— И, тем не менее, я рискну. Ольгу Федоровну я уже знаю, так что госпожа Станиславская может не беспокоиться, а вас — нет.
— Капитан Первого ранга Зарецкий Лев Константинович, начальник контрразведывательного управления Балтийского флота. Вы удовлетворены?
— Удостоверение, пожалуйста.
— Оно на русском языке.
— Покажите.
Мужчина встал, подошел к Генриху и, вынув из кармана, раскрыл перед ним удостоверение, затянутое в бардовую с золотым тиснением кожу.
— Теперь мы можем перейти на русский язык?
— Можем, — кивнул Генрих и обернулся к зеркалу. — Для протокола. Отметьте, будьте любезны, что русский язык я выучил в детстве от своей няни Арины Родионовны.
— Издеваетесь?
— Развлекаюсь, — улыбнулся Генрих.
— Итак, ваше имя, звание, гражданство? — задал вопрос Зарецкий, возвращаясь к столу.
— Генрих Хорниссе, гражданин Швейцарской конфедерации, воинского звания не имею.
— Однако вы известны, как полковник Хорн, разве нет?
— А Петр Константинович — как государь-император, и что с того?
— Допустим, — капитан достал из кармана и положил на стол российский общегражданский паспорт, неторопливо пролистал страницы. — Однако, согласно этому документу, вы, сударь, находитесь в русском подданстве, и зовут вас Генрих Николаевич Шершнев.
— Для протокола! — Генрих снова повернулся к зеркалу и смотрел туда, в зазеркалье, словно, мог видеть тех, кто прячется в комнате за стеной. — Это подлог и инсинуация. Паспорт мне не принадлежит, моих отпечатков на нем нет.
— И в самом деле! — Зарецкий, словно бы даже обрадовался. — И бог с ним! Вы ведь не тот Шершнев, что в паспорте. Вы не Николаевич, а Романович!
— Слишком много слишком сложных русских имен, — покачал головой Генрих. — Я запутался. Попробуйте объяснить простыми словами, о чем мы, собственно, говорим? Вы обвиняете меня в подделке документов?
— Нет, я обвиняю вас в том, что вы, сударь, государственный изменник, предатель и подлец, лишенный решением военного трибунала званий и наград и приговоренный к бессрочной каторге. Я обвиняю вас в том, что вы бежали с каторги, убив при этом одиннадцать человек, в том числе, нескольких жандармов и офицеров при исполнении. То есть, в дополнение к прошлым вашим винам, вы так же убийца и беглый каторжник. И этого вполне достаточно, чтобы вздернуть вас по решению военно-полевого суда, а состав его согласно Уложению о военно-полевых судах на Императорском Военно-морском Флоте может ограничиваться двумя старшими офицерами. Я капитан Первого ранга, Ольга Федоровна — вежливый кивок в сторону женщины, — капитан-лейтенант. Как полагаете, можем мы вас повесить?
— Не можете! — Генрих едва не улыбнулся, поняв, откуда у этой истории «ноги растут». Капитан почти слово в слово пересказал один печальной памяти оперативный документ, гулявший лет двадцать назад по просторам Империи, от одной «право имеющей» конторы к другой и обратно.
— Это отчего же?
— А оттого, милостивый государь, — улыбнулся Генрих, что нет, и никогда не было такого человека — Генриха Романовича Шершнева. И суда над ним не было. И на каторге он не сидел, а значит, с нее и не бежал. Шершнев — фантом. Идите и поищите, господин флотский дознаватель, свидетельство о рождении этого Шершнева! Запись в церковной книге? Решение суда? Кого вешать-то станете? Анонима, которого вы по ошибке приняли за беглого преступника, имени которого даже не знаете?
— Вы будете отрицать, что служили в Первом Шляхетском полку? — подался вперед капитан Зарецкий, глаза его сузились, скулы побледнели. Он еще ничего не понял, но — не дурак — уловил самую суть.
— Нет, — покачал головой Генрих, — Не буду. Служил. Но вам, сударь, придется побегать в поисках людей, которые могли бы это подтвердить.
— Найдем.
— Но не сегодня, а время, между тем уходит.
— Мы не торопимся.
— Торопитесь! — возразил с улыбкой Генрих. — Вы не забыли, случаем, кого арестовали вместе со мной? Вы уверены, что за домом не велось наблюдение, и о случившемся не доложено по инстанции?
— Стоп! — поднял руку Зарецкий. — У нас есть записи в архиве полка, экзамен в Академии…
— Нету!
— Объяснитесь.
— Из полкового архива вы сможете узнать, что там с 1928 по 1936 год служил некто Шершнев. Но! Во-первых, вопреки записям, Шершнев не фигурирует ни в одном наградном деле. Кого же тогда награждали теми орденами, которых потом лишили? Не знаете? Хорошо. Пойдем дальше. Шершнев не сдавал экзаменов в Академию. И, в-третьих, откуда он вообще взялся этот Шершнев, и какое отношение ко всему этому имею я?
