Словом, Егор, что говорится, свесил ножки, но кто-то дол жен был подтолкнуть его к окончательному действию. Говорить на эту тему с женой было для Егора мало. Он давно знал ее мнение, знал, что она обрадуется, если Егор забросит свое ружье я станет работать в колхозе, но эта радость будет бабьей: слава богу, мужик наконец-то образумился, а то все по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету.
Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор был ему нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответит. Где лучше-то заработаешь, в колхозе, что ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь, какие: то жара, то льет. А волкам хоть вёдро, хоть дождик — все одно. Если и не повезет даже, с голода все равно не умрешь, ружье прокормит.
В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по-человечески поговорить хочется.
Был только один человек, который мог выручить, как палочка-выручалочка, — председатель, и Егор пошел к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на все со своей колокольни. Верно: охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не все равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из нее, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.
— Никак спять что стряслось? — спросил председатель.
— А ты уж испугался, — засмеялся Егор. — Думаешь, снова жеребца попрошу?
— А хрен тебя знает! Довозишься ты с этой волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?
— Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.
— Вот это ты зря. А если заразишься?
— Не заражусь, засохло уже все. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.
— Ну, коли смогу, посоветую. Давай говори.
— Да чего говорить-то? — пожал плечами Егор. — В общем, ну ее к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй куда хочешь, а из охотников вычеркивай.
— Вот те раз! — удивился председатель. — Чего тебе вдруг стукнуло?
— Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.
— Чудак ты, Егор! Говоришь: посоветоваться пришел, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?
— Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружье. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся, что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы все. Будто в ухо нашептывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Оказать кому, так смех.
Говоря так, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:
— Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! — И, видя, что Егор смотрит на него удивленно, продолжал: — Вот слушал тебя и вспоминал, случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарев был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: «Слово, что ли, знаешь?» А он: «Да какое слово, жена молится. Каждый день, — говорит, — слышу ее молитвы». Мы сначала думали, врет Мишка, а он говорит: «Да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим». — «Ну а как слышишь-то?» — «Очень просто, — говорит. — Шепчет кто-то в ухо, и все тут». Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило все же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щеку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать все перестало.
Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.
— В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать — бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдем, чай, косить и пахать не разучился. А насчет охоты я тебе давно хотел сказать: и что ты в ней хорошего нашел? Что война, что охота — убийство одно, и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят. Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зеленая, скажем, или синяя — ну и что? Чернила и чернила, и ничего такого. А вот когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льется. И не дай бог видеть. А что говорят, будто привыкают, — врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.
Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград сколько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон все как. А главное, что все было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел, что ли, — ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой еще убил первую свою птицу и как смотрел на нее с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил ее жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у нее проступала красная капелька крови, и Егор глядел на нее, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдернуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.
И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.
Провожая Егора, председатель спросил:
— Ну а с волчицей чего надумал? Так и будешь держать?
— Отпущу, — сказал Егор. — Давно собрался, да все жалко, привык.
— Як чему спросил: сосед тут твой приходил, жаловался. Говорит, волчица слать не дает, воет. Да и скотина пугается. Не дело, Егор. Ты уж как-нибудь к одному концу давай.
— Да не воет она, Степаныч! Ну повыла и перестала. А Петьку распирает: как это так, у Егора волчица! Заявить надо!
— Да ничего он не заявлял, что он, Вышинский? Сказал, и все. Какие у вас там дела, сами разбирайтесь, я вам не судья, а с волчицей, Егор, решай. Не дело, говорю, держать ее дома. Мало ли что случиться может. Чего доброго, сорвется, искусает кого. Подсудное дело. Так что отпускай, не мешкай. Хотя, если узнают в районе, что отпустил, по головке не погладят. Волк ведь, вредитель.
Придя домой, Егор сказал жене, что вот она и дождалась своего, теперь он никакой не охотник, а с будущей недели начнет работать в колхозе.
