Ло пожал плечами и усмехнулся.
— А какие еще выводы мы можем сделать, товарищ?
Что же, надо быть умней — никогда больше не подвозить голосующих на дороге госсекретарей США.
— Вот что я скажу, — продолжал Ло. — Если все-таки выяснится, что эта история с отравлением Лотоса — действительно дезинформация, запущенная американцами, то это — серьезная провокация. И нам придется как-то ответить на нее.
Ло закурил сигарету. Фа тоже решил выкурить еще одну — уже пятую на сегодня. Ну и дела, ну и дела…
— Разумеется, — согласился Фа. — Конечно же я целиком полагаюсь на вас и ваше министерство.
Некоторое время они курили молча.
Потом Фа сказал:
— Позвольте спросить вас, товарищ: как вы думаете, почему вдруг сейчас могла всплыть такая дезинформация? Именно в данный момент? И если ее запустили американцы, то не связано ли это как-то с моим предстоящим визитом в Вашингтон в следующем месяце?
— Интриганы — они ведь как пауки. Плетут, плетут, плетут свои козни не переставая. Конечно, я не снимаю своих подозрений с американцев, но сейчас мне все-таки кажется, что этот слух пополз из Дарамсалы. Иначе говоря, из города, где живет изгнанный Далай-лама.
Фа кивнул.
— Как-никак, это была индийская газета. А что вы можете мне рассказать об инциденте в Риме?
Фа, говоря с Ло, всегда проявлял осмотрительность и формулировал свои вопросы в виде вежливых просьб, которые Ло мог бы легко отклонить ради соблюдения безопасности.
Ло немного поколебался, желая показать, что он из вежливости снизошел до ответа, делясь с президентом столь конфиденциальной информацией.
— Вы хотите знать всё, товарищ, — или ровно столько, сколько достаточно?
— Расскажите мне то, что сами считаете нужным, — ответил Фа, — и этого будет вполне достаточно.
— Нам повезло. Дело в том, что в этой больнице есть наши люди. — Он выдержал паузу. — Это та самая больница, где лечат Папу.
— Вот как! Но я не стал бы называть это простым везением. Я бы назвал это бдительной работой разведки.
Ло изобразил притворную скромность.
— Когда его госпитализировали, он кашлял, у него было затруднено дыхание. Жар, диарея, хрипы. Врачи проводят множество анализов. Меня информировали, что один из возможных диагнозов — так называемая лихорадка Катаямы.
— Звучит как-то по-японски.
— Я не специалист по инфекционным заболеваниям, но мне дали понять, что это один из видов шистосоматоза. Им можно заразиться, если ходить босиком по дну озера. Его вызывают испражнения улиток. В любом случае у нас будет полный доступ к результатам анализов. Вскоре мы получим самую подробную информацию — во всех деталях — о состоянии здоровья Навозного Лотоса. — Ло усмехнулся. — Будет отличная буддистская зарисовка — не правда ли? — если окажется, что Навозный Лотос подцепил эту хворь, наступив на улиточье дерьмо? — И Ло рассмеялся над собственной шуткой.
Это грубое прозвище всегда заставляло Фа внутренне поморщиться, но он старался скрывать свое смущение. Джетсун Джамфел Нгаванг Ловзанг Даньцзин-Джямцо, Его Святейшество четырнадцатый Далай-лама, имел множество разных имен: Присутствие, Абсолютная Мудрость, Океан, Держатель Белого Лотоса. Однако в органах госбезопасности Китая его называли Навозным Лотосом.
Строго говоря, Фа отнюдь не был «мягкотелым» в своем отношении к тибетцам — вопреки мнению о нем генерала Ханя — да и министра Ло. Будучи партийным боссом в Лхасе, Фа руководил подавлением не менее полудюжины мятежей. Он лично подписал смертный приговор 679 тибетцам, треть из которых были женщинами. А потом начались кошмары.
Дело было вот как. Однажды расстреливали ламу — выстрелом в затылок из винтовки калибра 7,62 мм. Стандартная процедура. Но потом Ган рассказал Фа, что лама шел на казнь, выкрикивая проклятья. «Как-то странно — он ведь все-таки лама?» — спросил Фа. Больше того: этот человек проклял лично секретаря областного комитета Фа Мэнъяо, назвав его имя. Точнее, когда солдаты тащили его к глиняной стене, он громко выкрикнул: «Фа Мэнъяо! Фай ша за мкхан!»
Фа знал лишь азы тибетского языка. Гану явно было неловко.
— Ну, Ган? Что значат его слова?
— Похоже, это традиционное тибетское проклятье, товарищ секретарь облкомитета. Мне доложили, что оно означает…
— Ну же, выкладывайте, Ган.