— Мы найдем свидетелей.
— Найдете.
— Есть еще ваш портрет работы Серебряковой… — вступила в разговор Ольга.
— То ли мой, то ли нет.
— Но моя матушка может стать важным свидетелем, — кокетливая улыбка.
— Свидетелем чего? — Генрих смотрел на нее с жалостью, при других обстоятельствах она могла стать его дочерью. — Она была моей женой, Ольга Федоровна, но вот Шершневой она никогда не была. Созвонитесь с ней, спросите. Посмотрим, что она ответит. Но, если и ответит… Вы понимаете, госпожа капитан-лейтенант, что ее свидетельство поставит в крайне неловкое положение вашу сводную сестру, которую вы до сих пор считали родной?
— Даже так? — усмехнулся Зарецкий. — Какой мелодраматический поворот! Браво, полковник! Вы не будете возражать, если я пока буду вас так называть? Настоящего-то своего имени вы не называете… Или все-таки назовете? — Зарецкий достал пачку голландских сигарет и протянул Станиславской. — Ольга Федоровна, как считаете, сможем мы разговорить нашего господина Н. или нет? Свидетелей мы могли бы и позже к делу подверстать…
— Совершенно с вами согласна, Лев Константинович! — по внешним признакам подброшенная Генрихом «горсть вшей» никакого неудобства капитан-лейтенанту не причиняла. Услышала, даже глазом не повела. — В любом случае, следует попробовать. Попытка ведь не пытка, — улыбнулась она, закуривая, — не правда ли, Генрих Романович?
«Н-да, похоже, я влип: дамочка-то не просто так актриска, она на всю голову больная!»
— Дело ваше, господа! — держать лицо Генрих умел, недаром слыл отменным игроком в покер. Другое дело, как долго ему позволят это лицо иметь.
— Дело ваше, — повторил он, рассматривая контрразведчиков, безмятежно покуривавших за столом, словно хрестоматийная парочка из голландских фильмов после обязательной постельной сцены. — Но учтите, обратной дороги не будет.
— Пугаешь, старый хрыч? — Ольга встала из-за стола и неторопливо пошла к нему. Довольно высокая, хотя и ниже Натальи. Фигуристая, если иметь в виду грудь и бедра, длинноногая. Таким женщинам идут длинные узкие юбки и приталенные жакеты, но и покачивание бедрами при ходьбе на высоких каблуках кое-что добавляло к портрету Ольги Берг.
— Напоминаю!
— И зря! — она с ходу ударила его по ушам. Без подготовки, не меняя выражения лица. Таким же, «заинтересованно вежливым» оно оставалось и тогда, когда пережив приступ острой боли, Генрих открыл глаза.
Он лежал на полу, а она склонялась над ним. Дымящаяся сигаретка в углу пухлых губ, взгляд целеустремленный, безжалостный.
— Больно тебе, старче? — голос чистый, произношение интеллигентное. — Страшно тебе, старче?
— В куклы не доиграла? — спросил Генрих. — Или оргазма не испытываешь?
— Да, — кивнула женщина, — все дело в оргазме. Но сейчас, старичок, я уже влажная, а, когда ты заговоришь, я буду кончать минут десять, без перерыва.
— Всего-то?
— А мне больше не надо!
На этот раз удар пришелся между ног. Не слишком сильно, но точно и к тому же острым носком туфли. Так что следующие несколько минут Генрих провел, держась руками за яйца и матерясь в три этажа. Но он был уже в полном сознании — боль как раз начала отпускать — когда за стенами камеры пыток что-то грохнуло, сильно и знакомо, а вслед за тем раздались выстрелы. Слышно их стало, правда, не сразу, да и то, как сквозь вату, но все-таки Генрих услышал, и означать это могло одно — стреляли уже совсем рядом. В доме. И не из пистолетов.
* * *«Сейчас!» — она увидела темно-коричневый Сааб, позволила ему отъехать метров на сто пятьдесят вперед и плавно тронулась за ним. Движения на набережной почти не было — тихие окраины, застроенные особняками, — и Натали отстала еще метров на двадцать-тридцать. Ей нужно было сохранять дистанцию, чтобы не нарушить план, но и не выбиться из ритма. Она не знала, кто эти люди, так профессионально прикрывающие Генриха, однако надеялась, что не ошибается, ни в предположениях относительно того, кто они такие, ни в своем скоропалительном решении «поучаствовать».
«Импровизация…»
Так и есть. Импровизация. Авантюра. Случай. Но случай случаю рознь. И в этот раз сердце подсказывало, упустишь, второго не будет. Два раза удачу не предлагают. Не взял, не попробовал взять — пеняй на себя!