Жена сначала не поверила, а потом, как Егор и думал, обрадовалась. Да и он сам чувствовал себя по-другому. Не радостнее, нет, а вроде бы спокойней, как будто что-то свалилось с души. Все стало определенным, и начинается новая жизнь. Завтра отпустит волчину, а с понедельника — на работу. Хоть куда. Хоть к Василию на конюшню, хоть в кузницу к Гошке. Лучше к нему. Василий ничего мужик, да больно командовать любит. Он и с лошадьми-то не по-лошадьи, а все командует. А Гошка, тот молчун, знай себе стучит молотком. У него сейчас работы навалом, к посевной надо и плуги отремонтировать, и бороны, и телеги, А помощник у Гошки не очень-то, мальчишка Пахомов. Парень смышленый, ничего не скажешь, да силенок еще маловато. А в кузнице, куда ни повернись, железо одно. Надо сказать председателю, чтобы к Гошке определил, втроем-то сподручней будет.
С этим согласилась и жена, и они, наговорившись, легли спать.
А утром, выйдя в сарай за дровами, Егор услышал за домом не то кашель, не то всхлипывания. Словно кто-то давился и стонал при этом. А кто мог давиться, если на огороде была только волчица?
Егор завернул за угол. Конура стояла на самом конце огорода, но он сразу увидел, что волчица катается по снегу, то выгибаясь дугой, то вытягиваясь в струнку.
Что это с ней? Не похоже, что просто захотелось поваляться, вон как скрючивает.
Почувствовав неладное, Егор побежал, соображая на ходу, что еще могло приключиться. Подавилась? Так он и не кормил ее сегодня, а вечером дал только кусок конины, он волчице на один зуб, не могла она им подавиться. Чем же тогда?
И только подбежав, Егор увидел, что дело совсем в другом. Волчицу рвало, ее сводили судороги, и она с мучительными стонами каталась по грязному снегу, не замечая ничего вокруг.
Егор все понял. Ему не раз приходилось видеть отравленных волков, их точно так же рвало и крутило от крысиного яда, которым обычно начинялась приманка. Волчица тоже съела что-то отравленное. Но что — разбираться в этом некогда, нужно было попробовать спасти волчицу, и Егор побежал обратно в дом.
И только подбежав, Егор увидел, что дело совсем в другом. Волчицу рвало, ее сводили судороги, и она с мучительными стонами каталась по грязному снегу, не замечая ничего вокруг.
Егор все понял. Ему не раз приходилось видеть отравленных волков, их точно так же рвало и крутило от крысиного яда, которым обычно начинялась приманка. Волчица тоже съела что-то отравленное. Но что — разбираться в этом некогда, нужно было попробовать спасти волчицу, и Егор побежал обратно в дом.
Жена возилась у печки, на шестке стоял чугунок с горячей водой, и Егор, обжигая руки, схватил его и вылил воду в пустое ведро.
— Да ты что, Егор! — изумилась жена. — Почто воду-то вылил?
— Волчица отравилась, сожрала что-то!
Егор разбавил кипяток холодной водой, попробовал рукой и, схватив ведро, кинулся к двери.
— Помоги! — крикнул он жене.
Волчица, обессилев от приступов, лежала пластом. Из пасти у нее шла зеленая пена, помутневшие глаза смотрели в никуда. Дрожь волнами прокатывалась по ее телу, начинаясь от живота и подступая к горлу, и волчица хрипела, силясь вытолкнуть из себя душившую ее рвоту.
Перевернув волчицу на спину, Егор разжал ей пасть. Он не боялся, что волчица начнет вырываться, а тем более кусать, она находилась на той грани, когда осознание чего бы то ни было заслоняется близким смертным предчувствием.
— Лей! — велел Егор жене.
Вода с бульканием лилась волчице в глотку, она давилась, но глотала, и Егор следил лишь за тем, чтобы волчица и в самом деле не захлебнулась, подсказывая жене, когда надо лить, а когда обождать.
Через минуту вода хлынула из чрева волчицы назад, унося остатки съеденного, но Егор не успокоился и повторил промывание.
— Может, молока ей, Егор? — предложила жена.
— Неси, — согласился Егор, и когда жена принесла кринку, они влили в волчицу и молоко. Больше помочь ей было нечем, оставалось дожидаться, подействует промывание или яд проник глубоко и волчица все равно сдохнет. Оставлять ее на огороде было нельзя, и Егор перенес волчицу в дом и устроил в дальнем конце моста. Она была как неживая, но Егор все равно надел на нее цепь, потому что знал: жена будет бояться, если оставить волчицу просто так.