— Он говорил, что вы — пожиратель плоти собственного отца, — проговорил Ган с некоторым смущением. — Что-то в этом роде.
Фа выдавил из себя сухой смешок.
— Не очень-то буддийское выражение, надо сказать.
Но эти слова запали ему глубоко в душу. В ту же ночь ему приснился первый сон. Фа приснилось, будто он жадно поедает пельмени из большой миски. Но у пельменей был какой-то странный — жуткий вкус. Всмотревшись в миску, он с ужасом увидел лицо своего горячо любимого покойного отца, глядевшего на него. Фа проснулся с криком, весь в холодном поту. И почти тот же самый сон стал являться ему ночь за ночью — с тех пор одна только мысль о том, что ему предстоит лечь в постель, вселяла ужас.
— Что тебе приснилось? — спросила жена Фа после четвертого кошмара.
— Пустяки, — дрожа, ответил Фа. — Будто я съел кое-что. — У него язык не поворачивался пересказать свой сон — даже мадам Фа.
Он стал более внимательно, вдумчиво подходить к подписанию смертных приговоров. Некоторые из них он смягчал или даже с ходу отменял. К некоторым людям он проявлял милосердие — если только можно называть «милосердием» приговор к многолетнему заточению в зловонной тюремной камере.
Кошмары не прекращались. Фа начал произносить речи о необходимости «гармоничного сближения». Это вызвало удивление среди некоторых партийцев там, в Пекине. Однако его умеренность в отношении тибетцев все же привнесла известный покой в автономный район. Мятежи утихли. Остаток срока, проведенного Фа в должности партийного босса в Лхасе, оказался в целом лишенным событий, зато плодотворным: под его руководством удалось выполнить главную задачу, которую ставила партия в Тибете, а именно — переселение туда сотен тысяч этнических китайцев-хань. Должно пройти еще лет двадцать — тридцать, и этнические китайцы численно превзойдут коренное тибетское население; таким образом, интеграция Тибета в состав Великого Китая будет завершена. Тибетцы тоже это понимали, и потому появление большого количества ханьцев в то время часто становилось сигналом к бунтам. Но при Фа этого удалось избежать — и потому, вернувшись в столицу, он получил повышение.
Самый конец его пребывания в Тибете был омрачен двумя незначительными происшествиями. Однажды вечером Фа, восприимчивый к суровым условиям тамошнего высокогорного климата, потерял сознание прямо во время своей речи на тему: «Полное беспрекословное подчинение партии — вот истинный путь к свободе». В другой раз, тоже посреди речи, на этот раз на тему: «Дадим достойный и энергичный патриотический отпор тем, кто настаивает на так называемом ‘превосходстве’ японских телевизоров», — тогда на него внезапно нашел приступ высотной болезни, и на кафедре его обильно вытошнило прямо на колени сидевшим напротив высокопоставленным членам делегации Зимбабве — самого верного и преданного союзника Китая в Африке. Нехорошо вышло.
— А в какие сроки, — спросил Фа у Ло, — вы ожидаете результаты медицинских анализов?
— Очень скоро, — ответил Ло. — Некоторые требуют времени. Может быть, выяснится, что это было пищевое отравление. Нам сообщали, что он съел какое-то блюдо из вермишели с моллюсками. — Ло рассмеялся. — Когда-то он был вегетарианцем, а потом начал есть мясо и рыбу — решил, что нуждается в белках. Такой вот ситуативный буддизм! Может быть, эти моллюски оказались неудачно перевоплотившимися иглобрюхами.
Фа всмотрелся в лицо Ло — в нем ясно читалось презрение. Ло испытывал к Далай-ламе не просто профессионально прочувствованную ненависть. Он ненавидел любые религии, но особое отвращение, похоже, вызывал у него тибетский буддизм. Однажды Фа присутствовал вместе с Ло на обеде, где Ло долго разглагольствовал о «теократическом бандитизме», который свирепствовал в Тибете при ламах, пока Китай не «освободил» эту страну в 1950 году — через год после славного успеха Великой революции председателя Мао.
Ло мрачно хохотнул.
— А может, это был гриб — гриб с сомнительной кармой!
Фа поднялся.
— Я очень признателен вам, товарищ, за вашу неизменно превосходную работу. Безопасность Китая — поистине вне опасности, пока находится в ваших надежных руках. Пожалуйста, держите меня в курсе новостей.
Они обменялись рукопожатием.
На полпути к двери Ло сказал:
— Не тратьте времени попусту, не тревожьтесь по поводу тех слухов, товарищ. СМИ еще немного повозятся с ними, как собаки помусолят, а потом набросятся на новую кость. Все это пустяки.
— Возможно, так оно и есть. И все-таки это тревожно.
— Что именно?
