Хитрый бурундук
Построил я себе в тайге чум. Это не домик и не лесной шалашик, а просто длинные палки вместе сложены. На палках лежит кора, а на коре — брёвнышки, чтобы куски коры не сдуло ветром.
Стал я замечать, что кто-то в чуме оставляет кедровые орешки.
Я никак не мог догадаться, кто же без меня в моём чуме орешки ест. Даже страшно стало.
Но вот раз подул холодный ветер, нагнал тучи, и днём стало совсем темно.
Залез я поскорее в чум, а место моё уже занято.
В самом тёмном углу сидит бурундук. У бурундука за каждой щекой по мешочку с орехами.
Толстые щёки, глаза щёлочками. Смотрит он на меня, боится орешки на землю выплюнуть: думает, что я их украду.
Терпел бурундук, терпел, да и выплюнул все орешки. И сразу щёки у него похудели.
Я насчитал на земле семнадцать орешков. Бурундук сначала боялся, а потом увидел, что я спокойно сижу, и стал рассовывать орешки по щелям и под брёвнышки.
Когда бурундук убежал, посмотрел я — всюду орешки напиханы, крупные, жёлтые. Видно, бурундук в моём чуме устроил кладовую.
Какой хитрый этот бурундук! В лесу белки да сойки все орешки у него растащат. А бурундук знает, что в мой чум ни одна сойка-воровка не полезет, вот и притащил ко мне свои запасы. И я уже не удивлялся, если находил в чуме орешки. Я знал, что со мной живёт хитрый бурундук.
Ворон
Весной в горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу в долине.
Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?
Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле. Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.
Бабочка на снегу
Когда я вышел из избушки, то ружьё зарядил мелкой дробью. Думал, рябчика встречу — подстрелю на обед.
Тихо иду, стараюсь, чтобы снег под валенками не скрипел. Вокруг ёлки мохнатым инеем покрыты, как бородой.
Вышел я на полянку, смотрю — впереди под ёлкой что-то чёрненькое.
Поближе подошёл — а это коричневая бабочка сидит на снегу.
Вокруг сугробы намело, мороз трещит — и вдруг бабочка!
Повесил я ружьё на плечо, снял шапку и стал ещё ближе подходить, хотел её накрыть шапкой.
И тут снег у меня под ногами взорвался — порх-порх! — и три рябчика вылетели.
Пока я снимал ружьё, они скрылись в ёлках. Остались от рябчиков только ямки на снегу.
Походил я по лесу, поискал, да разве теперь их найдёшь.
Притаились на ёлках, сидят и надо мной смеются.
Как это я рябчиный хохолок за бабочку принял?
Это же рябчик высунул головку из-под снега, чтобы за мной подглядывать.
В другой раз не буду зимой бабочек ловить.
Ночные колокольчики
Мне очень хотелось увидеть оленя: рассмотреть, как он ест траву, как стоит неподвижно и прислушивается к лесной тишине.
Однажды я подошёл к оленихе с оленёнком, но они почуяли меня и убежали в красные осенние травы. Я узнал это по следам: следы в болоте на моих глазах наполнялись водой. Слышал, как трубят олени по ночам. Где-нибудь далеко протрубит олень, а по реке доносит эхом, и кажется — совсем рядом.
Наконец в горах я набрёл на оленью тропу. Олени протоптали её к одинокому кедру. Земля у кедра была солёная, и олени приходили ночью лизать соль.
Я спрятался за камнем и стал ждать. Ночью светила луна и был мороз. Я задремал.
Проснулся я от тихого звона. Как будто звенели стеклянные колокольчики. По тропе мимо меня шёл олень. Я так и не рассмотрел оленя, только слышал, как с каждым шагом звенела земля у него под копытами.
За ночь от мороза выросли тонкие ледяные стебельки. Они росли прямо из земли. Олень разбивал их копытами, и они звенели, как стеклянные колокольчики.
Когда взошло солнце, ледяные стебельки растаяли.
Бобровый сторож
Зимой, когда воду сковало морозом, нашёл я на лесной речке бобровую хатку. Снегом её замело.
Стоит она как большой сугроб. На самой верхушке снег подтаял, и из отдушинки жилым тянет. Вокруг много волчьих следов.
Видно, приходили волки и принюхивались, да так ни с чем и ушли. А хатку поцарапали когтями, хотели поймать бобров.
Да разве до бобров доберёшься: хатка обмазана грязью, а грязь на морозе окаменела.