Теперь, когда суматоха улеглась, Егор попробовал разобраться, что же такое могла съесть волчица. Мясо, которым он накормил ее вечером, не могло испортиться, в погребе лежало, а кроме мяса, волчица ничего больше не ела. Может, крысу поймала? Точно, крысу. Их по всей деревне морят, вабежала какая-нибудь и попалась. Они, когда нажрутся отравы, как пьяные делаются. Видать, наткнулась такая на конуру, а волчица ее и хапнула. Ну не дурища? Дымок был, тоже все норовил поднять, что где валяется, и эта туда же. Вот и доподнималась на свою голову.
Ничего другого на ум не приходило, и Егору оставалось только ругать волчицу за жадность, но не успел оп свыкнуться с этой мыслью, как открылись факты совсем противоположные.
На другой день в обед, наскоро похлебав щей и проверив волчицу, Егор решил разбросать по огороду навоз из кучи, которая накопилась позади двора. Вил на месте не оказалось, и Егор вспомнил, что оставил их возле конуры, когда убирался у волчицы. Пришлось идти туда.
Весеннее солнце уже разрушило тропинку, снег на ней был почерневшим и рыхлым и чередовался с прогалами земли, и, дойдя до места, Егор вдруг увидел на мокрой глине след от сапога. А дальше еще один и еще. Егор присвистнул от удивления: следы-то не его! Хотя он тоже ходил в сапогах, но отличить собственные следы от чужих было несложно. С волчьими не путался, а уж тут и подавно.
Присев, Егор растопырил пальцы и смерил отпечаток. Получилась пядь с небольшим, от силы сорок второй размер. Егор носил сорок пятый, а жена не дотягивала и До сорокового. Чей же тогда след?
Егор пошел дальше по тропинке. Следы, то еле различимые на раскисшем снегу, то ясные на суглинке, привели к калитке, а оттуда потянулись вдоль плетня к соседскому огороду. Дальше Егор не пошел. Чего ходить, когда и так ясно: оказывается, Петька Синельников!
Егор облокотился на плетень. Значит, никакую крысу волчица не съела, а ее отравили. И сделал это Петька Синельников. Ну что за сволочной человек! Не мытьем, так катаньем. Не побоялся, паразит, на чужой огород прийти, вот до чего злоба довела. Ночью, видно, приходил, подкинул кусок, и назад.
Егор не знал, как поступить. Душа горела пойти сейчас же к Петьке, взять его за шиворот и сказать: что ж ты, гад, делаешь, но от этого Егора удерживала мысль о жене. Узнает про скандал, начнутся переживания, а зачем они ей? Но и оставлять все как есть Егор не собирался. Петьку надо было проучить, но как? Не собаку отравил, не пойдешь и не скажешь, что Петька — гнида последняя и его надо привлекать. Да и не видел никто, как он все сделал, а не пойманный — не вор. Следы? Никто и не станет в них разбираться, скажут: мало ли кто у тебя был, Егор.
И все же Егор чуть не сорвался. Так и не разбросав навоз, он вернулся в дом. Жена уже ушла, и хотя до работы оставалось еще полчаса, Егору не хотелось одному сидеть в избе. Он вышел на крыльцо и тут увидел за плетнем Петьку. Тот возле поленницы колол дрова. Момент был подходящий, можно было кое о чем спросить Петьку, и Егор направился к плетню. Он видел, что Петька его заметил, но не показывает этого, продолжая с усердием махать топором.
— Петька! — позвал Егор.
— Ай? — откликнулся Петька, оборачиваясь и разыгрывая полную неожиданность.
Но Егор не собирался разводить дипломатию.
— Ты зачем отравил волчицу? — хмуро спросил он.
— Волчицу? Какую волчицу?
— Ты дурачком-то не прикидывайся, знаешь какую. Петька чувствовал себя за плетнем как за границей, а потому соответственно и держался.
— Да иди ты со своей волчицей! Целуешься с ней и целуйся, я — то здесь при чем?
— Сволочь ты, Петька! Скажешь, и в огород не заходил?
— А ты видел? — нагло спросил Петька.
— Если б видел, я б тебе ноги выдернул!
И тут Петька, видно, уверенный, что плетень спасет его не только от Егора, но и от грома небесного, совсем разошелся.
— А этого не хочешь? — спросил он, показывая Егору кукиш.
