— В полдень я принесу присягу, и с точки зрения закона с этого момента стану считаться действующим императором. Все остальное, включая коронацию в Благовещенском соборе, не более чем процедуральная неизбежность. Формальности, одним словом, — Иван был доволен и даже не пытался этого скрыть. Да и кто бы на его месте вел себя иначе?
«Да, почти любой! — решил Генрих. — Иван еще сдержан, пожалуй, другие бы или в истерике бились, или весь дом шампанским залили!»
— А торжества? Гости со всей Европы? Микадо? И как их там еще? — Анастасия обожала смешение стилей и жанров, блажила и теперь.
— Подозреваю, дорогая, что ты знаешь ответы на все вопросы, даже на те, которые сама же и задаешь. Я прав?
— Ты прав, — усмехнулась Анастасия на самый простонародный манер. — Церемонией коронации и устройством торжеств, если не возражаешь, я займусь сама. И не спорь!
— Боже! И зачем бы я стал спорить? — поднял бровь Иван, как бы то ни было, известие об отречении Петра, ввергло его в состояние благодушия. — Ты! И министерство Двора… Но ты главная! — поспешил внести ясность Иван, заметив, как нахмурилась супруга.
— Я возьму в помощницы графиню Езерскую, а коронацию мы проведем сегодня же во время вечерни. Возражения? Предложения? Нет? Принято!
— Зачем тебе понадобилась Екатерина? — Иван с видимым интересом рассматривал отварную осетрину на своей тарелке, но, несмотря на громогласные заявления о том, что хочет есть, браться за еду не спешил. — Мы не могли бы один раз обойтись без нее?
— Обходись! — отрезала Анастасия. — А мне нужна Екатерина. И не спорь! Это не обсуждается.
— А что обсуждается?
— Я полагаю, вам с Генрихом пора определиться, идете вы вместе или каждый порознь.
Что ж, это был неплохая попытка, но попытки не засчитываются. Одни только победы.
— Генрих, хочешь повышения в звании?
— Зачем? — Он хорошо представлял себе, чего хочет Иван, как знал и то, чего хочет сам. Нынешний разговор, в этом смысле, ничего не менял. Ни добавлял, но и не отнимал. — Скорее всего, сразу после коронации, мы с Наташей уедем в Петроград.
— То есть, как? — вскинулся Иван, что при его комплекции выглядело более чем внушительно.
— Как частное лицо.
— Ты шутишь?
— Ни в коем случае! — Генрих подцепил вилкой кусочек в меру разваренной осетрины и отправил в рот. Хрен он терпеть не мог, поэтому ел по-простому, то есть, аля натурель. Как есть.
— Постой, постой! — а вот Иван, похоже, окончательно забыл о еде. — Ты это для чего сейчас делаешь?
Генрих не ответил, он тщательно — по-немецки — пережевывал пищу. Повисла напряженная пауза. Остальные присутствующие с интересом наблюдали за ними с Иваном, но в разговор не вмешивались. Генрих выдержал паузу, спокойно глядя на Ивана, сделал несколько глотков воды из бокала, и промокнул губы салфеткой.
— Я прожил вдали от родины двадцать пять лет, — сказал он, заставив себя превратиться в холодный камень: ни стука сердца, ни эмоций, ничего. — Я воевал всю жизнь. Жил, где попало. Ел, что придется. Как полагаешь, Иван, заслужил я покой или нет?
— Генрих!
— Иван! — он чуть склонил голову, словно благодарил за добрые слова.
— Но…
— Иван, я мечтаю о псовой охоте… — Генрих поднял голову и случайно встретился взглядом с Анастасией, ее глаза сияли, словно смарагды под солнечными лучами.
«Ну, ну, Ася! — подумал он, переводя взгляд на Ивана. — Меньше чувства! В конце концов, ты сама начала этот разговор».
— У тебя есть собаки? — спросил он.
— Да, а что?..
— А у меня — нет. Надеюсь, ты понял, что я хотел сказать.
— Генрих! — Иван встал из-за стола и пошел к Генриху. — Это просто недоразумение! Ты неправильно меня понял! Все, что пожелаешь! Звание генерала от инфантерии, место в Государственном совете…
— Иван! — Анастасия тоже встала из-за стола, ее лицо заливала краска. — Прекрати, Иван! Ты делаешь только хуже! Твои слова, твое поведение оскорбительны, разве ты этого не понимаешь? Ваше величество!
Иван остановился, оглянулся на жену, скользнул взглядом по сыну и Маргарите, чуть дольше задержался на Наталье — ее лицо не выражало никаких чувств — и снова посмотрел на Генриха.
— Извини, Генрих! Слишком много адреналина и эндоморфина… Крыша поехала. Я думаю, мы все оставим, как есть. Ты мой друг и ближайший родственник. Этого достаточно. Я прав?
