– В масштабе владений Светлейшего – мелочь. Из них у меня на линии от силы треть, где искать остальных – не ведаю.
– Треть… Десятой части от этой трети хватит, чтобы пропасть бесповоротно! Вроде умный человек и понимать должен… Сейчас одно спасение: иди к нему, кланяйся в ножки. Оправдывайся: дескать, не знал – и распорядись вернуть князю всех, на которых его приказчики укажут!
– Из ландмилицкой службы вернуть? Яков Вилимович, если б не ты, а кто другой посоветовал – ей-богу, плюнул бы в рожу! Люди теперь казенные, рекрутские квитанции за них выписаны, так какого черта?!
– Чего ты добиваешься, Александр Иваныч? Сколько ни строй из себя дурака, все равно ведь не поверю! Отдай фельдмаршалу его крестьян, сохраннее будешь.
– Не хочу. Когда б государь этого желал – думаешь, постеснялся бы сказать прямо? Уж если на то пошло, больше всего в ландмилиции моих собственных мужиков. Сам перевел. Голицынские есть, шереметевские… И ничего: иные владельцы, может, и ворчат в кругу друзей о поругании прав благородного сословия – но бить челом государю не шастают! Начни разбирать крепостных людей по чинам хозяев, придется брать у одних мелкопоместных. Много ли с них возьмешь? А уж обратно из полка выдавать, как ты предлагаешь, – горше смерти.
– Эка беда, поучат плетью…
– Мне горше. О себе говорю. Хотя от царского имени, но верстал-то их в войско я! Теперь обязан исполнять свою часть контракта. Нарушу – пропадет что-то важное. Дух пропадет. Кураж отнимется. Доверия к начальству не станет. Одними шпицрутенами придется держать порядок: а это прямой путь к конфузии.
Ради хорошей погоды Яков Вилимович отпустил карету, и мы неспешно шагали в направлении артиллерийских мастерских вослед упряжке, влекущей огненную машину. В дальнем конце улицы появился всадник в преображенском мундире. Гнедой конь мчался галопом, разбрызгивая ошметки грязи. Гонец к государю? Нет, офицер соскочил шагах в пяти от нас и доложил, держа повод в руке:
– Господин генерал-фельдцейхмейстер! Унтер-комендант майор Чемезов велел донести: с генерал-поручиком Брюсом удар приключился!
Смерть брата и сопряженные с нею хлопоты отбили Якова Вилимовича от службы. Коллежские дела пришлось вести мне, в череде заседаний почти позабыв опасность, исходящую от невзначай задетых высокопоставленных лиц. Меншиков не единственный потерял имущество от побегов оного на линию. Многие другие душевладельцы тоже недосчитались рабов, однако явно противиться не смели: слишком очевидно было, что государственный интерес на моей стороне. Несмотря на это, представлялось опасным играть против соперника, имеющего на руках старшие козыри: фельдмаршальский чин, давнюю дружбу государя и неизменную поддержку Екатерины. Царица не забыла, кому обязана возвышением. В любых перипетиях двое выскочек помогали друг другу, образуя непобедимый альянс, который втягивал в свою орбиту множество фигур самого разного калибра, не исключая столь важных персон, как Толстой или Головкин.
Вероятно, самым разумным с моей стороны было бы искать дружбы фельдмаршала – но его несносное высокомерие не оставляло места для равных отношений или хотя бы подчиненно-дружеских, как с Голицыным и Брюсом. Всякий же, кто входил в клиентелу Светлейшего, становился частью необъятной паучьей сети, коей чиновные упыри опутали Россию для высасывания из нее денег. Меня такое положение не привлекало. Даже если бы удалось, избегая прямого казнокрадства, удовлетворить аппетиты князя за счет завода и железоторговой компании, отток средств ослабил бы растущее дело, как кровопотеря ослабляет раненого, и поставил в невыгодное положение против шведов, не имеющих на себе подобной пиявки.
Недоброжелатели Светлейшего давно делали мне авансы через Шафирова. Старая знать, подрастерявшая кредит после дела царевича, не питала особых симпатий ни к одному из наглецов, потеснивших великие роды у подножия трона, но и не рвалась опрометчиво в бой, предпочитая стравливать пришельцев между собой, дабы они сами друг друга уничтожили. Умнейший Петр Павлович, конечно, постиг сию проникнутую византийским коварством политику, но рассчитывал обернуть ее себе на пользу. Я всегда держался в стороне от интриг и теперь не изменил этому правилу, однако начал делать визиты и вести душевные разговоры с теми, кто мог бы составить противовес партии Меншикова в Сенате и Военной коллегии. Легче всего расположить людей в свою пользу, обращаясь к ним за советом: разом выказываешь и признание мудрости собеседника, и готовность считаться с его интересами. Довольно скоро мне удалось добиться весьма благожелательного (хотя бы по внешности) отношения со стороны изрядного числа Рюриковичей и Гедиминовичей, и даже подружиться с человеком, который на любом празднике бесцеремонно плюхался по правую руку от государя, предоставляя Меншикову ютиться слева. Петр взял за правило на каждом застолье поднимать тост «за деток» этого вельможи и обязался выплатить своему шуту Яну Лакосте сто тысяч рублей, коли позабудет хотя бы раз.