Как и большинство спокойных по натуре людей, Егор мог долго терпеть, но если загорался, остановить его было трудно. Петькин жест взорвал его, и он, с хряском выдернув из плетня кол, стал перелезать через плетень.
— Только попробуй! — закричал Петька, поднимая топор.
Но Егор уже перелез и, как медведь, пошел на Петьку. Тот сначала попятился, а потом повернулся и побежал. Егор сразу остыл. Бросив кол, он тем же путем перебрался к себе на огород и пошел к дому. Петька что-то кричал вдогонку, но Егор не слышал что. Он не раскаивался в своем поступке, но ему было досадно, что все так получилось. Теперь жена укорит, как только обо всем узнает. А что узнает, Егор не сомневался. Уж теперь-то Петька побежит жаловаться прямым ходом. Скажет, что Егор чуть не убил его, да еще и плетень сломал.
Но Петька не нажаловался. За себя испугался, понял Егор. Рыло-то в пуху. Хоть и волка отравил, а все ж не своего. Но дело даже не в этом. Отравил бы где-нибудь, еще туда-сюда, а то ведь на чужом огороде. Как вор забрался, ночью. Думал, что все будет шито-крыто, а теперь понял, что Егор молчать не будет, если чего. Небось ждет, как бы Егор сам не нажаловался. Не пойду, не бойся, комариная твоя душа…
3Волчица подыхала. После промываний ее больше не рвало, но теперь она исходила слюной. Слюна текла безостановочно, и Егор не успевал вытирать волчице морду.
За шесть дней, что волчица лежала на мосту, она ни к чему не прикоснулась, хотя Егор ставил перед ней и мясо, и воду. Обессиленная, она не могла поднять даже головы. Дородством волчица не отличалась и раньше, теперь же от нее остались кожа да кости, и Егору иногда казалось, что она уже не дышит. И только притронувшись к ней, он ощущал живое тепло.
— Пристрели ты ее, Егор, — просила жена. — Сил нет глядеть, как мучается.
— Пристрелить никогда не поздно, — отвечал Егор, продолжая ухаживать за волчицей.
Когда он принес ее с огорода, он и сам не верил, что она выкарабкается и на этот раз. Была, верно, небольшая надежда на то, что помогут промывания, но кто его знает, когда Петька дал отраву? Может, с вечера еще и яд уже разошелся по всему телу. А может, Петька пожадничал, потому волчица и не сдохла сразу. Как бы там ни было, но когда обнаружилось, что она хоть и еле дышит, но не подыхает, Егор решил ждать до конца. Он не осуждал жену за попытки склонить его к последнему шагу. Не каждый может изо дня в день смотреть на чужие мучения. К тому же, если говорить прямо, во воем деле с волчицей жена была сторонней наблюдательницей и не могла чувствовать того, что чувствовал Егор.
Так было и два месяца назад, когда он приволок волчицу из леса и когда жена так же просила пристрелить ее. Для нее полуживая волчица была одновременно и помехой, и причиной для лишних переживаний, и она, никак с нею не связанная, простодушно полагала, что от всего можно избавиться одним решительным действием. Но это действие шло вразрез с тем, что незаметно, но прочно установилось в душе Егора за последнее время и стало как бы новой совестью. Полгода противоборства с волчицей не прошли даром. Оба они чуть не погибли в этом противоборстве, но даже не это подействовало на Егора, а внезапность перехода от жизни к смерти, пережитая им в тот декабрьский день, который едва не стал для него последним. Связь между жизнью и смертью оказалась неразличимой. Но, тонкая как паутинка, она в то же время была крепче волчьей жилы, и это поразило Егора. Ему впервые подумалось, что нить и его жизни, и нить жизни волчицы, наверное, вытканы прочно и надолго, но они сами чуть не оборвали их. Чужое прикосновение — вот что оказалось губительным для этих связей, а потому ни у кого не было права притрагиваться к ним по собственному усмотрению. Именно это, пока еще чувственное осознание все сильнее овладевало Егором прошедшей зимой. Быть может, оно так бы и заглохло, убей он тогда волчицу, но она выжила, и это было как знак. Стало быть, не судьба, сказал Егор, и не ему дано распоряжаться жизнью волчицы. Но и намеренно дожидаться, когда она сдохнет у него в доме, он тоже не мог. Вот почему он и стал выхаживать ее.