Весной бродил я с ружьём и решил посмотреть бобров. Когда добрался до хатки, солнце уже низко было. Около хатки речка перегорожена разными палками и сучьями — настоящая плотина. И воды набралось целое озеро.
Подошёл я тихонько поближе, чтобы увидеть бобров, когда они выплывут на вечернюю зорьку, да не тут-то было — выскочила из хвороста маленькая птичка крапивник, задрала кверху свой хвостик и ну стрекотать: «Тик-тик-тик-тик!»
Я с другой стороны подошёл — крапивник и туда перескочил, опять стрекочет, тревожит бобров.
Поближе подойдёшь — он юркнет в сучья и внутри где-то кричит, надрывается.
Услыхали его крик бобры и уплыли, только дорожка из пузырьков пошла по воде.
Так я бобров и не увидел. И всё из-за крапивника. Он себе гнездо на бобровой хатке свил и живёт вместе с бобрами как сторож: если заметит врага, так начинает кричать, пугать бобров.
Бобровая хатка
Пришёл ко мне знакомый охотник.
— Пойдём, — говорит, — я тебе хатку покажу. В ней бобриная семья жила, а сейчас хатка пустая.
Мне про бобров и раньше рассказывали. Захотел я эту хатку разглядеть получше.
Взял охотник своё ружье и пошёл. Я — за ним.
Долго шли по болоту, потом сквозь кусты продирались.
Наконец пришли мы к речке. На берегу стоит хатка, как стог сена, только из сучьев, высокая, выше человеческого роста.
— Хочешь, — спрашивает охотник, — залезть в хатку?
— А как же, — говорю, — в неё влезешь, если вход под водой?
Стали мы сверху её разваливать — она не поддаётся: вся обмазана глиной.
Еле-еле сделали дыру.
Залез я в хатку, сижу согнувшись, потолок низкий, отовсюду торчат сучки, и темно.
Руками что-то нащупал, оказывается — древесные стружки. Бобры из стружек устроили себе подстилку. Я, видно, в спальню попал.
Полез ниже — там лежат веточки. Бобры с них кору обглодали, и веточки все белые. Это у них такая столовая, а сбоку, пониже, еще этаж, и вниз идёт нора. В норе вода плещется.
На этом этаже пол земляной и гладкий. Здесь у бобров сени.
Влезет бобр в хатку, вода с него в три ручья стекает.
Бобр в сенях всю шерсть насухо выжмет, причешет лапкой, только тогда идёт в столовую.
Тут охотник позвал меня.
Вылез я наружу, отряхнулся от земли.
— Ну, — говорю, — и хата! Сам бы остался жить, только печки не хватает!
Бобрёнок
Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.
Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.
Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.
Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу — хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.
Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.
После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгрёб под себя и уснул.
Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, — думаю, — какой спокойный зверёк — можно его одного оставить, ничего не случится!»
Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес.
Всю ночь я бродил по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…
Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!
По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.
За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.
С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспоминаю про бобрёнка, который подгрыз мой стол.
В заповеднике
Под городом Воронежем есть бобровый заповедник. Там на лесных речках живут бобры. Они перегораживают речки плотинами и на берегу прудов строят хатки.
В заповеднике нельзя рубить деревья и охотиться, чтобы не пугать бобров.
В заповеднике нельзя рубить деревья и охотиться, чтобы не пугать бобров.
Заповедник устроен для бобров, но олени, кабаны и другие звери знают, что здесь их не тронут охотники, и тоже живут в заповедном лесу.
Я приехал в заповедник в июне и стал жить в избушке у лесника. Один раз взял я у него велосипед прокатиться по лесным тропинкам.
Далеко от дома заехал, повернул назад, потихоньку еду, слушаю, как иволга кричит за речкой…
Вдруг барсук из кустов как выскочит, хотел через тропинку перебежать, прошмыгнуть, да угодил прямо под колесо. Я в кусты свалился, встал, поднял велосипед. «Нет, — думаю, — лучше пойду пешком, здесь звери совсем не боятся людей».
И вправду, совсем не боятся. Утром прибежал стрелочник с железной дороги.
— Забирай, — кричит, — своего вредителя, под мостом копает!
Оказывается, бобёр молодой плыл вверх по речке, приглянулось ему местечко под железнодорожным мостом. Решил он тут нору вырыть. Над ним поезда грохочут, а он знай себе роет, всё глубже да глубже.