Как ни странно, сей Монблан придворного ландшафта имел одинаковый со мною ранг. Иван Михайлович Головин, по армии генерал-майор, а по флоту – обер-сарвайер, был из ближних слуг и собутыльников царя во дни юности. Карьера его начиналась причудливо. Посланный на три года в Венецию учиться корабельной архитектуре, по возвращении он простодушно сознался в полном невежестве и на гневный вопрос, что делал за границей столько времени, ответствовал: «пил вино, веселился и на басу играл». Нрав Петра неисповедим. Можно бы ждать суровой кары, но он расхохотался и произвел лодыря в моментально выдуманный чин по Всешутейшему собору. Отныне Головин именовался «князь-бас», «высокопочтеннейший учитель» и «второй Ной». Корабли российского флота стали называть «детьми» или «семейством» его. Со временем выяснилось, что Иван Михайлович совсем не дурак и в бою отменно храбр, а от лени царь исцелял подданных быстро и радикально – дубинкой по хребту. Генеральский чин стал наградой за финляндский поход. Назначение несведущего человека обер-сарвайером, сиречь главным корабельным строителем, было бы непонятно, если не знать, что это чистая синекура: государь сам исполнял его должность.
Казалось бы, трудно найти общий интерес при такой разности характеров и судеб. Я полжизни потратил, чтобы только выбраться из ничтожества, ценой невероятного напряжения умственных сил, а этот потомок многочисленного боярского рода неизменно предпочитал бутылку книге в полной уверенности, что займет достойное место без больших усилий. Пунктом соприкосновения стала родословная Головиных, восходящая к династии Гаврасов – правителей княжества Феодоро, существовавшего некогда в Крыму между татарскими и генуэзскими владениями и покоренного в пятнадцатом столетии пашой Гедик-Ахмедом. Греки, бежавшие от магометанского потопа, стали верными слугами московских князей, их обрусевшее потомство испытывало и милость, и опалу, чтобы теперь, при Петре, повинуясь смутному голосу крови, устремиться во флот.
В юные годы история венецианско-генуэзского соперничества на востоке вызывала у меня самый живой интерес, только изложение ее в книгах зияло многочисленными пробелами. Иван Михайлович не оправдал надежд относительно фамильных преданий, способных оные заполнить, однако мысль о наследственном праве Головиных на вотчины и титулы предков пришлась ему по душе. С точки зрения государственной можно вообразить некую пользу от подобной претензии: заявить свои права перед Европой либо увлечь приманкой собственного княжества крымских греков, обнаруживающих полное равнодушие к переходу из султанского подданства в царское. Была у меня еще одна мысль сходного плана: найти подходящего чингизида из русских дворян для ведения дел с ногаями на крымской границе.
Обер-сарвайерская должность, в исполнении моего нового приятеля, ограничивалась тем, что при закладке нового корабля он забивал первый гвоздь и мазал киль дегтем. От дальнейших экзерциций в плотницком ремесле Иван Михайлович благоразумно уклонялся, трезво сознавая, что руками ничего путного сделать не способен. Зато ему дети удались. Два сына во флотской службе и трое дочерей на выданье, все – красавицы. Бывая у Головина, я чувствовал возвращение талантов, кои считал давно утраченными. Девятнадцатилетняя Оленька часами готова была слушать о Европе, томно вздыхая от впечатлений:
– Ах, Александр Иванович! Расскажите еще о Венеции, а то батюшку никак не упросишь!
Впечатления батюшки, закрученные вокруг злачных мест и девиц известного сорта, не слишком подходили для пересказа юной дочери. Во мне же пробудилось красноречие, как в далеком детстве, когда соседские сорванцы, разинувши рты, внимали приключениям героев древности в очень вольном переложении. Умолчание – не ложь. Кто посмеет бросить упрек, что я ни словом не помянул обшарпанные трущобы Каннареджо? Serenissima вставала из волн парадным фасадом, как перед путешественником, прибывающим с моря, где открываются ему беломраморное величие дворца Дожей и каменные кружева Сан-Марко.
