Все это она знала, но не могла ничего с собой поделать. Все это ничего не значило; набор словесных символов чуждого языка, не отражавший ничего, что относилось бы к миру ее страхов. Покрытый каракулями листок, приложенный к звенящей струне ее физического страха.
Ее пытались поднять с пола, но она, испугавшись, что ее хотят силой затащить в кресло и пристегнуть там ремнями, намертво соединить с пустотелым аппаратом, провонявшим авиационным керосином и подогретой едой, разразилась громким плачем и, выпустив из рук сумку, стала цепляться за тех, кто попался под руку, умоляя их: «Пожалуйста, не надо!» Ты же всех подведешь! Пожалуйста, не надо! Ты ведешь себя как ребенок. Извините, простите, я не могу! Избалованный ребенок, избалованный иностранный ребенок! Пожалуйста, не заставляйте меня! Баловень-гайдзин, устраивающий скандал из-за того, что ему не дали конфетку. Пожалуйста, не надо! Ты опозоришь себя навеки! Пожалуйста, прошу вас!
В конце концов ее вывели под руки из лайнера, провели вверх по наклонному коридору в посадочный зал, затем в зал ожидания. Женщина из наземной службы успокаивала ее.
Вылет самолета задержали на полчаса. Она не покидала зал ожидания, пока он не взлетел.
В такси, по дороге в маленькую квартирку, которую она делила с Яёй и Тидзу, ее обуревали смешанные чувства облегчения и вины. Все было позади. Кошмар окончился.
Но какой же ценой! Как она опозорилась и как опозорила остальных музыкантов! Ее уволят. Надо самой подать заявление об уходе. «И подам!» Разве сможет она после этого посмотреть в глаза своим товарищам по оркестру? «Нет, — подумала Хисако, — не смогу».
Той же ночью она уехала домой, отправилась на станцию и поехала на Хоккайдо с той же сумкой, которую купила для поездки в Америку и которую сначала чуть было не оставила в самолете, а потом в зале ожидания, с прекрасной сумкой из мягкой перчаточной кожи, где так и остался лежать девственно чистый паспорт и американский путеводитель. Так она и сидела — несчастная, с красными глазами, в поезде, который несся на север (ее друзья, ее коллеги сейчас где-то над Тихим океанам, думала она, пересекают часовой пояс навстречу солнцу, выигрывая лишний день, в то время как она разрушила свою карьеру). Она взглянула на сверкающую бежевую кожу сумки и заметила круглые темные пятнышки, испортившие шелковистую поверхность, она попробовала вытереть их, но не смогла и поняла, с очередным всплеском самоунижения, что эти точки сделала она сама, это следы ее слез.
Секунду Сукре смотрел на нее расширенными глазами. Она в ответ уставилась на него. Стрельба где-то глубоко внутри судна продолжалась. Сукре схватил ее за руку, развернул перед собой и втолкнул в дверь, обратно в коридор, из которого он выволок ее несколько минут назад.
— Вниз! — закричал он и погнал ее бегом, толкая в спину дулом пистолета.
Она чуть не упала с лестницы, следом с топотом скатился Сукре. Стрельба внизу прекратилась, когда они вошли в следующий проход.
Из салона «Надии» в коридор выплывал серый дым. Она слышала стоны и крики. Сукре заорал: «Не останавливаться!» — и снова ткнул ее пистолетом в поясницу.
Салон был полон кислого едкого дыма. Среди кресел и кушеток, словно диванные подушки в кровавых чехлах, валялись человеческие тела. Она остановилась, чуть не ткнувшись в спину одного из венсеристов; тот кричал и размахивал своим автоматом. Другой венсерист замер у водруженного на стойку бара пулемета с еще дымящимся дулом.
Она посмотрела на тела. Звон в ушах мешал ей что-либо услышать, но ей показалось, что кто-то позвал ее по имени. Телами был усеян почти весь пол, от стенки до стенки. Несколько темнокожих мужчин все еще стояли в дальнем конце салона, держа руки над головой, у них был перепуганный вид.
— Хисако!
Она услышала свое имя и подняла голову. Это был Филипп. Подталкиваемая сзади тычками пистолета, она могла только двигаться вперед, и вот, спотыкаясь о лежащие тела, она бросилась к нему по окровавленному ковру. Он обнял ее, бормоча что-то по-французски над ее головой, но звон в ушах заглушал его слова.
Сукре орал на двух венсеристов, которые были в салоне. Затем побежал к дальней стене и заорал на стоявших там марокканцев и алжирцев. Он хлестнул по лицу одного, ткнул кулаком в живот другого и оглушил третьего автоматом; тот рухнул на пол. Размахивая оружием, в двери ввалилось еще несколько венсеристов. Сукре пнул под коленку одного алжирца, тот запрыгал на одной ноге, пытаясь сохранить равновесие, но продолжая при этом держать руки за головой; Сукре пнул его по другой ноге, и тот упал.