Бобра поймали, принесли в мешке обратно в заповедник. Он в мешке пыхтел сердито, пока его в речку не выпустили, подальше от железной дороги.
В июне хорошо в лесу.
Над речкой голубой зимородок пролетит, усядется на сучок и замрёт. Смотрит в воду. Вдруг нырнёт, вынырнет с рыбкой в клюве, полетит кормить птенцов.
Гнездо у зимородка — пещерка в обрыве над рекой.
Вечером, как сядет солнце, из дупла вылетают на охоту летучие мыши, порхают над лесными полянами, хватают майских жуков.
В июне летучая мышь летает с мышатами. Они у неё по два, по три сидят на животе, в шёрстку вцепятся, ждут, когда мама-мышь поймает жука. Прожорливые они. Как мышь жука поймает, мышата разевают рты и верещат. Я всё удивлялся, как мышатам не страшно над лесом с мамой-мышью летать, ведь можно сорваться, а крылышки у них ещё слабые.
На рассвете, когда кричат петухи, летучая мышь возвращается в дупло. Крылья сложит, повиснет вниз головой и спит вместе с мышатами весь день до вечера.
Черничное варенье
Звери и птицы в тайге кормятся около кедра, даже медведь осенью отъедается на кедровых орешках и ложится на всю зиму в берлогу спать.
Но в эту осень кедровые орешки не уродились, и голодные медведи бродили вокруг посёлка.
Выйдет утром хозяйка на огород, а все грядки истоптаны медвежьими лапами.
Голодный медведь может и в избу вломиться. Хорошо, у кого собака есть, она залает и всех разбудит.
Я жил в пустой избушке на самом краю посёлка. За окном сразу начиналась тайга, а ружья у меня не было.
Вечером пришёл ко мне знакомый охотник и спокойно так говорит:
— Если медведь вломится в дверь, выскакивай в окно и в посёлок беги, а если в окно заберётся, бей его скамейкой по голове!
— Разве в темноте разберёшь, где у него голова?
Охотник говорит:
— Тогда ведром греми погромче, медведь железного грохота боится!
Ведра у меня не было.
Положил я около себя железный котелок с ложкой и тут же уснул.
Не знаю, сколько проспал, сквозь сон слышу — кто-то постукивает, царапается когтями по стене.
Я вскочил — корябает по бревну! Застучал ложкой по котелку — перестало. Немного погодя опять зацарапало.
А на улице уже рассветает.
Посмотрел в окно — никого нет.
Открыл дверь, вышел на улицу, а это поползень вниз головой ползает по избушке, брёвна клювом простукивает, ищет жучков.
Я на него даже заорал со злости. Он пискнул и улетел в тайгу.
Днём взял я в посёлке у охотника ружьё, зарядил разрывной пулей и пошёл по берегу речки в тайгу.
В тайге тишина. Налетит ветер, скрипнет ветка, да тоскливо закричит чёрный дятел. Ружьё держу наготове, потихоньку иду, за ветки не задеваю, чтоб не шуметь.
В одном месте вся кора с берёзки ободрана: это голодный медведь когтями муравьёв выковыривал.
Один поворот реки прошёл, второй — нигде нет медведя. И вдруг за третьим поворотом, где чёрные ели, такие высокие, что под ними темно, кто-то как рыкнет, как завизжит!
Я ружьё вперёд, кусты раздвинул — смотрю: на камнях костерок горит, а вокруг огня вертится рыжая собака, из хвоста у неё валит дым. Подбежала к собаке девочка с ведёрком, вылила ей на хвост воду, меня увидела и совсем не удивилась, а стала на собаку жаловаться:
— Машка ленивая очень, всё время у костра спит, а во сне хвост кладёт в огонь. Весь хвост спалила… Дяденька, вы охотник?
— Да так, гуляю, ну, может, и медведя встречу!
— Дяденька, дяденька, он здесь вокруг ходит, не даёт мне варенье варить! Хотите, я вас вареньем угощу черничным? Тогда вы его прогоните?
Сняла девочка с угольков кастрюльку с вареньем, помешала ложкой и дала мне попробовать. Варенье-то без сахара, кислое-кислое. Ем его, а сам стараюсь не морщиться.
— Очень вкусное варенье! А тебе одной не страшно, медведя разве не боишься?
— Я не одна, я с Машкой. Медведь всё вокруг ходил, кустами шуршал. Машка на него лаяла, а я кинула камень. Он испугался и убежал.