— Пожалуй, — кивнул Генрих. Он не удивился. Не заблуждался на счет Ивана раньше, не разочаровался и теперь. Питать иллюзии не его стиль.
— Тогда оставим пока вопрос твоего отъезда открытым. Захочешь, уедешь. Твое право. Однако я надеюсь убедить тебя остаться. Сядем после коронации и обсудим этот вопрос тет-а-тет. Что скажешь?
— Не возражаю, — Генрих выдержал взгляд Ивана и после паузы перевел его на тарелку. — Осетрина выше всяческих похвал. Я поем, с твоего позволения?
— Ешь! — пожал плечами Иван и, чуть ссутулившись, пошел обратно, к своему месту во главе стола.
* * *Странное ощущение. И ассоциации какие-то, скорее литературные, чем «из жизни».
«Что это было? Зачем? С какой стати?» — Вопросы. Слишком много вопросов, и ни одного по существу. То ли вопросы неправильные, то ли просто избыточные.
Прокрутив в уме — и не раз — странную сцену, случившуюся за завтраком, Натали пришла к выводу, что все, чему она стала свидетелем, произошло не просто так. Не спонтанно. И не случайно. Небрежность в выражении мыслей, естественность и непосредственность — это не про них. Не с этими людьми, и уж точно — не теперь. И значит, это была «постановочная сцена», вот в чем дело. Но, разумеется, отнюдь не в том смысле, что ее репетировали заранее. Вовсе нет. Сыграно экспромтом. Но настолько мастерски, тонко, элегантно, натурально, что, похоже, никто другой, кроме Натали, «руки режиссера» и не приметил.
«Возможно, я просто схожу с ума, и мой психоз медленно, но верно эволюционирует в параноидную форму шизофрении. Чистой воды „теория заговора“, ведь так?»
Так, да не так. Чем внимательнее изучала Натали детали внезапно вспыхнувшего и так же стремительно сошедшего на нет конфликта, тем более уверялась в том, что «импровизировали» двое — Анастасия Збаражская и Генрих. Причем, выходило, что Генрих лишь подыграл своей «эксцентричной на всю голову сестренке», тогда как инициатором «конфликта» и режиссером мизансцен выступала именно она.
«Но зачем?! Ей-то чего не хватает?» — получалась сущая ерунда.
«Она что, пытается перетянуть одеяло на себя, показывая, кто в доме хозяин?» — предположение, как будто, здравое, поскольку русские императрицы традиционно являлись фигурами несамодостаточными, второстепенными, можно сказать, ритуальными, но никак не равноценными не только своим супругам и старшим сыновьям, но и некоторым царедворцам: министрам, например, воеводам, друзьям императора или его любовнице. Так что желание стать кем-то большим, нежели просто супругой Ивана Константиновича — понятно и простительно. Даже вызывает чувство уважения. Если, разумеется, это так. Вот только Натали чувствовала во всем этом какое-то иное, потаенное течение, второе дно, тайную цель, замаскированную под случайную вспышку эмоций на почве раздела сфер влияния.
«Нет, — решила она, еще раз обдумав все самым тщательным образом, — дело не в Генрихе и не в его роли при дворе. И не в том, какой именно фигурой будет в новое царствование супруга императора, активной или пассивной. Я просто неверно формулирую вопрос!»
Трудно сказать, с чего она вообще взялась за решение этого «ребуса». Из любви к искусству, скорее всего, ведь никакого практического интереса это дело для нее не представляло. По большому счету, ее судьба решалась в иной плоскости. Оставшись с Генрихом, она возвращалась в высший свет, к которому, на самом деле, никогда не принадлежала. Останутся ли они в Новогрудке, включившись в придворную жизнь, которая при Иване, наверняка, станет ярче и интересней, чем при его слабом и бесправном предшественнике, или уедут в Петроград (и далее везде), по-настоящему частными лицами они уже не будут никогда. Богатство Генриха не даст, титулы не позволят.
«Публичная фигура… — Натали приоткрыла глаза и взглянула на свое отражение в зеркале. — А что, как повылезут на свет страшные тайны юности?»
Говорят, все тайное когда-нибудь становится явным. Но так ли это? В ее случае могло случиться и так, и эдак. По-разному могло случиться. Есть свидетели, пусть и не много, есть и те, кто знает наверняка.
«А что? — обкатав эту мысль „на языке“, решила она, — даже любопытно. Что и как произойдет в тот момент, когда откроется, что баронесса Цеге фон Мантейфель — самая отвязная террористка империи? А?!»
