Привады осенью потребовалось и вправду много.
Кончался сентябрь, а с ним кончались и полевые работы, и можно было отдохнуть и отоспаться, но у Егора и теперь каждый день был на счету. До снега оставалось месяц—полтора, и нужно было успеть привадить волков к тем местам, где зимой Егор собирался ставить капканы. Приваживание — все равно что пахота: не вспахал — не посеешь и не пожнешь, не привадил волков с осени — зимой останешься с пустыми руками. Вот и приходилось чуть не каждый день разбрасывать на волчьих тропах приваду — дохлых овец или телят, а то и зайцев, если ничего другого не было.
Мяса требовалось уйма, и Егор добывал его как только мог, где случался падеж скотины — и у своих деревенских, и в других деревнях, и в районном ветпункте, куда привозили всякую животину для вскрытия.
Но самым доходным местом был мыловаренный завод. Там в длинных сараях стояли большие чаны, под которыми всегда горел огонь. Мыло варили из дохлых лошадей, и пустырь, на котором размещался завод, был завален костями.
До завода было семь километров, не ближний свет, зато мяса там всегда хватало. Мыловары, в основном мужики в возрасте, похожие в своих фартуках на мясников, встречали Егора радушно. Они уважали его за то, что он занимается таким опасным делом, и, не скупясь, оделяли кониной.
И все же иногда падла не хватало — стая в семь волков могла съесть за один присест и центнер, и тогда Егор стрелял зайцев и ворон.
Работа была тяжелая и грязная, но зато Егор, осматривая время от времени приваду, радовался, видя, что волки вошли во вкус и угощаются регулярно. Это сулило удачу зимой: как бы звери ни осторожничали, голод погонит их к знакомым местам, где они привыкли находить пищу, а тут как раз и капканы. Правда, здесь многое зависело от вожака. Стреляный, тертый волк не подпустит стаю к приваде, пока не убедится, что она безопасна. А в стае, которую держал на примете Егор, хозяйкой была, конечно, волчица. То, что она сейчас ела приваду вместе со всеми, еще не уравнивало ее с ними. Сейчас у привады не было капканов, и волки знали об этом. Зимой все изменится. Зимой волк, прежде чем подойти к мясу, семь раз отмерит. И если поставишь капкан кое-как, на скорую руку, он его не только найдет, но и помочится на него — на, дурак, получай, коли не умеешь ставить.
Именно к такой ядовитой породе принадлежала и волчица, и Егор понимал, что зимой у него легкой жизни не будет.
В тот год ожидание зимы извело Егора. Волчьи выходки не на шутку разозлили его, и ему не терпелось поскорее взяться за дело. Снег должен был вот-вот лечь намертво, и Егору оставалось сделать последнее — подготовить капканы. Их у него было десятка полтора, и все требовалось очистить от летней смазки и выпарить так, чтобы ни один волк потом не учуял в них ни запаха железа, ни тем паче человеческого духа.
Всякий охотник готовит капканы к сезону по-своему, у каждого есть для этого свои хитрости и секреты; был свой способ и у Егора. Придумал он его не сам — кое-что показал еще дед, кое-чему научили другие охотники.
Перво-наперво Егор сделал щелок — развел в воде золу — и прокипятил в нем капканы, чем избавился от всякой смазки, какая только на них была. А чтобы истребить всякий запах, Егор загрузил капканами, как капустными кочанами, кадку, нарубил туда веников и сосновых веток и залил все кипятком. Продержав кадку закрытой целую ночь, он сложил затем капканы в холщовый мешок и спрятал их под крыльцо. Там они и должны были лежать до снега, и никто не смел дотрагиваться до них, иначе всю работу пришлось бы делать заново.
Снег наконец-то выпал, морозы и ветер подсушили его, и Егор поставил капканы. В двух местах — с краю болота и на старой вырубке. Привада лежала и там, и там, но где повезет — ото уж как судьбе взглянется. Оба места были подходящи — вроде и лес, но не чащоба, не глухомань. В глухом лесу волки не очень-то идут на приваду, там, как говорится, из-за деревьев леса не видно, а зверям надо осмотреться. Пока не осмотрятся — не подойдут. Иной раз и три, и четыре дня принюхиваются, прежде чем решатся.