— Тебя как зовут?
— Таня. Я во втором классе теперь учусь.
Таня рассказала мне, что отец её уехал в горы к оленеводам. Что скоро пригонят всех оленей вниз, в посёлок, а за оленями спустятся с гор большие «настоящие медведи». Вот тогда будет страшно: охотники на оленях разъедутся по тайге соболевать, а «настоящие медведи» останутся вокруг посёлка.
Я Таню спросил:
— А какие они, «настоящие медведи»?
Таня зажмурила глаза, подумала:
— Большие-пребольшие и чёрные. Я их всё равно не боюсь, у нас в школе есть ружья!
И Таня рассказала мне, что зимой мальчики пойдут в тайгу с учителем Петром Ивановичем: они будут белковать и соболевать, учиться разводить костёр, когда снег падает и все дрова мокрые, узнавать следы зверей…
Пока Таня рассказывала, Машка опять заснула и во сне подползла к самому костру, но огонь уже погас, подул ветер с реки, и серая туча захватила полнеба.
— Таня, скоро уж вечер, надо домой идти, уроки делать!
Залили мы костёр водой и пошли в посёлок. Впереди рыжая Машка, за ней Таня с кастрюлькой черничного варенья, за Таней я иду, ружьё у меня за плечом, потому что медведей я уже не боялся.
С тех пор как ночью в тайге вдруг лошадь захрапит или затрещит в темноте сучок, я ружьё беру в руки и спокойно жду.
И даже когда на свежих следах «настоящего медведя» спал, только подумал, как медведь в темноте подкрадывается, не мог уснуть. А потом вспомнил черничное варенье, Машку ленивую с горелым хвостом, храбрую Таню, и страх прошёл.
Озеро Азас
Озеро Азас в Туве длинное и узкое. На другом берегу видна тайга. Медведь и лось переплывают озеро. Лось спасается на островах от мошки. Медведь плывёт за лосем.
Осенью рыбаки ловят сигов с жёлтой, как янтарь, икрой, сорожку — плотву и окуней. Самые крупные окуни в «окуниной» бухте. Вода в ней чёрная, на дне гнилые коряги, и окунь чёрный, крупный, на спине чешуя топорщится, как щетина у кабана. По чёрной воде на ветру кружатся золотые хвоинки лиственниц.
До Азаса выбита тропа в тайге. Кто по ней ходил, знает, что в стороне, во мхах, бьёт ледяной ключ из земли и рядом на ёлке висит берестяная кружечка.
Устал — сядь на мох, напейся и дальше иди. По дороге встретишь старый лагерь геологов. Колышки от палаток, миска гнутая, и гарь идёт чёрной полосой до самого озера. Если идти по тропе, тайга расступится и выйдешь на озеро, к избушке охотника Микина, к самому берегу.
На озере, далеко от берега, белоснежные лебеди покачиваются на волнах, только это не лебеди, а хлопья пены.
Микинская собака на людей не лает, она медвежатница. С виду страшная. Чёрная, глаза жёлтые, нос раздвоен на две половинки. Микин называет её Двустволкой. Чует собака, что страшна, и к другим собакам в посёлок не бегает — загрызут.
Когда-то охотовед пообещал настоящих лаек привезти — уши торчком, хвост кренделем. Деньги собрал на щенков, да обманул — привёз выродков: хочешь — бери, хочешь — не бери!
Микин на свою Двустволку не жалуется; только когда соболя облаивает, близко к дереву стоит — добычу драгоценную упускает. Настоящая лайка должна шагов на семь от дерева стоять, чтоб соболь был виден, куда он метнётся.
Зато Двустволка на медведя не боится ходить, хватает медведя сзади за «штаны» — длинную шерсть на лапах и сажает на землю…
Осень в этом году поздняя. В одну ночь лиственницу опалило морозом. Орлан-белохвост улетел на юг, жирные дрозды собрались в стаи, а медведи роют берлоги повыше в горах. Значит, весна будет ранняя, низины затопит в половодье. Сытый медведь сторожкий. Только ночью приходит на берег, рыбьи потроха около лодки жрёт, а днём отлёживается в горах. Между кедрами земля вытоптана, будто табун лошадей гоняли по кругу. Это медведь: то потянется во сне, то землю когтями поскребёт, то взроет. И таких лёжек у медведя много, ни за что не угадаешь, где он днём спит.