мы все здесь.
Кстати, довольно интересный с точки зрения философии аргумент. Джесс утверждала, что, пока мы находимся на крыше, мы все анархисты. Здесь нет обычных для нашего общества условностей, здесь нет правил. Мы могли бы изнасиловать или убить друг друга, но никому не было бы до этого дела.
— Чтобы жить вне закона, нужно быть честным с самим собой, — сказал я.
— И в чем смысл той херни, которую ты только что сказал? — поинтересовалась Джесс.
Знаете, я, если честно, никогда не понимал смысла той херни, которую тогда произнес. Это слова Боба Дилана, а не мои, и мне всегда казалось, что фраза удачная. Но в тот раз я впервые в жизни оказался в ситуации, когда эту мысль можно было проверить, и на поверку она оказалась ошибочной. Мы были вне закона, но могли врать сколько угодно, не краснея, и я не видел причин, по которым нам не стоит этого делать.
— Ни в чем, — буркнул я.
— Ну так заткнись, янки чертов.
Я и заткнулся. До конца передышки оставалось двадцать восемь минут.
Джесс
Очень давно, когда мне было лет восемь-девять, я смотрела по телевизору передачу об истории «Битлз». Джен любила «Битлз», и именно она заставила меня ее посмотреть, да мне и самой было интересно. (Хотя, возможно, я и сказала, что мне неинтересно. Вероятно, я даже запротестовала и тем самым разозлила ее.) В общем, когда там рассказывали про появление в группе Ринго, у меня мурашки по спине пробежали: вот он, тот самый момент, когда возникла легендарная четверка, которой предстоит стать самой знаменитой музыкальной группой в истории. И то же самое ощущение появилось у меня, когда на крыше появился Джей-Джей с пиццами. Я знаю, что вы подумаете: ой, да она так говорит только потому, что это звучит неплохо. Но это не так. Я уже тогда все знала, честно. Отчасти дело было в том, что он был похож на рок-звезду: длинные волосы, в кожаной куртке и все такое, но это мое ощущение не имело никакого отношения к музыке; я лишь хочу сказать, что нам не хватало его, и когда он появился, все встало на свои места. Хотя с Ринго его сложно сравнить. Он больше походил на Пола. Морин была Ринго, только не такой веселой. Я была Джорджем, только не такой стеснительной и не особенно увлекалась религией. Мартин был Джоном, только не таким талантливым и не таким спокойным. Если подумать, мы, наверное, были чем-то большим, чем просто группой из четырех человек.
Ну, у меня тогда было такое ощущение, будто что-то может произойти, что-то интересное, и я никак не могла понять, почему мы просто сидим и едим пиццу. И я тогда спросила: может, нам стоит поговорить? А Мартин мне в ответ: что, разделить свою боль с ближним? И еще он такую гримасу скорчил, будто я глупость сказала. Ну, я его тогда и обозвала мудаком, а Морин неодобрительно так посмотрела и спросила, выражаюсь ли я так же и дома (а я выражаюсь), после чего я обозвала ее старой кошелкой, а Мартин обозвал меня глупой злой девчонкой, и я в ответ в него плюнула — правда, не стоило мне этого делать, и теперь я, кстати, так себя практически не веду — он так дернулся, словно хотел меня задушить, и Джей-Джей кинулся нас разнимать, хотя это и было на руку Мартину, который вряд ли посмел до меня дотронуться, поскольку понимал, что я начну отбиваться, кусаться и царапаться. После этой небольшой вспышки активности мы просто сидели, пытаясь отдышаться, и тихо друг друга ненавидели.