Как ни странно, мысль не напугала, а рассмешила, и Натали едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Она сидела в парикмахерском кресле и ее готовили к коронации. Прическа, макияж, то да се…
«А ведь я окажусь в самом центре всеобщего внимания…» — ей вместе с Генрихом и другими ближайшими родственниками Ивана Константиновича и Анастасии Романовны предназначались места в непосредственной близости от трона, что само по себе являлось определенного рода посланием «городу и миру». Это уже не просто возвращение в свет. Это…
И тут ее посетила еще одна мысль. Очень странная, но если подумать, закономерная.
«В центре! Бог мой, как глупо! Ну, конечно же! Я окажусь там, как на ладони! Остается только мишень навесить на лоб!»
Перед коронацией и сразу после нее, торжественная процессия остановится на широкой и высоко вознесенной над площадью паперти собора. Будет подниматься у всех на виду по широким ступеням, и спускаться по ним, дважды проходить через Соборную площадь, и все это — медленно, не торопясь, с частыми остановками, все время оставаясь на виду, в пространстве, залитом ярким электрическим светом, ведь телевидение предполагает вести с площади прямую трансляцию. А чуть выше их голов, на высоте фонарных столбов и ферм осветительной аппаратуры тем временем наступит ночь, тем более темная, чем ярче будут светить юпитеры телевизионщиков. Идеальный расклад для покушения. Винтовка с оптическим прицелом, чердачное окно…
«Вектор сделает меня на раз! Или не меня?» — вопрос показался интересным, но интерес этот был чисто академическим. Натали вдруг поняла, что даже рада такому повороту дел. Вектор решит за нее, жить ей или не жить, вернее, остаться с Генрихом или нет. Один из них, а скорее всего, оба будут убиты… Или уцелеют. Оба. Или… Расчет прост. Вектор пришел или за Генрихом, или за ней. Но она Вектору живой — опасна при любом раскладе. Так что даже если за Генрихом, то, считай, и за ней.
«Вот и славно, — подумала она, успокаиваясь. — Вектор выступит в роли провидения, и пусть случится то, что случится. Пуля дура… Но бог шельму метит… Поглядим!»
Глава 13 Рок-н-ролл
На коронацию он надел парадную форму. Брюки с шитыми золотом лампасами, мундир с генеральскими погонами, знаками различия и наградами. Все, как полагается. Ему даже фамильную саблю приготовили, но ее Генрих предполагал прицепить в самый последний момент. Не ходить же, в самом деле, по дому при сабле, как полный идиот!
Он взглянул на себя в зеркало и покачал головой, только что матом не выругался. Эту форму, — не эту конкретно, разумеется, а подобную ей — он не надевал двадцать пять лет. Когда-то она ему шла. Во всяком случае, так говорили знакомые дамы. Если бы не события осени тридцать девятого, так бы и носил. Наверняка, добавил бы со временем третью звездочку на погоны, и до полного генерала — уж всяко-разно — за двадцать-то пять лет службы как-нибудь да дослужился бы. Разве, нет?
Генрих очень вовремя взял себя в руки. Отошел от зеркала и закурил. И в этот момент — словно, только того и дожидался — щелкнул дверной замок, створки высокой двери плавно открылись, и в комнату вошла Наталья. Высокая, стройная, в голубом атласном платье до пола, подчеркивающем фигуру и оставляющем открытыми плечи и верхнюю часть груди. Она коротко взглянула на Генриха и подошла к тому самому зеркалу, в которое только что смотрелся он сам. Выглядела она завораживающе ново: почти незнакомая женщина с приведенными в порядок волосами цвета ночи, с лицом-маской — так много на него наложили косметики. Но старались «куафёры» не напрасно. Образ получился неординарный. Яркий. Впечатляющий. Его усиливали сияющие глубокой кобальтовой синевой крупные сапфиры. В волосах и в ушах, на груди, на запястье правой руки.
— Что скажешь? — Любопытно, но она очевидным образом ожидала слов одобрения. Не вообще, а конкретно от него. Грех не ответить взаимностью, и Генрих сказал правду.
— Знаешь, — он поймал себя на том, что готов наделать глупостей. Сказать Наталье, о чем думает на самом деле, или начать перед ней заискивать.
«Старость, — подумал он с тоской, продолжая говорить Наталье ту правду, которую она хотела услышать именно от него. — В иные времена мне такое даже в голову не приходило. Заискивать любви? Господи, помилуй!»
— Знаешь, — он смотрел на Наталью, стараясь придать взгляду, выражение придирчивого интереса, и надеялся, что она не узнает, о чем он сейчас думает, — я помню эти сапфиры. Их носила сестра моего отца. Собственно, гарнитур заказали специально для нее. К празднествам… Не помню, уж, что это было, да и не важно. Суть в том, что ты вернула камням жизнь. Понимаешь, о чем я говорю?
