Идешь, бывало, с полей, сумерки, коров уже подоили, а они сидят, мать с сыном, на крыльце избы своей, но заколоченной пока, — курят. Она махорку, он папиросы. Разговаривают. Посмотришь, и так сердце сожмется от всего этого.
Каждый день заходила к нам.
— Надя, — спросила ее как-то мать, — дело прошлое, давно я хотела узнать, да все стеснялась. За что же тебя наказали тогда, перед тем как ты к нам приехала? Баба ты — кругом молодец.
— А разве я не рассказывала, — засмеялась та, — Жили мы на станции, в торговле я работала, в овощном магазине. Дружочек был у меня, директор базы, — Колька-то от него. Днем торговала, а вечером гульба. Ну и наторговала. Он-то по суду невиновным оказался, а мне — четыре года. Кольку государство определило. Я когда освободилась, стыдно было назад возвращаться, многие меня знали. Решила так — уеду куда-либо в деревню, поживу, а там видно будет. Теперь вернуться можно, все грехи мои быльем поросли.
Дня за два до отъезда собрала к себе всех до единой баб — прощаться. Угощение выставила. А сыну денег дала, чтобы вина купил да угостил ровесников своих.
Уехали.
И пусто как-то в деревне стало вроде. Будто похоронили кого.
Вот как привыкли к ним.
Два раза присылала нам яблок в гостинец. И письма писала. И Николай писал товарищам. А потом переехали они на новое место, и затерялся след.
Время прошло порядочно, а бабы наши и мать нет — нет да и вспомнят:
— Как там Надя теперь? А Колька женился, наверное.
Скучают.