— Слышать обвинения в подобных вещах, когда все это ложь.
— Да ну! — сказал Ло. — Он же старик. Он все равно скоро умрет — не от одного, так от другого.
— Ну, вполне возможно, — улыбнулся Фа, положив руку на плечо Ло и показывая в сторону переполненной пепельницы, — что мы с вами умрем раньше!
Ло издал вежливый смешок.
Фа сказал:
— Передайте вашей жене, что она вселяет в меня зависть.
— Зависть? Почему же?
Фа огляделся по сторонам — словно желая убедиться, что их никто не подслушивает. А потом прошептал Ло на ухо:
— Скажу вам по секрету, товарищ: мне кажется, что вас кормят дома лучше, чем меня.
Ло улыбнулся и кивнул.
— Ну, тут кое-что можно придумать. Если вы согласитесь оказать нам честь, приходите с мадам Фа к нам в гости. Я попрошу Дайю приготовить ее фирменное блюдо.
— У меня уже слюнки текут. Что же это за блюдо?
— Пельмени.
Фа ощутил, как у него на затылке проступает холодный пот. Он судорожно сглотнул и заставил себя улыбнуться.
— Превосходно, — произнес он.
— В таком случае, ждем вас. Я все устрою.
Фа вернулся к письменному столу и немедленно закурил сигарету — шестую на сегодня. Пламя зажигалки дрожало у него в руке.
Он снова поднялся и принялся вышагивать по кабинету — подальше от окна, чтобы не видели охранники внизу, во дворе. Мысли его лихорадочно метались.
Пельмени. Неужели Ло знает о его кошмарах? Но откуда он мог узнать? Фа доверил эту тайну одному-единственному человеку, который был ему ближе всех, в чьей верности и преданности он не усомнился бы ни на миг, — Гану.
Глава 7 Мюоны?
Слух затих. Прошло четыре дня с тех пор, как кто-нибудь упоминал об этом в прессе.
Жук и Энджел столкнулись с самым очевидным объяснением: а именно с тем фактом, что Его Святейшество Далай-лама вышел из больницы — улыбчивый, здоровый и румяный. И не просто румяный — а прямо-таки цветущий, буквально излучающий благополучие и безмятежность.
Встреча двух Святейшеств была перенесена на другой день. Всюду мелькали их фотографии: два престарелых духовных вождя обнимались, улыбались, похлопывали — и едва ли не поглаживали! — друг друга. Парочка умильных дедуль: один — в красных туфлях «Прада», а другой — в сандалиях «Бата».
— Вы только на него поглядите, — уныло сказал Жук, показывая Энджел на экран ноутбука. — Похоже, он готов пробежать нью-йоркский городской марафон.
Согласно заявлению, сделанному врачами римской больницы, Его Святейшество — тот, что в сандалиях, — «мог стать» жертвой несвежего моллюска, попавшегося в блюде linguine alle vongole[20]. Ужасный конфуз для принимающей стороны в Ватикане; сообщалось, что виновные монсиньорские головы «скатятся по лестнице Бернини, будто куски мрамора».
Кроме того, больница сообщала, что в легком Его Святейшества было замечено «легкое потемнение», правда, оно «не проявилось снова» на более позднем рентгеновском снимке — что, возможно, как-то согласовывалось с диагнозом шистосоматоза. Из деликатности врачи решили не возвещать всему миру о том, что у Далай-ламы обнаружились глисты.
Что касается слуха об отравлении, то его официально отвергали как «нелепый» и «смехотворный» и называли журналистской «уткой». Правительства разных стран — особенно друживших с Китаем — даже сочли нужным выбранить мировые СМИ за «бесстыдное стремление к сенсациям».
— Перелет — и мимо, — сказала Энджел. — Ну что ж, во всяком случае, наш выстрел услышали.
— Это не полный проигрыш.
— А как вы это определяете?
Жук набрал что-то на клавиатуре.
— Погуглите: «Далай-лама, отравление и Китай» — и вы получите… четыре миллиона пятьсот тысяч ответов на запрос. Я не утверждаю, что это полная победа, однако это уже кое-что.
— Бросьте, Жук! Послушайте: существует сто одна причина ненавидеть Китай. Давайте не будем зацикливаться на чем-то одном. Сейчас я вам скажу, на чем нужно сосредоточиться.
— На геноциде панд?
— Да забудьте вы про этих панд! Кража интеллектуальной собственности — вот животрепещущая проблема.
— Кража интеллектуальной собственности. И вы в самом деле думаете, что это заставит людей где-нибудь в Пеории выйти на улицы с факелами и вилами?
— Ну ладно, тогда — их мощное наращивание военного флота. Вы читали на прошлой неделе речь генерала Ханя на судостроительном заводе в Ушэне?