Егор проверял капканы каждый день, но всякий раз они были пустыми, и первый волк поймался лишь через неделю. Он угодил в капкан задней лапой, а когда волки попадаются так, они уходят далеко, хотя к капкану привязана для тяжести чурка. Далеко ушел и этот, но Егор разыскал его по следу, застрелил, снял шкуру, а тушу приволок на старое место — чем не привада? Волки едят все без разбора, им что конина, что свой брат волк — только давай. Еще и подерутся при дележке, и, глядишь, в суматохе какой другой попадется.
Но с другим получилась оказия. Придя на место, Егор нашел в капкане лишь отъеденную лапу, а на снегу — кровь и клочья шерсти. Картина была понятной: попавшего в капкан разорвали. Такое среди волков в обыкновение, особенно когда они приходят к приваде всей стаей. Тут без грызни не обходится, каждый старается отхватить кусок побольше, и в этой голодной жадности волки беспощадны. Но попавшего в капкан разрывают не только с голодухи. Мстят за то, что попался, чтобы другим была наука, чтобы жили и помнили: прибился к стае — гляди в оба, на рожон не лезь. А полез — получай по заслугам.
Но эти правила — волчьи, и Егору они никак не подходили. Не для того он уродовался всю осень с привадой, чтобы из-за волчьей прихоти лишаться своей законной доли. А вот лишился, пятьсот рубликов улетели в трубу. Фу — и нету. Хорошо, если дальше пойдет без осечек, а пока что сплошное расстройство: дома на правиле сушится всего одна шкура, от другой остались рожки да ножки, а остальные пять по лесу бегают.
Эти «остальные» были у Егора как кость в горле. Канитель с ними могла растянуться на всю зиму, а тут, как назло, домашние дела подпирали. И то нужно сделать, и пятое, и десятое, но больше всего забот было с баней. Она могла завалиться в любой день, а бревна для нее так и лежали в лесу, и привезти их оттуда было волокитным делом. Пока лошадь выпросишь, пока съездишь. За одну поездку все не привезешь, а на два дня лошадь никто не даст, значит, жди до следующего раза. А это — и думать нечего — неделя.
Хуже нет откладывать налаженное дело, но и от хозяйства никуда не денешься, и Егор решил в первое же воскресенье съездить за бревнами. Ничего за неделю не случится, свет клином не сойдется, волки не разбегутся, а тянуть с бревнами дальше нельзя.
В субботу Егор сходил в правление и попросил лошадь. Получить ее было не так-то просто, лошадей не хватало, а каждому что-нибудь да требовалось — кому за дровами съездить, кому за сеном, да мало ли еще за чем, и Егор настраивал себя на то, что ему могут отказать. Скажут: подожди, подумаешь, приспичило, и весь разговор.
Может, так бы и получилось, не окажись в правлении председателя. Когда другие стали чесать в затылке, он сказал, что кому-кому, а Бирюкову надо помочь — зря, что ли, его портрет висит у них на Доске почета, — и велел Егору идти на конюшню и передать конюху, чтобы утром лошадь была.
Декабрьский день — что заячий хвост: к девяти только-только развиднеется, а в четыре уже снова темно, и Егор собрался пораньше. Конюх расщедрился, дал молодую кобылу, еще не уходившуюся от работы, гладкую и нетерпеливую. Пока Егор надевал и затягивал хомут да возился с остальной упряжью, кобыла прижимала уши и норовила схватить Егора зубами за рукав полушубка, но он видел, что она делает это из веселого озорства, и не кричал, не замахивался на нее. Кончив запрягать, он набросал в дровни сена, положил лопату, топор и веревки.
Утро было морозным, сухой снег скрипел под полозьями, дровни катились легко, и Егор подумал, что доедет до делянки скорее, чем рассчитывал. У него даже промелькнула мысль попробовать сделать сегодня две ездки, чтобы не просить больше лошадь, но он тут же выкинул затею из головы. Доехать до делянки — это лишь начало дела, а вся работа впереди. Бревна небось завалило так, что не подберешься. Придется расчищать. А там пока погрузишь, пока назад доедешь. Нет, не получится сегодня две ездки.