— Хисако, Хисако, — повторял Филипп.
Она положила голову ему на плечо, но, устремив взгляд в салон, видела то, что там творилось: видела Сукре, пинающего ногами лежащего на полу алжирца, и съежившегося под перевернутым стулом Мандамуса, огромное тело которого было похоже на улитку, не помещающуюся в своем домике; Брукмана, который лежал на полу и теперь поднял голову, чтобы оглядеться, видел Дженни и Блевинса, капитан пригибал голову жены к полу рядом с диванчиком, на котором лежал неподвижный Дженни; видела Эндо, который сидел у стены скрестив ноги, как худенький Будда.
— Хисако…
— Эти люди глупцы! — верещал Сукре, размахивая своим пистолетом перед марокканцами и алжирцами. — Они умерли, видите? — Он пнул одно из лежащих на полу тел. Они не все были мертвы; Хисако слышала стоны. — Вы этого хотите? — кричал Сукре. — Вы этого хотите? Они умерли так же, как и тот дурак мальчишка-гринго!
Вряд ли они понимают, подумала Хиссако, что он говорит про Оррика.
— Вы этого хотите, да? Хотите умереть? Этого хотите, а? Этого?
Казалось, он и в самом деле требует ответа.
— Нет, сэр, — спокойным и размеренным голосом произнес Блевинс.
Сукре взглянул на него и перевел дух. Он кивнул.
— Ну ладно. Мы слишком долго были с вами добренькими. Теперь мы вас свяжем.
Блевинс и Филипп попробовали возражать, но это не возымело действия. Их всех заставили сесть. Сукре исчез на пять минут, оставив пленников под дулами трех автоматов, затем вернулся с ящиком пластиковых наручников. Это были плотно затягивающиеся нейлоновые петли, которые надевались на запястья. Сукре и несколько венсеристов начали с оставшихся марокканцев и алжирцев. Хисако наблюдала; пленникам заводили руки за спину и обматывали кисти нейлоновыми петлями. Филипп попробовал что-то сказать ей, но, едва он заговорил, один из венсеристов шикнул на него и покачал головой. Филипп взял Хисако за руку.
Третий боевик вытаскивал тела. Он хватал их за руки или за ноги и тащил волоком к двери. Несмотря на звон в ушах, Хисако была уверена, что, когда мимо нее волокли марокканцев и алжирцев, она слышала стоны. Венсерист каждый раз отсутствовал несколько минут. «Неужели он просто выкидывает тела за борт?» — подумала она, затем решила, что вряд ли.
Она сидела на ковре, стараясь определить свое состояние. Похоже на расстроенный карильон: как будто ее тело состояло из тонко сбалансированных, тщательно настроенных компонентов, и сейчас все в нем звенит после грубой встряски. Ее щеки, там, где их хлестал Сукре, несколько саднили. Во рту чувствовался слабый привкус крови, но она так и не поняла, что именно у нее кровоточит. Тяжелая атмосфера в салоне еще больше сгустилась; воздух пропах дымом и кровью, и все помещение казалось старым и изношенным, за одну ночь оно приобрело неряшливый вид. Она почувствовала, что дрожит в своей юкате, хотя холодно ей не было.
— Товарищ майор, — обратился Блевинс к Сукре, когда венсеристы связали сидевших посередине салона корейцев и направились к остальным. — Не трогайте женщин, а?
Сукре взглянул вниз на Блевинса, который ответил ему спокойным взглядом. Сукре слегка улыбнулся. Миссис Блевинс сидела, сжавшись в комок между мужем и диванчиком, на котором лежал Дженни; его глаза снова были открыты, и он растерянно моргал, глядя в потолок. У Сукре в руке была одна из веревок. Он крутил ее жестом, похожим на тот, которым подбрасывают монету.
Блевинс, сложив запястья вместе, протянул руки:
— Так как?
Сукре одной рукой взял сложенные руки Блевинса и развернул американца, как партнера в танцевальном пируэте. Когда Сукре его выпустил, Блевинс по очереди заложил руки за спину; Сукре накинул ему на руки петлю и туго затянул. Он придвинулся губами близко к уху Блевинса и произнес:
— Скажи пожалуйста, капитан.
— Пожалуйста, товарищ майор, — спокойно сказал Блевинс.
Сукре отвернулся с безразличным видом. Он взглянул на лежащего Гордона Дженни: из-под его толстой повязки выглядывали полуоткрытые глаза, а губы шевелились, как у человека, который видит плохой сон. Сукре воспользовался двумя веревками, чтобы привязать раненого за щиколотку к подлокотнику диванчика. Миссис Блевинс он словно бы не заметил.