«Импровизация…»
Так и есть. Импровизация. Авантюра. Случай. Но случай случаю рознь. И в этот раз сердце подсказывало, упустишь, второго не будет. Два раза удачу не предлагают. Не взял, не попробовал взять — пеняй на себя!
Сааб свернул направо.
«Время пошло!»
Взрыв она услышала как раз на повороте, а в следующее мгновение — оказавшись в створе Вяземского переулка — увидела и его «причину». Источник многих огорчений Российского флота все еще стоял посередине проезжей части с трубой противотанкового гранатомета на плече.
«Ну, не мне его судить…»
Гранатометчик отбросил дымящуюся трубу и упал на асфальт, поспешно откатываясь в сторону, а к особняку, скрытому от Натали высокими деревьями уже бежали люди с десантными автоматами и штурмовыми винтовками. Немного. Человека три, но из подъехавшей с противоположной стороны Волжанки тут же выскочили еще двое.
— Внимание! — крикнула Натали, нажимая на газ.
— Готов! Готов! — раздалось из-за спины, где сидели десантники.
Машина рванула вперед, резко, почти мгновенно сокращая дистанцию.
— Пошли! — Натали резко затормозила, разворачивая машину юзом поперек переулка, распахнула водительскую дверцу и рывком вылетела наружу.
За деревьями — на территории базы Флота — и в переулке уже вовсю стреляли. Слышны были автоматные очереди, трескучие пистолетные выстрелы, громыхание штурмовых винтовок.
Перекатившись через плечо, Натали почти сразу увидела первую цель. Оказывается, на противоположной стороне переулка у флотских тоже был припасен сюрприз. Из скромного, нежилого на вид домика, спрятавшегося за живой изгородью — сирень, надо полагать, — начали стрелять, едва она успела выскочить из Кокера. Первая пуля разбила стекло в задней левой дверце, — десантник едва успел покинуть салон автомобиля — вторая ударила в асфальт недалеко от того места, куда приземлилась Натали.
«Вот же!..» — она вскинула автомат и дала очередь. Короткую и неприцельную, но ничего более разумного она сейчас все равно предпринять не могла. Выстрелила, откатилась, выстрелила еще раз. Метнулась вперед, в мертвую зону, лежа на спине, выхватила из кармана гранату, выдернула чеку, произнесла мысленно «раз-два-три» и швырнула гранату навесом через голову, через кусты.
Рвануло почти сразу, и несколько осколков с неприятным шорохом прорубились сквозь живую изгородь над головой Натали. Тзень — один из них распорол капот автомобиля, джирк — другой разрезал дорожное покрытие в полуметре от ее ноги.
«Могло быть и хуже!» — она вскочила на ноги и полоснула длинной очередью по окнам, а потом — когда магазин опустел — уронила шмайсер под ноги и выхватила из кармана вторую гранату. Рычаг она снова держать не стала, а просто выдернула чеку и швырнула стальной шар в разбитое окно. Времени на маневры, таким образом, не осталось, но ей и не надо было. Она упала под кусты, переждала взрыв, сменила в автомате магазин и рванула вслед за атакующими туда, где должен был находиться Генрих. Но здесь ей и делать-то ничего не пришлось. Она шла вслед за диверсантами Генриха, а те за своей спиной живых не оставляли. Единственный раненый, встреченный Натали, был из «своих», и другой «свой» как раз оказывал ему первую помощь.
* * *— Стреляют! — прохрипел Генрих, стараясь подавить тошноту и встать на ноги. Со скованными руками это и вообще непросто, со звоном в ушах и болью в паху — и того сложнее.
— Молчать! — бросила ему Ольга.
Таким тоном отдают приказы псам. «Лежать», «стоять», «подать голос». Скверный тон, но ей, и в самом деле, было не до Генриха. Стало вдруг, и не ей одной. Зарецкий тоже вскочил и даже револьвер из наплечной кобуры вытащил, словно, собрался воевать.
«Ну, ну…» — Генрих сумел-таки встать на колени и, опершись на руки, начал понемногу приподыматься, но в этот момент вдребезги разбитое выстрелом зеркало с треском обвалилось на пол, и из открывшегося провала раздался властный голос.
— Не дури, мужик! — сказали из мглы по-немецки. — Ствол брось, руки подними! И вы, барышня, руки тоже покажите, пожалуйста.
И тут же раздался выстрел. Генрих оглянулся через плечо и успел увидеть, как падает спиной вперед здоровенный охранник, так и не выпустивший из руки какой-то длинноствольный револьвер.
— Я же сказал, не дурить!
Зарецкий ситуацию оценил правильно. Револьвер бросил на пол, правда, недалеко — видно, все еще на что-то надеялся — и поднял руки, поворачиваясь к разбитому окну лицом.
