– Значит, так, – быстро сказал он. – Слушай меня внимательно. Тебя как зовут?
– Рита, – ответила она, судорожно комкая у ворота халат.
– Значит, так, Рита. В тюрьму тебе нельзя. У тебя ребенок. С топором он пошел на тебя сегодня. Сейчас. Поняла?
Лысенко аккуратно, чтобы не запачкаться, встал на колени и осторожно поднял с пола острый топор, захватив его у самого обуха через кухонное полотенце. Затем он подошел к Рите Погореловой и обмакнул лезвие топора в лужицу натекшей из ее плеча крови. После чего положил топор рядом с трупом, как будто тот выпал из руки бывшего токаря.
– С топором он пошел на тебя сейчас. У тебя маленький ребенок. Ты только защищалась. Поняла? Схватила нож случайно.
– Случайно, – послушно повторила она и кивнула. Волосы упали ей на лицо, и она жестом манекена заправила их за ухо.
На улице дядька взвесил покупки и теперь наливал в двухлитровую баклажку молоко. Следователь деловито складывала покупки в сумку. Эксперт застегивал кошелек. Дежурный врач звонил по телефону, чтобы спросить у жены, сколько взять творога. Шофер никуда не спешил, поэтому выбирал сало особенно придирчиво.
– Ты все поняла, Рита?
«Зачем я это делаю?» – задался вопросом капитан и почувствовал, как где-то в глубине милицейской души ворохнулось сомнение. После бессонной ночи все тело было каким-то ватным, но мыслилось необыкновенно четко. «Она тебе никто!» – продолжал настаивать внутренний голос, но капитан дал ему пинка и загнал куда-то на самые задворки. Перед ним сидела изможденная, регулярно избиваемая женщина с фотографией сына в руках. Которая только что случайно – а, пусть даже и не случайно! – убила своего мужа-подонка. Такое тело, как у нее, он видел несколько лет назад, когда в составе группы участвовал в расследовании дела одного садиста. Тот держал свою жертву в подвале и издевался над ней, пока та не умерла. А потом выбросил на помойку. Если бы они его не вычислили, то, вполне возможно, он скоро нашел бы себе следующую. У той женщины были точно такие же груди в ожогах, синий от кровоподтеков живот, истерзанное лицо… У этой лицо чистое, значит, с расчетом бил, мразь, подлая, бездушная скотина… Правильно она сделала, эта Рита…
В прихожую ввалились сразу все – Сорокина, эксперт, врач и шофер Петрович. Шоферу делать здесь было совершенно нечего, но он хотел пристроить покупки в хозяйский холодильник. Холодильник стоял в прихожей – в тесной кухоньке ему не было места, – и шофер сразу же бесцеремонно открыл его и втиснул свой пакет на нижнюю полку. После чего вернулся в машину дремать.
– Чего тут у нас? – Педантичная Сорокина все же решила сначала взглянуть на место происшествия. Она была женщина ответственная и, прежде чем воспользоваться хозяйским добром, хотела уяснить себе объем работы.
– Ага! – удовлетворенно изрекла она, бегло оглядев кухню, затем вернулась в коридор, где любезный дежурный доктор уже освободил в хозяйском холодильнике полку, бесцеремонно выставив на пол банки со смородиновым «витамином». Быстренько переместив в надежное место содержимое сумки, следователь вернулась к исполнению обязанностей.
– Очень хорошо, – заявила она, протопав из коридорчика в кухню.
Что она видела здесь хорошего, сказать было трудно. Хорошими в этой крохотной квартирке были утренний свет, запах свежеиспеченного сдобного теста, тенистые пышные липы под окном, и воробьи, возившиеся в пыли у ног торгующего селянина и подбирающие творожные крошки, также были недурственны в своем роде. Но в женщине с потухшим лицом, безучастно сидящей у стены, и в трупе с ножом в печени явно не было ничего хорошего.
Однако Сорокина бодро переместилась к столу, ловко, не испачкав туфель, перешагнула кровяную лужу и кивнула эксперту и доктору:
– Давайте в темпе, ребята.
Лысенко отодвинулся к стене, освобождая следователю место. Этим утром он почему-то видел и чувствовал все необычайно остро, так, как будто в его организме произошел некий качественный скачок. Словно после многих лет сосуществования рядом с огромным количеством человеческого горя, которое по долгу службы сопровождало его всю жизнь и замылило взгляд на такие вещи, как убийство мужа женой, истязание беспомощной женщины, чей ребенок осиротел в один миг и еще не знал этого, он вдруг увидел все глазами постороннего. Словно все прежнее разом содрали, как подсохший струп с незажившей раны, как катаракту с ослепшего глаза, и он теперь буквально корчился от этих внезапно ставших чересчур яркими красок мира. Он чувствовал себя так, как будто в нем вдруг навели резкость разом на все – на зрение, на слух, на обоняние. На сострадание.