Рассвело совеем, и лес, казавшийся до того темным скопищем неживых форм, открылся Егору в своем привычном виде, как утром открывается ребенку пугающая его по ночам родная изба. Тихо все было, фыркала морозным паром лошадь, падали с деревьев на сугробы тяжелые снеговые шапки. Из-под куста вырвался белый заяц, ошалело крутнулся и пошел отмахивать впереди лошади, взрывая синий пушистый снег. Егор свистнул, и косого словно сдуло с дороги, только дрогнули и осыпали снег молодые елочки, куда со всего размаха врезался вконец обалдевший заяц. Обалдеешь, подумал Егор. Зайца все едят, а он никого. Только и знает, что прислушиваться да боится, что не успеет дать деру. И вся жизнь.
Зарывшись в сено, Егор почти не правил лошадью. Деревенские уже ездили на делянку, дорога была накатана, кобыла, держа хвост на отлете, бежала резво. Ошметки снега из-под копыт летели через передок дровней, попадали Егору в лицо, он смахивал их варежкой. Скоро должны были подъехать к оврагу, и этот овраг Егора беспокоил. Он прикидывал, сколько можно нагрузить бревен, чтобы не засесть с ними на подъеме, когда поедет обратно. Больше четырех не выходило. Маловато, конечно, четыре-то бревна, штук шесть не помешало бы, но шесть кобыла не потянет. Для бревен битюг в самый раз, да где ж его взять? А племенного жеребца председатель никому не дает, бережет. В саночки только и запрягает да гоняет по деревне, чтобы не застоялся. А что жеребцу эти саночки? Так, игрушка. Ему нагрузи бревен хоть на две банта, он и ухом не поведет. Зверь — не лошадь. Против него эта вот кобылка все равно что жучка против волка.
Зарывшись в сено, Егор почти не правил лошадью. Деревенские уже ездили на делянку, дорога была накатана, кобыла, держа хвост на отлете, бежала резво. Ошметки снега из-под копыт летели через передок дровней, попадали Егору в лицо, он смахивал их варежкой. Скоро должны были подъехать к оврагу, и этот овраг Егора беспокоил. Он прикидывал, сколько можно нагрузить бревен, чтобы не засесть с ними на подъеме, когда поедет обратно. Больше четырех не выходило. Маловато, конечно, четыре-то бревна, штук шесть не помешало бы, но шесть кобыла не потянет. Для бревен битюг в самый раз, да где ж его взять? А племенного жеребца председатель никому не дает, бережет. В саночки только и запрягает да гоняет по деревне, чтобы не застоялся. А что жеребцу эти саночки? Так, игрушка. Ему нагрузи бревен хоть на две банта, он и ухом не поведет. Зверь — не лошадь. Против него эта вот кобылка все равно что жучка против волка.
Как и думал Егор, делянку завалило с верхом, и он еле нашел свой штабель. Развернувшись, он подогнал дровни к штабелю задком, дал лошади охапку сена и принялся откапывать бревна. Полушубок мешал, и Егор снял его, оставшись в одной рубахе. Расчистив одно бревно, Егор скатил его со штабеля и, всадив в торец топор, взвалил конец бревна на дровни. Оставалось продвинуть бревно до конца вперед, но лошадь вдруг захрапела и шарахнулась, будто ее оседлал сам домовой.
— Балуй! — закричал Егор, стараясь удержать бревно ни дровнях. Но лошадь продолжала храпеть и рваться, и он не мог понять, какого шута ее так разбирает. И тут увидел: шагах в сорока от них из кустов выглядывали два волка.
Егора нисколько ни удивило и не испугало их появление. Подумаешь, волки. А то он никогда их не видел. Небось шли на дневку да и наткнулись, ишь как смотрят.
Но, приглядевшись к волкам, Егор присвистнул:
— Бляха-муха, волчица!
Узнав ее, он сразу понял, зачем она оказалась здесь, где ей делать нечего, и в нем вспыхнула тяжелая злость, какая рождается, когда человеку все время грозят из-за угла. Если до этого Егор, несмотря ни на что, в глубине души надеялся, что ошибается и волчий заговор есть результат каких-то нелепых обстоятельств, то теперь все сомнения отпали. Заговор был. Волчица выследила его и здесь.
От холода и возбуждения Егора начала бить дрожь. Он поднял лежавший на снегу полушубок и оделся. Подошел к лошади, которая тоже дрожала, и стал гладить ее по шее.