— Нет. — Она оробела вдруг, вот в чем фокус. Не в первый уже раз Наталья смотрела на себя иначе, другими глазами, не так, как он.
«И не мудрено, — признал Генрих. — Я мужчина, она — женщина. Я старик, а она…»
— Я имел в виду, — объяснил он, — что это не они тебя украшают. Все с точностью наоборот.
— Значит, тебе нравится? — чуть нахмурилась Наталья, то ли занятая посторонними мыслями, то ли решавшая, гневаться ей из-за «глупого» комплимента, или «ну его!»
— Еще бы! — Генрих подошел ближе, настолько близко, что показалось, он ощущает не только запах, но и тепло ее тела. — Впрочем, можешь не верить на слово. Завтра ты прочтешь об этом в газетах.
— Полагаешь, моя внешность может иметь общественный интерес?
— Наташа, — Генрих не переставал удивляться ее наивности в такого рода делах. — Ты сама и есть — общественный интерес. Будь уверена, они узнают даже то, какое на тебе этим вечером надето белье.
— Прямо-таки! — фыркнула Наталья, но, судя по тому, как порозовели вдруг ее скулы, двусмысленный комплимент Генриха своей цели достиг.
— Увидишь.
— А ты?
— Я? — не понял он.
— Ты хочешь посмотреть, какого цвета?..
— Хочу, — он и, в самом деле, ничего сейчас так сильно не желал, как оказаться с Натальей наедине, но, увы, он сам написал всю партитуру «от и до», и гневаться должен был теперь на одного себя. — Но, увы, Тата, не сейчас. Может быть, позже, после коронации, если ты еще не передумаешь…
— После коронации? — что-то случилось с ее взглядом. Казалось, померкла синь глаз, состязавшихся глубиной и сочностью цвета с сапфировым гарнитуром. — Ах, да… Конечно! Не передумаю! — но улыбка получилась вымученной. Впрочем, никто другой, кроме Генриха, этого бы, верно, и не заметил. Просто он слишком внимательно на нее смотрел.
— Что ж, — время уходило, не оставляя выбора, — тогда позволь пригласить тебя на маленькую семейную встречу. En petit comité, так сказать. Только свои…
— Семейная встреча?! — вскинула она взгляд. — А я разве?..
— А разве нет?
— Если ты настаиваешь… — Натали снова показалась ему растерянной, но, по-видимому, к этому следовало уже привыкнуть.
— Я настаиваю! Пойдем!
— Да, — она шагнула к нему, — нет! Постой! То есть… Ах, черт! Генрих, как ты смотришь… Ну, я просто хотела спросить…
— Наташа!
— Я хочу выпить! — выпалила Наталья. — Немного! — подняла она ладонь, словно останавливала его возражения. — Для… Ну, как говорят в таких случаях? Для куража, что ли!
— Пей, — пожал плечами Генрих, — кто тебе мешает? Только аккуратно, а то развезет во время коронации, — успокаивающе улыбнулся он, показывая, что всего лишь шутит, — стыда потом не оберешься! — он достал из брючного кармана серебряную фляжку, маленькую, меньше той, что спасла ему жизнь, и протянул Наталье. — На, вот! Держи! Там коньяк!
— А тебе идет форма, — вдруг сказала Наталья. — Зачем ты ее надел?
Вопрос отнюдь не следовал из первой части фразы, но Генрих понял, что она имеет в виду.
— Я должен подтвердить слова военного прокурора, — ответил он. — Если появлюсь в форме на коронации, больше этот вопрос муссироваться не будет. Идем! Выпьешь в родственном кругу, — усмехнулся Генрих. — Все равно, у тебя, Тата, в этой пьесе роль без слов…
* * *«Роль без слов? И что же, прости Господи, это за пьеса такая?»
Они вошли в кабинет — во всяком случае, последние четыре дня эта комната служила Генриху кабинетом, — и застали общество в сборе. В креслах, расставленных полукругом перед массивным письменным столом, сидели хорошо знакомые Натали члены семьи Берг: Федор Игнатьевич, Лариса Антоновна, Ольга Федоровна и Маргарита Генриховна. Муж Маргариты Айдар Расимович Бекмуратов тоже находился в комнате, но не сидел, а стоял у окна и о чем-то шептался с Людвигом. Выражение лица у генерала при этом было такое, словно майор Шустер зачитывает ему пункты судебного приговора.
«А что если, и в самом деле?» — Натали уже успела вполне оценить эту сторону жизни Генриха. Ожидать от него и его людей можно было чего угодно. Даже того, чего не ждешь.
— Добрый вечер! — сухо поздоровался, входя в комнату, Генрих. — Спасибо, что согласились прийти. Господин генерал, — обратился он непосредственно к Федору Бергу, вставшему из кресла навстречу, — разрешите на правах хозяина дома без чинов?