— Пожалуйста, товарищ майор, — спокойно сказал Блевинс.
Сукре отвернулся с безразличным видом. Он взглянул на лежащего Гордона Дженни: из-под его толстой повязки выглядывали полуоткрытые глаза, а губы шевелились, как у человека, который видит плохой сон. Сукре воспользовался двумя веревками, чтобы привязать раненого за щиколотку к подлокотнику диванчика. Миссис Блевинс он словно бы не заметил.
Филипп спокойно дал себя связать. Сукре, потирая шею в том месте, где его ударила Хисако, немного постоял, глядя на нее. Что же он собирается сделать с ней, думала Хисако; может быть, все-таки свяжет.
Сукре схватил ее за правую щиколотку и притянул к себе, протащив примерно с полметра по ковру.
— Су… товарищ майор, — начал было просить Филипп. Сукре и его взял за щиколотку. Надев одну нейлоновую петлю на его ногу, он другим концом веревки обернул щиколотку Хисако, а затем продел петли одну в другую и затянул узел, стреножив обоих.
Брукман дал себя связать без всяких комментариев.
— Товарищ майор, в этом действительно нет никакой необходимости, — зачастил Мандамус. Он сильно вспотел, а на его щеке можно было заметить нервный тик. — Я не представляю для вас никакой угрозы. Не с моими габаритами лазить через иллюминаторы и совершать другие отчаянные подвиги. Может быть, я и не совсем согласен с методами венсеристов, но в целом я полностью на вашей стороне. Позвольте вас попросить…
— Заткнись, пока я не заклеил тебе рот, — сказал Сукре.
Он связал Мандамуса, затем Эндо, который к тому времени уже спокойно сидел, заложив руки за спину. Мари Булар он также не стал связывать.
— Это было глупо, — объявил Сукре, когда закончил.
Он подцепил носком последнее оставшееся на полу тело и перевернул его. Венсерист, который выносил трупы, вернулся в салон; Сукре кивнул ему, и тот утащил тело, оставив на испачканном ковре еще одну кровавую дорожку.
Сукре взглянул на Хисако:
— Я хочу знать, кто был этот белобрысый мальчонка.
Его взгляд скользнул в сторону Блевинса, но тут же вернулся к ней.
Она взглянула на образующую восьмерку петлю, которая связывала ее и Филиппа.
— Стив Оррик, — ответила она.
Ей пришлось повторить имя. Она объяснила, кто это был; остальные, к которым обратился Сукре, подтвердили ее слова.
— Хорошо, — сказал он. — На этот раз мы с вами по-хорошему, договорились? — Он оглядел собравшихся, как будто ожидал каких-то возражений. — Ладно. Вы останетесь так, пока мы не уйдем.
— Ага, а как насчет гальюна, товарищ майор? — спросил Б левинс.
Сукре изобразил удивление:
— Здесь вам потребуется помощь, капитан.
— Но раньше нам было сказано, что нельзя выходить вдвоем, — напомнил ему Б левинс.
— Тем хуже для вас, — пожал плечами Сукре.
— Сколько еще вы собираетесь нас здесь продержать, товарищ майор? — спросил Б левинс.
Вместо ответа Сукре только улыбнулся.
Венсерист за стойкой бара отсчитывал использованные гильзы, кидая их в расставленные перед ним пивные кружки. С таким звяканьем могли бы ссыпаться монеты в кассу. Пленникам было разрешено негромко переговариваться. Теперь они разделились на вполне определенные группы: офицеры и пассажиры образовали одну, оставшиеся алжирцы и марокканцы другую — самую маленькую; наиболее многочисленную группу составляли корейцы, остальные тоже сбились в кучку. Разрешались разговоры в своей группе, общение между группами было запрещено.
— Как только послышалась стрельба, они начали переговариваться, а некоторые подниматься… вставать на ноги, — рассказал Филипп, когда Хисако спросила его о том, что здесь произошло без нее. — Думаю, они строили планы заранее. Казалось, они сейчас бросятся, но они медлили, а охранник с пулеметом начал на них кричать — на всех нас — а потом, когда прекратилась стрельба, они бросились вперед… к пулемету. — Филипп глубоко вздохнул, закрыл глаза. Она положила руку ему на затылок и начала поглаживать. Он открыл глаза и, грустно улыбнувшись, взял ее руку. — Это было малоприятно. Они падали… — Он покачал головой. — Падали со всех сторон. Это большой пулемет. — Он взглянул в сторону бара. — Пули большие… целая лента. Так что он стрелял, стрелял и стрелял.
Его ладонь сжалась, почти раздавив ее руку. Ей пришлось напрячь свою.