— Испугалась? Эх ты, дурашка! Да наплюй ты на них! Сейчас погрузимся и домой поедем.
Мысль о том, что волки хотят свести с ним счеты, все сильнее разжигала Егора, и сейчас он ни за что на свете не согласился бы бросить начатую работу и уехать от греха подальше. От кого бежать? От этих вонючих тварей?!
Подбодряя кобылу, Егор шлепнул ее по гладкому крупу и пошел обратно к штабелю, но тут краем глаза уловил какое-то движение слева от себя. Он посмотрел туда и увидел еще трех волков. Отрезая путь, они стояли в ельнике с другой стороны дороги.
— Ах, сволочь! Всю стаю привела!
Положение сразу переменилось. Два волка не брались Егором в расчет: сунься они к нему, он отбился бы топором, но от пятерых не отмахнешься. Ну одного зарубишь, а остальные? Навалятся скопом, и в клочья.
Егор отбросил лопату и выдернул из бревна топор, соображая, что делать дальше. О защите теперь нечего было и думать, речь шла о спасении, и Егор понял, что оно только в одном — пока не поздно, лезть на дерево.
Егор огляделся. Подходящая ель была шагах в десяти, но, прежде чем лезть, Егор решил сделать и еще кое-что. Он засунул топор за пояс и, стараясь не дергаться, чтобы раньше времени не стронуть волков с места, свалил с дровней бревно, намотал вожжи на оглобли и что есть силы хлестнул лошадь кнутом. Она вскинула задом и понесла. Волки из ельника, как и рассчитывал Егор, бросились вслед, а он подбежал к ели, видя, как одновременно с ним кинулись к дереву и волчица с волком. Но снег был глубоким, и звери вязли в нем, рывками выдирая тело и переваливаясь через сугробы, как через волны. Когда они подбежали, Егор был уже наверху и радовался, что догадался схитрить с лошадью: не убеги те из ельника, они не дали бы влезть, рядом были. Молодые, азартные, вот и кинулись. Вернутся — волчица их по первое число вздрючит.
Для начала все как будто и обошлось, ну а дальше? На дереве целый день не просидишь, час—другой куда ни шло, а там от холода околеешь и свалишься. А этим падлам торопиться некуда, будут караулить хоть сутки.
Волки и в самом деле не спешили. Покрутившись под елью, они легли, а Егор устроился поудобнее на суку и стал думать, как быть дальше. Кричать? До деревни десять километров, хоть разорись, никто не услышит. Выла небольшая надежда на то, что лошади удастся отбрыкаться от волков и она прибежит в деревню. Тогда хватятся и поедут искать. Но, рассудив трезво, Егор понял, что надо ставить на кобыле крест. Не убежать ей от волков, завалят. Значит, жди, когда догадаются искать, а пока что забирайся повыше да покрепче устраивайся.
Егор достал из-за пояса топор, отрубил несколько еловых лап и подложил их под себя — все не на голом суку. Работать в варежках было неловко, руки в них держали топорище некрепко, и Егор снял было варежки, но голые руки быстро застыли. Внизу, у земли, было тихо, а здесь тянул обжигающий верховой ветер, и варежки пришлось снова надеть.
Волчица и волк, настороженно следившие за Егором, вдруг вскочили, и он увидел, как от дороги к ним бегут те трое, что погнались за лошадью. Догнали или нет? Он рассчитывал по виду зверей определить, чем кончилась погоня, но так и не узнал этого: не успели молодые подбежать, как волчица, а за ней и волк с рычанием набросились на них, и под деревом началась потасовка. А вернее, расправа, потому что прибежавшие и не думали сопротивляться. Они лишь визжали, как щенки, а волчица и волк с остервенением шерстили их. Но расправа закончилась быстро, и волки, как будто ничего и не произошло, улеглись вокруг ели всей стаей.
13…Опять прошумел ветер, снова сорвал с веток серебристую снежную пыль. Клубясь как дым, она запорошила Егору лицо, лезла в нос и в глаза, но он даже не стряхивал ее. Тело обволакивала приятная теплота, а сознание — такая же приятная сонная одурь, и было лень поднять руку и стряхнуть с лица снег. Да и зачем стряхивать, когда тепло? Знать, и вправду повернуло на оттепель, и теперь можно ждать хоть до ночи. А отойдут руки, он еще и покурит, и тогда будет совсем хорошо.