В маленьком, в семь квадратов помещеньице предстояло работать четверым представителям правоохранительных органов. По диагонали этих семи залитых солнцем квадратов лежал труп. У стены сидела впавшая в ступор убийца. Невыносимо пахло печеными пирожками и свежей кровью. Игорь Лысенко закрыл глаза, сжал пальцы в кулаки и сглотнул набежавший комок слюны.
Рита Сорокина удовлетворенно плюхнулась на табурет, вытащила из портфеля ворох бланков, очки, ручку и еще раз скомандовала:
– Давайте, давайте… Быстренько оформляем – и по домам!
* * *До свадьбы Натальи и Леонида оставалось еще больше трех недель, но Арина уже твердо решила – на этой свадьбе ей не бывать. Озеро все чаще тянуло ее к себе, и она приходила на его берег, чтобы заглянуть в черное зеркало воды, опустить пальцы в родниковый холод… Она проживала эти дни как во сне и впервые в жизни работала спустя рукава. Сразу за усадьбой дяди Афанасия, у забора, лежали бревна строевого леса, благоухал штабель лиственничных досок для пола, – но избу будут строить не ей, а Наталье с Леонидом. Хорошая будет изба, крепкая, добротная. Лиственница три века стоит. А ее девичий век, похоже, подходил к концу. Она не кляла удачливую соперницу, ни слова упрека не сказала несостоявшемуся жениху. После работы дотемна бродила вокруг Ведьминого озера и, только когда ноги уже не держали, возвращалась в свою сараюшку.
Сегодня даже к озеру не было сил идти – те две картофелины в мундире, что утром, смущаясь, сунул ей в руку племянник Федя, так и остались несъеденными. Сразу после работы она прошмыгнула к себе, повалилась без сил на пахучее сено, немигающе уставилась куда-то воспаленными невидящими глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Нет, слез они от нее не дождутся.
– Здорово, Арина Касьяновна!
Чья-то фигура в проеме двери заслонила свет, и она нехотя приподнялась, всмотрелась. Бухгалтер Василий Степаныч, зачем-то стянув с головы шапку, топтался на пороге.
– Пройти-то можно? – спросил он у нее.
– Проходите, – равнодушно разрешила она, недоумевая, зачем понадобилась начальству в нерабочее время. Не иначе за плохую работу стыдить пришел. Ну, да ей теперь все равно.
Бухгалтер неловко втиснулся внутрь – со света плохо видел, да и помещение было низкое – и почему-то заробел. Виною ли тому были глаза Арины Сычовой, смотревшие из полумрака в упор на Василия Степаныча, голубые глаза, бывшие сейчас от расширенных зрачков почти черными, как два ружейных дула. Или исхудавшее лицо бывшей ударной работницы, или то, что бухгалтер точно знал, кому на избу он выписал давно обещанный лес? Он неловко заелозил глазами по стенам и торопливо перекрестился на портрет Антона Павловича Чехова, прикнопленный к стене под крохотным оконцем. Портрет Арина собственноручно вырезала из доставшегося ей случайно журнала «Огонек». В другое время она сочла бы промах колхозного экономиста забавным, но сейчас все вызывало в ней раздражение и глухой протест. Ну, чего еще им от нее понадобилось?
– Так я к тебе, Аринушка, по делу пришел.
Она наконец поднялась со своей лежанки, вздохнула:
– Садитесь, Василий Степаныч.
Гость уже попривык к сумраку, острым рысьим взглядом выцепил и старое потертое одеялко, и портрет на стене – ты смотри, думал, икона, а оно мужик в очочках какой-то! Он-то, дурак старый, креститься вздумал – ох, грехи наши тяжкие! – и сел на кособокий, но чистенький табурет, который она ему предложила. Сел, оценив ее вежливость. Другая бы, с которой вот так обошлись, выставила бы его со двора в два счета. Ишь худющая какая, а глазищи-то просто огнем горят!
– Горе-то, Аринушка, оно одних раков красит, – повздыхав для приличия, начал Василий Степаныч. – Ты уж какая красавица была… Брось, не убивайся, другого себе найдешь…
Брови хозяйки удивленно поползли вверх. Что ж он, утешать, что ли, ее пришел? Несет ахинею какую-то. Красавица, говорит, была!
– Василий Степаныч, вы зачем ко мне явились? – прямо спросила она бухгалтера, вертящегося на колченогом табурете, как уж на сковородке.