В салоне было тихо. Дело было уже к вечеру, стояла изнуряющая жара. Тяжелая атмосфера салона давила на всех. Пропитавшийся кровью ковер издавал сильный, неприятный запах с явным оттенком железа. Некоторые пытались уснуть, привалившись к стульям и диванчикам или растянувшись на полу, и постоянно ворочались, стараясь найти удобное положение для своих связанных рук, чтобы уменьшить боль в плечах. Мандамус жалобно всхрапывал.
— Может быть, — сказал Филипп, взглянув в сторону бара, — если бы мы побежали еп mdsse… Возможно, мы бы и захватили пулемет. Но мы не поддержали… мы не побежали… вместе.
Он повернулся к ней, Хисако никогда раньше не видела его таким; он казался моложе своих лет, почти мальчиком, растерянным и беспомощным.
Она уже рассказала ему во всех подробностях о том, что произошло после звонка господина Мории; остальным она лишь вкратце сообщила о неудачной попытке Оррика помочь своим товарищам.
Филипп восхищался, но не удержался от упреков; он преклонялся перед ее смелостью, узнав, что она отважилась напасть на Сукре, но задним числом переволновался, испугавшись за ее безопасность, — ведь что ни говори, все они отданы на милость этих людей.
Она прислушалась к разговорам мужчин. Общее настроение склонялось к тому, что все равно ничего нельзя поделать; оставалось ждать и надеяться, что венсеристы скоро покончат с тем делом, за которым пришли. Боевики доказали, что способны справиться как с вылазками отчаянных одиночек, так и с массовым противостоянием; так что теперь, когда они после этих двух случаев держат ухо востро, любая попытка сопротивления равносильна самоубийству. К такому убеждению они пришли, посидев в спертом, пропахнувшем кровью и дымом воздухе салона «Надии». О самолете с конгрессменами уже не рассуждали, вспоминая о нем разве что к слову, гадая, какие еще причины могли быть у венсеристов для захвата судов.
Тревожная сиеста затянулась до самого вечера; солнечные лучи, пробивающиеся сквозь жалюзи, нарисовали на полу полосатую решетку. Гордон Дженни что-то бормотал словно бы во сне; теперь уже трудно было понять, спит он или не спит, как будто его расстроенный мозг в своем стремлении к стабильности остановился на том, чтобы поддерживать работу сознания на одном уровне в течение всех суток, так что радист все время оставался в одном и том же наполовину дремотном, наполовину бодрствующем состоянии.
Гильзы все падали: звяк, звяк, звяк.
Филипп тихо разговаривал с Брукманом и Блевинсом. Хисако сидела на полу, прислонившись к креслу, стараясь восстановить в памяти каждый момент, начиная с той минуты, когда она в то утро первый раз встретила Оррика, до того мгновения, когда она увидела его сотрясаемое пулями тело, всплывшее в белой водяной пене. Филипп сказал, что до них донеслись разрывы гранат.
— Как вы, ничего? — спросила миссис Блевинс, которая на коленях подползла к Хисако.
Ее лицо с остатками косметики выглядело хуже, чем если бы косметики не было вовсе.
— Ничего, — кивнула Хисако.
Она подумала, что надо бы сказать что-то еще, но не нашла ничего добавить. В ушах по-прежнему стоял звон.
— Вы уверены? — спросила американка, слегка нахмурившись.
Хисако подумала, что миссис Блевинс еще никогда не выглядела более человечной. Она хотела высказать это, но не смогла.
— Правда, все хорошо, — еще раз кивнула она.
Миссис Блевинс похлопала ее по ноге:
— Вам надо немного отдохнуть.
Она вернулась к мужу, а потом переползла к Мари Булар.
Хисако слушала гул в ушах и долетавшее от стойки позвякиванье гильз — разменной монеты смерти.
Она стала клевать носом, вздернула голову. Звуки вокруг стали какими-то отдаленными и глухими. Она хотела поменять положение ног, но не смогла.
В днище судна был люк, а за ним — лестница; их вели вниз мимо трюмов, полных растений и садов, через комнаты, заставленные мебелью, через другой трюм, где застряли в пробке сотни машин; двигатели взрыкивали на холостом ходу, клаксоны гудели, краснорожие шоферы высовывались из окон и открытых дверец и что-то кричали и ругались, махали в воздухе кулаками. Спустившись еще ниже, они попали в темное помещение, полное стержней и рычагов, пропитанное незнакомыми, противными запахами. Она не могла понять, с кем идет и кто их ведет, наверное, из-за плохого освещения. Подумала, что это, возможно, сон, но сны ведь тоже бывают реальными, порой то, что не является сном, бывает слишком реальным, иногда реальность бывает так чрезмерна, что она ни во что не укладывается, ее невозможно вынести. Иногда сон оказывается реальнее всякой действительности, и ее это вполне устраивало.