— Я как-то пропустил это.
— Он говорил о «тревожном звонке».
— Генерал Хань, — повторил Жук. — А напомните мне, кто он такой?
— Я все время забываю: вы же ничегошеньки не знаете.
— Ладно. Давайте, я заново сформулирую вопрос. Кто такой — черт его подери — этот генерал Хань?
— Глава Чжунхуа Реньминь Гунхего Гоанбу.
— Ну конечно. Как же я так промахнулся!
— Министр национальной обороны Китайской Народной Республики. Главный военачальник. И прямо-таки непробиваемый сукин сын. Во время «культурной революции» его на восемнадцать месяцев посадили в «кубышку». Он вышел из нее, усмехаясь. Насколько я слышала, они с Ло Говэем накрепко спаяны, будто эпоксидной смолой. — Энджел поглядела на Жука. — Только, пожалуйста, не говорите мне, что вы не знаете, кто такой Ло Говэй.
— Погодите, этого я знаю. Чувак из тайной полиции?
— Умница. Но в МГБ нет никаких особых тайн. Мои приятели, наблюдающие за их Политбюро, говорят, что смотреть в оба нужно именно за этими двумя.
— Все это очень хорошо, — сказал Жук. — Но я как-то плохо представляю себе, чтобы рядовые американцы засиживались до утра, читая в интернете про Ло Говэя и генерала Ханя. При всем уважении к вашему мастерскому умению манипулировать общественным мнением… Лично я занимаюсь рекламой, пиаром. В этом деле я как рыба в воде. И поверьте мне: нам нужно что-то покрупнее и посочнее этой подковёрной возни в тамошнем Политбюро. Нам нужно свежее мясо.
— Ладно, хватит вам дуться. Разве я виновата в том, что Далай-лама не дал дуба? Ну, раз вы так серьезно на это нацелились, — почему бы нам самим его не укокошить?
Жук изумленно уставился на нее.
— По вашему лицу и не подумаешь, что вы шутите.
Энджел пожала плечами.
— Я знаю кое-кого. Майк Бёрка мог бы сколотить подходящую команду.
— Бросьте, Энджел. Давайте говорить серьезно.
— Я всегда говорю серьезно. Вы хоть представляете себе, сколько оставшихся без работы военных читает сейчас частные объявления в газетах? Сколько безработных спецназовцев? Я говорю о бывалых парнях.
— Ну, перестаньте.
— Из «Зеленых беретов», «Дельты», ЦРУ…
— Энджел! Я не желаю даже слышать об этом!
— Я просто хочу сказать, что это было бы совсем нетрудно.
— Ладно! Спасибо, Мэри Поппинс. Я все понял. Может, сменим тему?
— Вы понимаете, что Пентагон дал расчет двумстам двух-, трех— и четырехзвездным генералам и адмиралам? Не говоря уж о полковниках и капитанах.
— Поголовье панд в провинции Шэньси снизилось на сорок шесть процентов, — сказал Жук. — Это совпадение — или…
— Я знаю очень многих из этих людей, — продолжала Энджел. — Прямо сердце за них разрывается! Они чувствуют, что их предали. Да и что им еще остается? Ты отдаешь свою жизнь за страну, подставляешь под огонь свою задницу. И вдруг — бам! — тебя выставляют на улицу, и ты гадаешь: не продать ли собственные медали, чтобы купить чашку кофе? Я тогда говорила: выиграть «холодную войну» — это худшее, что мы могли сделать. Хуже просто некуда.
— Энджел, — сказал Жук. — На дворе две тысячи двенадцатый год. Очнитесь, вернитесь на землю.
— Я вам еще кое-что скажу. В настоящий момент американские военные оказались ровно в той же ситуации, какая возникла в иракской армии в две тысячи третьем.
— О чем это вы?
— Что мы сделали после того, как освободили Ирак? Распустили их армию. Умный ход. Я тогда выступала против этого, спорила до хрипоты. И что произошло потом? В результате мы получили четыреста тысяч обозленных, до зубов вооруженных, безработных, сексуально озабоченных усатых вожаков стаи. И все они жаждали мести. Но кто меня слушал?
— Вы что же, всерьез сравниваете отставных американских военных — со всеми их пенсиями и льготами, казенными счетами и прочими поблажками — с армией Саддама Хусейна?
— Я просто говорю, что сейчас у нас много обозленных ветеранов. Помните «Марш за солдатскую надбавку» в тридцать втором? Гуверу пришлось отрядить Макартура, чтобы тот открыл огонь по этим бедолагам[21]. Думаете, такое не может повториться?
— Хотите честно? В ближайший триллион лет такое не повторится. А вы меня только нервируете подобными разговорами.