— Просто для сведения, — сказал он ровным, пожалуй, несколько утрированно спокойным голосом, — вы только что совершили целый ряд уголовных преступлений, караемых по законам империи…
— Заткнись! — а вот этого голоса Генрих здесь и сейчас услышать, никак не ожидал. — Генрих, ты как?
— Скорее сяк, чем как, — тяжело выдохнул он, выпрямляясь. — Но жив, и это радует!
— Меня тоже! — Наталья впрыгнула в комнату, качнулась на высоких каблуках, но устояла. В одной руке Стечкин, в другой — браунинг FN. — Здравствуй, Ляша! Это она тебя так?
— А что видно? — непроизвольно опустил Генрих взгляд к ширинке.
— У тебя кровь из ушей идет, но я так понимаю, по яйцам тебе тоже досталось?
— У нас, в России, без этого никак! — улыбнулся Генрих, хотя какая уж там у него вышла улыбка, он не знал. Догадывался, что никудышная. — Не убивай… пока! — остановил он Наталью. — Людвиг ты там?
— Я здесь, — Людвиг вошел в комнату, как нормальный человек, через дверь.
— Что со временем?
— Его нет!
— Ну, вот, — обернулся Генрих к Зарецкому, морщась от боли в паху, — слышали? Нет времени.
— Я ничего не скажу!
— Тата, выстрели ему в колено, пожалуйста! — попросил Генрих и тут же раздался выстрел.
Зарецкий заорал и грохнулся на пол.
«Нет, не полевой агент, кабинетная крыса!» — оценил Генрих телодвижения капитана первого ранга и его беспомощный мат.
— Следующая пуля в живот, — Генрих не был уверен, что это сработает, но и не попробовать не мог. — Кто приказал произвести арест?
— Я…
— Наташа, в живот…
— Подождите! — взмолился Зарецкий. — Так дела не ведут!
— В кабинетах, — согласился Генрих, — а мы на фронте. Наташа…
— Адмирал Чаромный!
— Подожди, Тата! Пусть еще поживет. В чем смысл?
— Лаговского ослабить, — тяжело выдохнул Зарецкий, пытавшийся зажать руками рану, из которой хлестала кровь. — Без Карварского и Варламова, без их связей…
— Зачем это Адмиралтейству?
— Ассигнования на Флот, — объяснил Зарецкий. Он торопился, понимая, что его время уходит вместе с кровью. Лицо побледнело и лоснилось от пота, в глазах ужас. — Лаговский решил урезать ассигнования на сорок процентов и отменить большую кораблестроительную программу…
— Но я-то тут причем? — возмутился Генрих, обнаружив такую несусветную глупость там, где предполагал найти настоящее византийство — трехмерный заговор, спрятанный в другом, уже четырехмерном заговоре.
«Господи прости, они еще худшие идиоты, чем я думал! Вавилон, какой-то, а не Россия!»
— Вы наемник с дурной репутацией. На вас в контрразведке досье еще с сорок четвертого года заведено. И в нем меморандум Локшина…
— Да, да, — кивнул Генрих, — я помню: убийца, каторжник, государственный преступник… Вы, хоть понимаете, что вам теперь конец?
— Я…
— Ладно! — остановил его Генрих. — Она в курсе этих пакостей? — показал он на Ольгу.
— Да.
— Уходим! — приказал Генрих. — Этого оставить, — кивнул он на Зарецкого. — Дамочку берем. Ната, душа моя, врежь ей куда-нибудь побольнее, и тащи. Карварского оставьте здесь, пусть сам разбирается, и кто-нибудь снимите, наконец, с меня наручники!
* * *Выглядел Генрих неважно. Даже хуже, чем в ночь после покушения. И это ему еще, считай, повезло. Ляша — сука, судя по всему, только разогревалась, объясняя «доходчиво», кто в доме хозяин. Вот когда и если, капитан-лейтенант Станиславская взялась бы за Генриха по-настоящему, тогда — ой. Минут через двадцать или через час, Генрих, наверняка, выглядел бы куда хуже.
«Или не выглядел вовсе. — Возможно и такое. — А еще контрразведка Флота! Упыри какие-то, других слов нет. Только мат!»
Но материться ей отчего-то надоело. Устала, наверное.
— Давай, оставим разговоры на потом! — Генрих открыл холодильник, заглянул, хмыкнул с удовлетворением и, вытащив бутылку водки, пошел из комнаты. — Заберусь сейчас в ванну, — сказал через плечо, — буду возвращать себе душевное равновесие.
Ушел в коридор, хлопнул дверью ванной комнаты.
«По сути, прав, но…»
Вот именно, что «но». Он ей ничем не обязан, скорее, наоборот. Она ему… Что ж, может быть, и обязана, однако никогда не признается. Ему уж точно, да и себе не следовало бы: чувство вины разъедает душу.