От венецианской лагуны воображение птицей уносило нас дальше: то к мрачным берегам Африки, то в парадную залу Хофбургского дворца, то в блещущий остроумием салон мадам Тансен. Но удалось ли мне тронуть сердце слушательницы? Ей-богу, иногда жаль становилось, что я не гвардейский прапорщик во цвете юности, с румянцем на круглых ребяческих щеках! Это для генерала сорок лет – не возраст, а для воздыхателя молоденькой девушки, пожалуй, что и многовато…
По первоначальному плану я собирался искать руки не Оленьки Головиной, но Анны Голицыной, на стороне которой были все преимущества: род княжеский, а не боярский, князь Михаил Михайлович в должности тестя… Однако чем дальше, тем больше сомнений терзало мою душу, побуждая к перемене намерений. Заблуждаются те, кто в брачных делах противопоставляет любовь расчету, ибо любовь тоже необходимо принимать в расчет, и даже приоритетно перед всеми прочими элементами. Только при этом условии расчет будет правильным, а супружество – счастливым. Мне представлялось разумным посещать оба семейства (и еще несколько других), не обнаруживая своих тайных целей до той поры, пока смогу определиться с выбором.
Еще одна – пожалуй что, главная – причина неторопливости состояла в желании понравиться будущей невесте, прежде чем приступать к сватовству. Родительская власть в России достаточно крепка, чтобы отец мог выдать дочь замуж по своему выбору, но подобное принуждение неуместно: жена всегда найдет способ отомстить нелюбимому мужу. А если нужна верная помощница, способная вести дела, к которым у меня талантов недостаточно (скажем, изощренную тайную дипломатию в придворных кругах), с ней тем более нельзя обращаться как с вещью. Русские девушки стали иными, нежели полтора десятилетия назад, когда я впервые прибыл в Петербург: теремных затворниц, запертых в родительском доме, как в магометанском гареме, прямо на глазах сменила новая поросль. Богатые люди не щадят издержек на домашних учителей; дочери царских придворных едва ли уступят парижанкам в образованности. Они твердой поступью выходят в свет, готовые сражаться за свое счастье.
Каждый соблазняет, чем может. Бывая у Головина, я распускал свой ум павлиньим хвостом, стараясь показать его во всем блеске. Кстати, женщин, которые идут на эту приманку, не так мало, как обыкновенно считают. В юности мне это было неизвестно. Теперь любые, едва заметные признаки успеха наполняли сердце живейшей радостью. Улыбка, обращенная мне навстречу, бывала чуть лучезарней, слова приветствия – чуть любезнее, чем подобают отцовскому приятелю и другу семьи. В свою очередь приготовленные мною для застольной беседы сюжеты из европейской жизни плавно переходили от политики к нравам, непринужденно балансируя на грани дозволенного, когда касались амурных приключений французских аристократов. Кто усомнился бы, что рассказчик – плоть от плоти сего изящного и легкомысленного мира? Еле уловимые бесенята, мелькающие порой в тихих омутах прекрасных глаз Оленьки, наводили на мысль, что, при всем благонравии, мечты о радостях любви ей не чужды, и чем черт не шутит – почему бы не занять в этих грезах главное место?!
Разумеется, томление сердца не обошлось без ущерба для моих многочисленных дел. Древние посмеялись на славу, поженив Афродиту с Гефестом, ибо нет стихий более враждебных друг другу, чем любовь и труд. Ars amandi – удел праздных сословий и предвестие гибели государства от варваров: грубые труженики и суровые воины рано или поздно низвергнут изнеженных сибаритов, предающихся утонченным наслаждениям. Так случалось много раз, в древнее и новое время, так будет повторяться впредь. Может быть, христиане обязаны своим превосходством над иными народами именно противоестественной вражде церкви к плотским утехам: подобным образом запруда, преграждающая природное течение реки, позволяет употребить ее силу на нужды, не предусмотренные Создателем. Вот только судьба прекрасной Франции меня тревожит: не знаю, откуда возьмутся варвары, которые погубят ее – но погубят несомненно. Французы давно могли бы править миром, если б не пытались это делать прямо из будуара.
Больше всего пострадали от нежных чувств металлургические изыскания. Все прошлое лето суда, идущие из Бристоля, по моему распоряжению балластировались коксом. Дальше его везли на Олонец. Я рассчитывал с началом зимы съездить туда на пару месяцев, чтобы погонять доменную печь на смешанном топливе, как у Дарби, а затем по результатам сих испытаний принять решение о чугунолитейном заводе на юге. Только Олонец – не Ладога, обыденкой мотаться в Петербург не будешь. А уезжать надолго от этого ласкового взгляда, греющего душу, как майское солнышко… Да и служебных поводов задержаться хватало, поездка откладывалась по многоразличным и весьма уважительным резонам.