Алая полоска мелькнула в лесных просветах — загоралась ранняя зимняя заря, и, глядя на нее, Егор вдруг испытал незнакомое ему досель чувство полнейшей затерянности. Кто мог сказать сейчас, где он и что с ним? Никто. Никто во всем свете. И это всеобщее незнание как бы исключало Егора из сонма живущих; он был, и в то же время его не было, как не бывает любого, когда никому не известно о его существовании.
Эта неожиданная мысль сильно поразила Егора и вызвала щемящую тоску в сердце, какая охватывала, наверное, первого человека, еще беспамятного и безъязычного первожителя, бродившего в смутной тревоге по холмам и равнинам земной юдоли, где не было ничего, кроме одиночества и безвременья.
Безвременье окружало и Егора. Он уже не мог сказать, сколько сидит здесь и утро или вечер предвещает красная полоска зари: минуты обрели иное значение, иной физический смысл — теперь они не были ни мерой конкретного, ни конкретным понятием вообще, а были всего-навсего условной величиной, которая могла вместить в себя и сколь угодно мало, и сколь угодно много. Мыслей не стало. В голове проносились одни обрывки, не выстраивавшиеся ни в какую логическую цепь, а составляющие хаотичную картину из образов, которых Егор не знал и не помнил.
А потом Егор увидел деда. Он выглядывал из-за дерева и манил Егора к себе; в заячьей шапке, в латаном полушубке и с берданкой на плече — точь-в-точь такой, каким Егор его помнил. «Слезай, не бойся, — говорил дед. — Не тронут тебя волки. Со мной не тронут». И Егор слез на землю, и волки не тронули его, словно и не видели, и он подошел к деду. «Пошли», — оказал тот и повел Егора в глубь леса. Егор не спрашивал, куда и зачем ведет его дед, но почему-то знал, что тот сейчас откроет ему какую-то тайну. Единственное, чему удивлялся Егор, так это полному незнанию мест, по которым они шли, хотя ему всегда казалось, что он исходил здесь все вдоль и поперек. А дед молчком, как и всегда в лесу, все шел и шел и все, казалось, чего-то искал. Наконец они вышли на поляну, посередине которой стоял пень. «Нашел, слава богу, — сказал дед и повернулся к Егору. — Сколько охотишься, а волков не знаешь. Побегай-ка теперь сам волком». Дед подвел Егора к пню. «Втыкай нож». Егор хотел сказать: нет, мол, ножа, не на охоту ехал нынче, за бревнами, но тут увидел, что нож висит на ремне, — тот самый, Гошкин, который отдал председателю. «Втыкай, — повторил дед, а когда Егор воткнул, велел: — А сейчас говори за мной: на море, на океане, на острове на Буяне, на голой поляне светит месяц на осинов пень — в зеленой лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый». Егор повторил дедов заговор. «А теперь, — сказал дед, — прыгай через пень». Егор разбежался и прыгнул, но ничего с ним не случилось. «Не так, — сказал дед. — Перекувырнуться надо». Егор перекувырнулся, ударился о землю и стал волком. Смотрит, а деда на поляне уже и нет. Да он и не нужен был теперь Егору: у людей дела человечьи, а у волков свои — волчьи. Отряхнулся Егор от снега и побежал куда глаза глядят. Долго ли бежал, недолго, не знал, а остановился дух перевести, видит: лежат под деревом другие волки, а на дереве человек сидит — в инее весь, то ли живой, то ли уже мертвый. Присмотрелся Егор, а это он сам на дереве-то. Тут бы и удивиться, а Егору хоть бы что. Подбежал он к стае и лег рядом с волчицей. И они узнали друг друга, и волчица сказала ему по-волчьи вот что: «Люди думают, что им можно все. Но есть тайна. Тайна совместного проживания на земле, которую люди не знают. Ты взял у меня детей и думаешь, что это забудется. Не думай. И у тебя возьмется, придет время. Вон ты сидишь, видишь? А твоя лошадь валяется на дороге. И хотя сегодня ты спасешься, потому что я уже слышу, как за тобой едут, расплата будет за все…»