– Василий Степаныч, вы зачем ко мне явились? – прямо спросила она бухгалтера, вертящегося на колченогом табурете, как уж на сковородке.
– Я тебе только добра хочу, Аринушка, – враз успокоился бухгалтер, которому тоже ходить вокруг да около не хотелось. – Уезжать тебе отсель надобно.
Уезжать? Уезжать ей, конечно, отсюда надо, да уже и решила она, куда уедет, только не знала когда и со дня на день откладывала окончательный уход. Что же бухгалтер хочет ей предложить вместо того, что они у нее с дядей Афанасием отняли? Веревку и кусок коричневого хозяйственного мыла? Или ей, как ударнице коммунистического труда, пусть сейчас и бывшей, от правления выделили пахучей «Красной Москвы» в шуршащей бумажке?
Однако нежданный гость действительно принес ей избавление от этого нависшего над ней кошмара – приближающейся с каждым днем свадьбы двоюродной сестры с ее, Арининым, бывшим женихом. Это была оливковая ветвь, весть о земле обетованной, о месте, где не будет ни опостылевших родственников, ни этой свадьбы. На которой все глазеть будут не столько на жениха с невестой, сколько на нее, неудавшуюся невесту, или на то место, где должна была она сидеть. И указывать глазами, и перемигиваться, и шушукаться… Скорее бы все кончилось… Но хватит ли у нее сил на последний шаг? Этого она не знала…
Тучный бухгалтер мало походил на голубя, принесшего Ною благую весть о тихой пристани, но благодарить его Арина будет до конца своих дней.
– Ты про Крым-то слыхала, Аринушка? – спросил он ее, шаря в кармане в поисках кисета с табаком.
– Нет, – удивилась она.
Какой еще Крым? Что она должна была про него слыхать? И какое это может иметь отношение…
Василий Степаныч прервал ход ее сумбурных рассуждений, выудив наконец кисет и прямо заявив:
– От нашего колхоза на одного человека распределение пришло. Вот ты, хорошая моя, и поедешь. Место-то какое золотое – Крым! Тепло почитай круглый год, дворцы отдыха кругом для трудящихся, море. Рай, да и только! Работать, опять же, по специальности будешь, и дом тебе, опять же, как звеньевой нашей передовой, сразу дают. Дом со всей обстановкой, девушка, – веско добавил он и подмигнул хитрым прищуренным глазом в густой сетке морщин. – Желающих ехать, сама знашь-понимашь, пруд пруди, полсела, да я уж председателя-то уломаю…
Он еще что-то говорил ей про удивительный край – Крым, разливался соловьем, размахивая руками, куря свою вонючую самокрутку, но Арина уже не слушала его. В то, что ей дадут дом, да еще и со всей обстановкой, она совершенно не верила. Она понимала только, что все хотят избавиться от нее, как от опостылевшей щепки в глазу. Но это был выход, лучший выход, чем тот, другой…
– …и жизню себе новую построишь, и жениха себе найдешь хорошего, тыщи народу сейчас едут в этот самый Крым…
Жениха? Ну нет. Это блюдо мы уже пробовали, достаточно. Да ей что в Крым, что на Колыму – лишь бы действительно уехать отсюда. Поскорее!
– …и в море купаться…
– Когда ехать, Василий Степаныч? – прервала она поток бухгалтерского краснобайства, от облегчения льющийся из начальства как из ведра.
– Через неделю, Аринушка, через неделю. Документики выправим тебе, и поедешь, милая…
Он еще что-то говорил, но она уже совсем его не слышала. Через неделю! Плохо, что не завтра, не сейчас. Но и хорошо, что не через две.
– Из райцентра через неделю состав пойдет, там переселенцев всех из района собирают… А в райцентр, что ж, как документы выправим, в райцентр хоть и в воскресенье поезжай. А завтра выходной тебе дадим, отдохнешь чуток перед дорогой, а в центре и приоденешься. Подъемные тебе выпишем, девушка, проездные, копытные, фуражные… Ха-ха-ха! – От осознания, что скользкое это дело так быстро и хорошо сладилось, смеялся и балагурил бухгалтер, довольный собой, как будто только что свел вчистую сомнительный годовой отчет. Да и в самом деле, тяжело дались ему эти проклятые четыре стожка клеверного сена.
Воскресенье было послезавтра, и до него еще нужно было дожить, дождаться документов и каких-то там подъемных. Вчера еще она думала, что не доживет до воскресенья. А сейчас была уверена, что проживет еще долго, очень долго. И на Ведьмино озеро она больше не пойдет. Никогда.
Из райцентра тронулись не через неделю, а только через десять суток. Она лихорадочно считала дни, проклятая свадьба, казалось, слышна будет и здесь, за сорок километров сплошного бездорожья. Ей все время мерещились чужие взгляды за спиной, шепотки, хотя от их села ехала она одна и сплетничать о ее неудавшейся судьбе было некому. Однако ее мучила нервная бессонница, да и без нее она, привыкшая к одиночеству и свежему воздуху, не смогла бы уснуть в душной, жарко натопленной комнате, в которой храпели, всхлипывали два десятка женских душ, под боком у многих из которых среди ночи просыпались и плакали маленькие дети. Если она останется здесь до свадьбы… она старалась не думать об этом, не вспоминать, но внутри все дрожала какая-то натянутая до предела струна…
Зарядили дожди, осень – сразу холодная, дождливая – сменила затянувшуюся теплынь бабьего лета. Вовремя съехавшиеся переселенцы дожидались последних, запаздывающих, тащивших по сплошным хлябям нажитой годами скарб. В отличие от Арины Сычовой, у которой за душой ничего не было, люди, отрываясь от родной земли с мясом, волокли на себе все: чугуны, топоры, пилы, лопаты, детские люльки, даже то ветхое тряпье, что давно пора было выбросить, но рука не поднималась – свое, нажитое, кровное… Каждому переселенцу обещали жилье, но почти никто, как и Арина, в это не верил. Мыслимое ли дело – домá, что ли, как грибы растут в этом ихнем Крыму? И для чего, если не осваивать его, как когда-то Сибирь, их туда сгоняли? Мягко стелили, да жестко, должно быть, будет спать. Однако все они, согласившиеся ехать, были чем-то в жизни обездолены – кто прозябал, как и Арина, не имея своего угла, в приймах в чужой семье, кто-то, вернувшись после войны на новое место, как Леонид, так и не смог прижиться. И все на что-то надеялись, собирались строиться, рожать детей, сажать деревья… Одна она, похоже, ничего не предполагала делать там, куда их повезут, жила какой-то странной, вдруг ушедшей в сторону жизнью, считая проклятые дни до проклятой свадьбы…
Деньги действительно выдали им всем на руки немалые, а еще талоны на дефицитную в ту пору одежду, обувь, специально для переселенцев завезенную в городок. И она бесцельно бродила по райцентру, заходила в магазины, казавшиеся ей, приехавшей из глухого угла, роскошными, разглядывала лежавшие на полках штуки ярких ситцев, шифонов, остро пахнущие блестящие резиновые калоши с бесстыдно-малиновым интимным нутром, хомуты, недорогую посуду. Наконец через несколько дней томительного кружения по маленькому городку Арина все же решилась истратить талоны и купила себе несколько отрезов: шифоновый и креп-жоржетовый – на блузки, синий строгий бостон – на юбку и серый габардиновый – чтоб сшить модный пиджак с подкладными плечами. Пальто приобрела готовое, черное драповое, тяжелое, неизвестно как оказавшееся в этом богом забытом райцентре. Должно быть, не для продажи по талонам, а для какого-то начальства было оно привезено сюда, это дорогое пальто, но не пришлось впору – шито было в талию, и, если бы не Арина с ее тростниково-тонкой фигурой, висело бы оно, наверное, еще долго. Пальто было с серым барашковым воротником, и мышиного цвета фетровые ботики к нему она выбрала там же. Иногда с удивлением видела себя как бы со стороны: зачем ходит по магазинам, зачем покупает все эти вещи, она не знала. Однако сидеть в Доме колхозника, где переселенцы теснились по пятнадцать-двадцать человек в одной комнате, а в их номере почти каждая женщина была с ребенком, было совсем уж невыносимо. После недели безделья и маеты она приобрела еще и полный набор туалетных принадлежностей, полотенце, алюминиевую дорожную кружку, и ей действительно стало казаться, что завтра они наконец-то отсюда уедут.
Уехали не завтра, а только через три дня. Целые сутки муторно грузились в товарные вагоны; неделю нужно было ехать до Симферополя, дальше – на подводах. Двадцать раз всех пересчитали по головам, потом сверили по спискам. Паспортов на руки не дали – значит, везут куда-то по колхозам. В расхлябанной телячьей теплушке было студено, в поставленную посреди вагона буржуйку сколько ни бросай дров, уральским зимним ветром все тепло мигом выдувалось в щели. Только сидя вплотную к печке, и можно было согреться, но там толклись дети, сушились пеленки, портянки, и она лежала на верхней полке занозистых нар в валенках и телогрейке, укутавшись стареньким лоскутным одеялом. Для сохранения драгоценного тепла можно было набросить поверх всего и новое пальто – но ей было нестерпимо жалко лоснистый драп, увязанный вместе с ботиками в платок.