Неприметно подошло Рождество. Не имея более возможности манкировать казенным интересом для собственной надобности и заглянув к Головиным попрощаться, я с радостью заметил признаки печали на прекрасном лице.
– Не скучайте, красавицы! Впереди святочная потеха – для нового князь-папы упряжку о шести медведях уже выездили! К вам государь со всею свитой небось в числе первых заглянет…
Оленька зябко повела плечами. Наталья, самая бойкая из сестер, дерзко посмотрела в спину родителю, отвлекшемуся, чтобы дать распоряжения слугам:
– Нас ихние шутки ничуть не веселят. Они в своих забавах меры не знают.
– Ну, если мои рассказы о Париже вам больше нравятся – обещаю посетить этот гостеприимный дом сразу по возвращении из карельских лесов. Будете меня ждать?
Вроде бы вопрос абсолютно невинный, сразу ко всем, и произнесен светским тоном, с любезной, ни к чему не обязывающей улыбкой на устах, – но есть способ вложить в него дополнительный смысл. Глаза наши с Ольгой встретились на несколько долгих секунд. Девушка скромно потупилась, слегка порозовев щеками:
– Приезжайте поскорей.
С таким напутствием всю дорогу мысли мои витали вдали от чугуноплавильных проблем. По прибытии в Шуйский завод стоило большого напряжения воли сосредоточиться на опытах и прежде времени их не бросить. Я почти догнал покойного англичанина по доле кокса в топливе: вплоть до половинной пропорции особых трудностей не возникало. Так, небольшое затруднение дыхания печи. Но дальше одышка усиливалась. Не найдя выход, нечего было и мечтать о железоделательном заводе посреди безлесной степи. Неумолимая бухгалтерия гужевых перевозок сделала бы его убыточным при употреблении хотя бы пятой части древесного угля.
Новые, усиленные мехи и новый привод к ним начали делать. Закаленный воинскими треволнениями характер позволил мне смирить неуместное желание сорваться в Петербург. Любовь – род безумия. Влюбляясь, мы даем предмету нашего обожания громадную, бесконтрольную власть над собой – где гарантия, что это легкомысленное существо будет ею пользоваться не тирански, а с разумной умеренностью? В наказание самому себе за глупость приказал закладывать лошадей – и отправился в прямо противоположном направлении, к Архангельску, куда давно собирался.
Большой торговый корабль, коий выстроили для дальних плаваний в открытом море, три месяца назад ушел в Ливорно. Поставленный капитаном Лука Капрани забрал с прежнего галиота компас, команду и название. Конечно, частая перемена имен противоречит морским традициям – но почему не пойти навстречу безобидной прихоти моего лучшего моряка? Пусть будет «Святой Януарий», мне не жалко! Еще в Богородицке я заметил, что духовный смысл названий сплачивает людей, и весьма опасался, как бы царю не стукнуло в голову переименовать крепость, именуемую солдатами «градом Пресвятой Владычицы нашей», в какой-нибудь «Похернахербург».
Ныне в моем дорожном сундучке ехало в северные края письмо, писанное под итальянским небом и наполненное в равной мере восторгами и ругательствами. Первые – относительно ходовых свойств и штормовой стойкости судна, вторые – по поводу бесчисленных огрехов, допущенных при его строении. Размерения и общий план хороши, а вот аккуратность и внимание к мелочам в России редко встретишь. На основании сей бумаги мнилось возможным крепко поторговаться со стариками Бажениными: либо после первого плавания ставьте артель плотников исправлять, что капитан укажет, либо делайте уступку в цене на стоимость сих работ. Суровый разговор с партнерами был просто необходим, потому что вослед «Януарию» заложили еще два корабля и уже имена для них приготовили в память соловецких чудотворцев: «Св. Зосима» и «Св. Савватий». Чтимых на Севере святых призвали в корабельную службу ради облегчения вербовки поморов, понеже государь, хотя и обещал мне практикованных матросов, дал почти одних морских рекрут.
Успокоив губернатора Лодыженского заверениями в исключительно приватном характере визита, я пренебрег знакомством с прочими чиновниками и пошел по купцам. Осип Андреевич Баженин, угнетаемый присущими возрасту хворями, коммерческой сноровки не утратил: за «Януария» мне выторговать ничего не удалось. Все недочеты старый хитрец объяснял скороспешностью работы, а ссылки на голландцев, собирающих корпус большого флейта за пять недель, разбивались о непоколебимые аргументы относительно разницы климата и прочих не зависящих от человека условий. По новым судам он предложил: