Я иду через стоянку, Мона видит меня и кричит:
– Элен здесь нет.
По радиосканеру передавали о баре на Третьей авеню, говорит Мона. Что там все мертвы, а я арестован. Она ставит коробку в багажник своей машины и говорит:
– Ты буквально на пару минут опоздал. Миссис Бойль только что убежала в слезах.
Сержант.
Машины Элен на стоянке нет.
Мона смотрит на свои коричневые туфли на шпильках, на свой облегающий пиджак с подкладными плечами – кукольная одежда с огромными пуговицами из топазов, – на свою мини-юбку и говорит:
– И не спрашивай, как это случилось. – Она протягивает мне руки. Ее обычно черные ногти теперь покрашены ярко-розовым лаком с белыми кончиками. Она говорит: – Пожалуйста, передай миссис Бойль, что мне не нравится, когда мое тело берут без спроса и творят над ним всякие гадости. – Она указывает на свою взбитую прическу, щеки, подкрашенные румянами, и розовую помаду. – Это равносильно стилистическому изнасилованию.
Мона захлопывает багажник, надавив на него рукой с розовыми ногтями.
Она показывает на мою рубашку и говорит:
– Разборка с другом была кровавой?
Я говорю: эти красные пятна – от чили.
Я говорю: гримуар. Я его видел. Красная человеческая кожа. Татуировка-пентаграмма.
– Она мне его отдала, – говорит Мона. Она открывает свою коричневую сумочку и запускает туда руку. Она говорит: – Сказала, что ей он больше не нужен. Как я уже говорила, она была очень расстроена. Она плакала.
Двумя пальцами с розовыми ногтями Мона выуживает из сумочки сложенный листок бумаги. Это страница из гримуара. Страница с моим именем. Мона дает листок мне и говорит:
– Ты осторожнее. Как я понимаю, кому-то в каком-то правительстве очень хочется твоей смерти.
Мона говорит:
– Как я понимаю, приворотные чары Элен неожиданно привели к обратным результатам. – Она пошатывается на высоких шпильках и приваливается спиной к машине. Она говорит: – Хочешь – верь, хочешь – нет, но мы это делаем, чтобы тебя спасти.
На заднем сиденье лежит Устрица. Лежит неподвижно и тихо, вроде бы спит, но он слишком спокойный и совершенный для того, чтобы просто спать. Его длинные белые волосы разметались по всему сиденью. Его мешочек для талисманов по-прежнему висит у него на шее. Сейчас он открыт, и из него вываливается пачка сигарет. Красные шрамы у него на щеках – от ключей Элен.
Я спрашиваю: он что, мертвый?
И Мона говорит:
– Не дождетесь. – Она говорит: – С ним все в порядке. – Она садится за руль и заводит машину. Она говорит: – Тебе лучше поторопиться и разыскать Элен. Боюсь, она может сейчас совершить какой-нибудь отчаянный поступок.
Она захлопывает свою дверцу, и машина трогается с места.
Мона кричит мне, приоткрыв окно:
– Медицинский центр «Новый континуум». – Она кричит, выезжая со стоянки: – Надеюсь, еще не поздно.
Глава сорок третья
Палата № 131 в Медицинском центре «Новый континуум». Пол переливается всеми цветами радуги. Линолеум хрустит у меня под ногами, когда я иду по осколкам красного и зеленого, желтого и голубого. Капельки красного. Бриллианты и рубины, изумруды и сапфиры. Тут же валяются туфли Элен. Одна – розовая, вторая – желтая. Каблуки-шпильки разбиты до состояния каши. Испорченные туфли – на полу в самом центре комнаты.
Элен стоит в дальнем конце комнаты, в тусклом мерцании, на самом краю круга света от настольной лампы. Стоит, склонившись над каким-то ящиком из нержавеющей стали. Ее руки раскинуты и обнимают холодную сталь. Она прижимается щекой к крышке ящика.
У меня под ногами хрустят разноцветные камни, и Элен оборачивается на звук.
Ее губы в розовой помаде испачканы кровью. На крышке ящика – отпечаток поцелуя, розовый с красным. В крышке – окошко из мутного серого стекла, а внутри лежит маленький человечек – слишком белый и совершенный для того, чтобы просто спать.
Патрик.
Узорная наледь по краю окошка уже начала подтаивать, и вода капает внутрь.
Элен говорит:
– Ты пришел. – Ее голос звучит невнятно и глухо. Тонкая струйка крови течет изо рта.
Я смотрю на нее, и у меня вдруг начинает болеть нога.
Со мной все в порядке, говорю я.
И Элен говорит:
– Я за тебя рада.
Ее косметичка лежит развороченная на полу. Среди разноцветных осколков – перепутанные цепочки, золотые и платиновые. Элен говорит:
– Я пыталась разбить самые крупные. – Она кашляет, прикрывая рот рукой. – Остальные я пыталась разгрызть. – Она опять кашляет. Ее ладонь – вся в крови и в белых осколках.
Рядом с косметичкой – опрокинутая бутылка с жидкостью для прочистки труб. Под ней натекла зеленая лужица.
У нее переломаны все зубы. Многих недостает вообще. Она прижимается лицом к серому стеклу. Стекло туманится от ее дыхания. Она вытирает окровавленные руки о юбку.
– Я не хочу возвращаться к тому, как все было раньше, – говорит она, – к той жизни, какая была у меня до того, как мы с тобой встретились. – Она все вытирает и вытирает руки о юбку. – Даже со всей властью в мире.
Я говорю, что ей срочно нужно в больницу.
А Элен улыбается окровавленными губами и говорит:
– Мы и так в больнице.
Ничего личного, говорит Элен. Ей просто нужен был кто-то. Хоть кто-нибудь. Даже если она и сумеет воскресить Патрика, она не хочет ломать ему жизнь, разделив с ним баюльные чары. Даже если это означает, что она снова будет одна, ей не хочется, чтобы у Патрика была эта власть.
– Посмотри на него, – говорит она и прикасается к серому стеклу своими розовыми ногтями. – Он такой хороший.
Она сглатывает слюну вместе с кровью, обломками зубов и разбитыми бриллиантами. Ее лицо кривится в кошмарной гримасе. Она хватается за живот и едва не ложится на стальной ящик с серым окошком. Кровь и вода от оттаявшей наледи текут внутрь.
Дрожащей рукой Элен открывает сумочку и достает тюбик помады. Она красит губы, и розовая помада становится красной.
Она говорит, что отключила криогенную установку. Отключила сигнализацию и резервную батарею. Она хочет умереть вместе с Патриком.
Она хочет, чтобы все кончилось. Баюльные чары. Власть. Одиночество. Она хочет уничтожить все драгоценности, про которые люди думают, будто они их спасут. Все остатки былого величия, которые переживают красоту, ум и талант. Весь декоративный мусор, который остается, когда настоящие достижения и успех – все обращается прахом. Она хочет уничтожить все красивые вещи – паразитов, которые переживают своих хозяев-людей.
Сумочка падает у нее из рук. Серый камушек выпадает из сумки и катится по полу. Совершенно безо всякой связи мне вспоминается Устрица.
Элен громко рыгает. Вынимает из сумки бумажную салфетку, держит ее подо ртом и выплевывает на нее сгустки крови, желчь и расколотые изумруды. У нее во рту застрявшие в окровавленных деснах на месте зубов – осколки сапфиров и оранжевых бериллов. К нёбу прилипли кусочки красной шпинели. Язык весь в черной алмазной крошке.
Элен улыбается и говорит:
– Хочу быть вместе с моей семьей. – Она скатывает окровавленную салфетку в шарик и запихивает его под отворот манжета. Ее серьги, ее ожерелья и кольца – ничего больше нет.
Подробности о ее костюме: он какого-то цвета. Это костюм. Он безнадежно испорчен.
Она говорит:
– Пожалуйста. Обними меня.
В сером окошке – совершенный ребенок лежит, свернувшись калачиком, на подушке из белого пластика. Держит пальчик во рту. Совершенный и бледный – как синий лед.
Я обнимаю Элен, и она морщится.
У нее подкашиваются колени, и я опускаю ее на пол. Элен Гувер Бойль закрывает глаза. Она говорит:
– Спасибо, мистер Стрейтор.
Я поднимаю ее серый камень и бью им по холодному серому стеклу. Изрезанными в кровь руками я вынимаю Патрика, бледного и холодного, и кладу его, испачканного моей кровью, в руки Элен. Опускаюсь на пол рядом с ней и обнимаю ее.
Моя кровь с ее кровью – теперь смешались.
Лежа в моих объятиях, Элен закрывает глаза и кладет голову мне на колени. Она улыбается и говорит:
– Тебе не показалось, что это слишком уж странное совпадение, что Мона нашла гримуар?
Она открывает глаза, хитро щурится и говорит:
– Тебе не показалось, что это как-то уж слишком странно, что все это время гримуар был у нас?
Элен лежит у меня в объятиях и качает Патрика на руках. И вот тут оно и происходит. Она поднимает руку и вдруг щипает меня за щеку. Смотрит на меня и улыбается одной половиной рта. Хитрая улыбка в крови и зеленой желчи. Она подмигивает и говорит:
– Попался, папаша!
За секунду я весь покрываюсь холодным потом.
Элен говорит:
– Неужели ты правда думаешь, что мамочка стала бы убивать себя ради ТЕБЯ? И что она стала бы уничтожать свои мудацкие драгоценности? Или оттаивать этот замороженный кусок мяса? – Она смеется, у нее в горле булькает кровь и жидкость для прочистки труб. Она говорит: – Неужели ты правда думаешь, что мамочка стала бы грызть свои мудацкие бриллианты, потому что ты ее не любишь?
Я говорю: Устрица?
– Во плоти, – говорит Элен, говорит Устрица ртом Элен, голосом Элен. – Ну, то есть во плоти миссис Бойль. У нее внутри, где, готов спорить, ты тоже уже побывал, но другим способом.
Элен поднимает Патрика на вытянутых руках. Ее ребенок, холодный и синий, как фарфоровая кукла. Замороженный и хрупкий, как стекло.
Она швыряет мертвого ребенка через всю комнату. Он ударяется о стальной ящик, падает на пол и вертится на линолеуме. Патрик. Одна замороженная рука при падении отламывается. Патрик. Вертящееся тельце задевает об угол ящика, и ножки тоже отламываются. Безрукое и безногое тело, сломанная кукла – оно ударяется головой о стену, и голова отлетает тоже.
Элен подмигивает и говорит:
– Да ладно тебе, папаша. Не льсти себе.
И я говорю: будь ты проклят.
Устрица занимает Элен, как армия – павший город. Как сама Элен – Сержанта. Как наше прошлое, СМИ и самый мир занимают тебя.
Элен говорит, Устрица говорит ртом Элен:
– Мона давно знала про гримуар. С того дня, как только увидела мамочкин ежедневник. Она сразу все поняла. – Он говорит: – Просто не могла его перевести.
Устрица говорит:
– Мое дело – музыка, а Монино… Монино дело – глупость.
Голосом Элен он говорит:
– Сегодня вечером Мона очнулась в каком-то салоне красоты, за столиком маникюрши, которая красила ей ногти розовым. – Он говорит: – Она вернулась в контору взбешенная и обнаружила, что миссис Бойль лежит лицом вниз на столе, вроде как в коме.
Элен вдруг всю передергивает, и она хватается за живот. Она говорит:
– На столе перед миссис Бойль лежал гримуар, открытый на странице с переводом заклинания временного захвата чужого тела. Как оказалось, все заклинания были переведены.
Она говорит, Устрица говорит:
– Благослови, Боже, мамочку и ее страсть к кроссвордам. А ведь она где-то есть. Наверное, злая как черт.
Устрица говорит ртом Элен:
– Увидишь мамочку, передавай ей привет.
Хрупкая синяя статуэтка, замороженный ребенок разбит на кусочки. Осколки ребенка – среди осколков драгоценных камней: отломанный пальчик, отбитые ножки, расколотая головка.
Я говорю: то есть теперь вы с Моной поубиваете всех и станете новыми Адамом и Евой?
Каждое поколение хочет быть последним.
– Не всех, – говорит Элен. – Нам понадобятся рабы.
Он задирает юбку окровавленными руками Элен. Хватает себя за интимное место и говорит:
– Может, вы с мамочкой что-нибудь учудите по-быстрому, пока она не скопытилась?
И я отталкиваю от себя тело Элен.
Все мое тело болит. У меня никогда ничего не болело так сильно, даже нога.
Элен тихонько вскрикивает и сползает на пол. Ложится, свернувшись калачиком на холодном линолеуме среди осколков драгоценных камней и Патрика, и говорит:
– Карл?
Она подносит руку ко рту и чувствует осколки камней, застрявшие в деснах. Она поворачивается ко мне и говорит:
– Карл? Карл, где я?
Она смотрит на ящик из нержавеющей стали, видит разбитое стекло. Сначала она видит только отбитую ручку. Потом – ножки. Потом – головку. И говорит:
– Нет.
Брызжа кровавой слюной, Элен говорит:
– Нет! Нет! Нет!
Из-за сломанных зубов ее голос звучит невнятно и глухо. Она ползет по острым осколкам цветных камней и собирает кусочки. Заливаясь слезами, вся в желчи и крови, в комнате, где уже начинает совсем неприятно пахнуть, она собирает синие осколки. Крошечные ручки и ножки, тельце, расколотую головку – она прижимает их к груди и кричит:
– Патрик! Патти!
Она кричит:
– Мой Патти-Пат-Пат! Нет!
Целуя расколотую синюю головку, прижимая ее к груди, она спрашивает:
– Что происходит? Карл, помоги мне. – Она смотрит на меня, но тут спазм в желудке сгибает ее пополам, и она видит пустую бутылку из-под жидкости для прочистки труб.
– Господи, Карл, помоги мне, – говорит она, укачивая на руках обломки своего ребенка. – Скажи мне, пожалуйста, как я здесь оказалась!
И я подхожу к ней, обнимаю ее и говорю: поначалу новые хозяева делают вид, что не смотрят на пол в гостиной. То есть особенно не приглядываются. Не тогда, когда смотрят дом в первый раз. И не тогда, когда перевозят вещи. Они измеряют комнаты, распоряжаются, куда ставить диваны и пианино, распаковывают коробки, и во всей этой суете у них не находится времени, чтобы посмотреть на пол в гостиной. Они делают вид.
Элен наклоняется к Патрику. У нее изо рта течет кровь. Руки у нее слабеют, и маленькие пальчики сыплются на пол.
Сейчас я останусь один. Это моя жизнь. И я даю себе слово, что – не важно, где и когда – я найду Устрицу с Моной.
Что хорошо – это займет меньше минуты.
Это старая песенка про зверей, которые ложатся спать. Песенка грустная и сентиментальная, и лицо у меня горит от окисленного гемоглобина, когда я читаю стихотворение вслух под яркой лампой дневного света, держа в объятиях обмякшее тело Элен, прислонившись спиной к стальному ящику. Патрик, испачканный моей кровью, испачканный ее кровью. Ее губы слегка приоткрыты, ее сверкающие зубы – настоящие бриллианты.
Ее звали Элен Гувер Бойль. У нее были голубые глаза.
Моя работа – подмечать все детали. Оставаться бесстрастным наблюдателем. Моя работа – не в том, чтобы чувствовать. Моя работа – писать репортажи.
Это называлось «баюльной песней». В некоторых древних культурах ее пели детям во время голода или засухи. Или когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться на своей земле. Ее пели воинам, изувеченным в битве, и смертельно больным – всем, кому лучше было бы умереть. Чтобы унять их боль и избавить от мук.
Это – колыбельная.
Я говорю: все будет хорошо. Я сжимаю Элен в объятиях, укачиваю, как ребенка, и говорю ей: теперь отдыхай. Спи. Я говорю ей: все будет хорошо.
Глава сорок четвертая
Когда мне было двадцать, я женился на женщине по имени Джина Динджи и думал, что это теперь моя жизнь. Навсегда. Через год у нас родилась дочка, и я думал, что это теперь моя жизнь. Навсегда. Потом Джины и Катрин не стало. А я сбежал и стал Карлом Стрейтором. Я стал журналистом. И это была моя жизнь на протяжении двадцати лет.
А потом… вы уже знаете, что случилось потом.
Я не знаю, сколько времени я держал в объятиях Элен Гувер Бойль. А потом это была уже не она, а просто мертвое тело. Кровь у нее давно уже не текла. Но зато осколки Патрика у нее в руках оттаяли и начали кровоточить.
Потом снаружи раздались шаги, и дверь в палате № 131 открылась.
Я так и сижу на полу, обнимая мертвых Элен и Патрика, и дверь открывается, и в палату заходит седой коп-ирландец.
Сержант.
И я говорю: пожалуйста. Пожалуйста, посадите меня в тюрьму. Я признаю свою вину. Во всем признаюсь, во всем. Я убил жену. Я убил своего ребенка. Я – Вальтруда Вагнер, Ангел смерти. Убейте меня, чтобы мы с Элен опять были вместе.
И Сержант говорит:
– Надо скорей убираться отсюда. – Он проходит через палату к стальному ящику. Достает из кармана блокнот, что-то пишет, вырывает листок и протягивает его мне.
Его морщинистая рука вся в родинках. Волосы на руке тоже седые. Ногти – желтые и заскорузлые.
«Простите меня, но я не могу больше жить, – написано на листке. – Я иду к сыну. Теперь мы вместе».
Это почерк Элен. Тот же почерк, что и в ее ежедневнике, в гримуаре.
Подписано: «Элен Гувер Бойль», ее почерком.
Я смотрю на мертвое тело у меня в руках, все в крови и зеленой блевотине от жидкости для прочистки труб, потом смотрю на Сержанта, который стоит надо мной, и говорю: Элен?
– Во плоти, – говорит Сержант, говорит Элен. – Ну, не в своей плоти, а так – да, конечно, – говорит он и смотрит на тело Элен у меня в руках. Потом опускает глаза на свои старческие руки и говорит: – Ненавижу готовое платье, но на безрыбие и рак рыба.
Вот так и вышло, что мы снова в дороге.
Иногда я опасаюсь, что Сержант – это на самом деле Устрица, который прикидывается Элен, занявшей тело Сержанта. Когда мы с ней спим – кто бы это ни был, – я делаю вид, что это Мона. Или Джина. Так что в итоге все уравновешивается.
По словам Моны Саббат, люди, которые увлекаются выпивкой или обжорством, люди, подсевшие на наркотики и зацикленные на сексе, – на самом деле ими управляют духи тех, кто при жизни любил всякие непомерные удовольствия и не может остановиться даже теперь, после смерти. Пьяницы и клептоманы – все они одержимы бесами, злыми духами.
Мы все – медиумы от культуры. Мы все – чьи-то призраки.