Так мы экспериментальным путем устанавливаем, что, если мы хотим что-то изменить навсегда, нам нужно прекратить ходить в этот дом с того самого момента, когда мы осуществим эти изменения.
Мы ходим туда каждый день, делаем всякие глупости и пересматриваем Янины фотографии, потому что никакой другой связи дома с реальностью у нас нет. Возможно, за этими занятиями можно провести вообще всю жизнь. Или обогатиться, придумав что-то вроде Необъяснимой Выставки Изменяющихся Фотографий.
Мы не говорим об этом вслух, но оба думаем об одном и том же, особенно я. Я думаю о том, что развалины костела находятся достаточно далеко от дома – почти в километре. Парк и правда очень большой, и это проблема. Сообщить Винсу о том, что дальше будет все хуже и хуже, и что депрессию нужно лечить, а не сочинять о ней, черт подери, стихи и песни, и о том, что в тот дурацкий вечер, который будет через пару месяцев, обязательно надо сидеть дома, никуда не выходить, никому не звонить – совершенно невозможно. Мы часами сидим на окне, высматривая фигурки людей в золотом мареве листопада и яблочных туманов, – я знаю, что я буду кричать изо всех сил, если кого-то увижу, и я верю, что смогу убедить этого человека – кем бы он ни был – пойти к костелу, найти там парочку людей, гуляющую на закате около ненастоящего кладбища, и объяснить ситуацию.
– Нет, ну правда, – сказала я Антону. – Если бы ко мне тогда еще и подошел бы кто-то и сказал бы – там вас ждут около старого здания с цифрами 1874, чтобы сообщить вам самую важную в вашей жизни информацию, я бы безоговорочно подчинилась. Возможно, именно в этом и дело. Понимаешь, там возникла какая-то дыра, точно тебе говорю.
– То есть, я так понимаю, ты хочешь спасти Винса, дотянувшись до него через эту дыру? – уточняет Антон и смотрит на меня очень неприятным взглядом.
Я ничего не отвечаю.
Через пару дней мы приезжаем к дому на Виталиной машине (Виталя в очередной раз согласился нам помочь, мы сказали ему, что создали панк-группу и нам нужно порепетировать в каких-нибудь развалинах, такой проект, мы уже и грант под него получили, но необходимы настоящие развалины, чтобы грант не отобрали назад) и втаскиваем на третий этаж дома огромные усилители, динамики и генератор. Я была уверена, что, если врубить на весь парк группу Coil, у нас все получится.
Действительно, вышло очень эффектно. Внутри и снаружи реки восходила мягкая и влажная, как мясо, луна, над неслышным шумом дерев с потрескиванием лилась песня Amethyst Deceivers, я всматривалась во мглу и думала о том, как величественна и красива смерть, если не концентрироваться на деталях. «Еще я должна сказать сама себе, что нужно обязательно съездить на концерт Питера Кристоферсона в Москву и Петербург, – подумала я. – Потому что в 2010-м он умрет, как и Джон Бэлэнс, и я буду страшно жалеть, что вообще ни одного из них не увидела. Да, про это я тоже скажу. И даже про то, что Майкл Джексон умрет, мало ли, вдруг на этом можно как-нибудь заработать».
Электричества нам хватило ровно на три песни, ничего не случилось. Антон сказал, что вообще-то Coil и правда неплохая группа и вообще они очень про осень (я захлопала в ладоши – как ты это красиво сказал, очень про осень!), и пообещал наконец-то скачать всю их дискографию, я благодарно обняла его и почти расплакалась, мы постояли так немного на лестнице, а потом поехали по домам.
Дома я обнаружила, что не могу есть, у меня страшно болела челюсть. Покопавшись в старых дневниках, я нашла там душераздирающую запись о том, как мы с Винсом нашли свежее кладбище столетней давности, а потом внезапно на весь парк начал петь мертвым голосом Джон Бэлэнс из распавшейся по причине его безвременной кончины группы Coil. Судя по почерку, мне было как-то плоховато. Я так поняла, что я там вообще то ли отрубилась, то ли впала в состояние острого психоза, потому что дневник мой на этой записи заканчивался насовсем вообще. Еще я нашла в папке с дневниками и документами кучу справок из больниц – оказывается, у меня после этого эпизода на нервной почве развился аутоиммунный артроз верхнечелюстных суставов и я два года питалась через трубочку. А Винс в тот чертов день все равно повстречал свой оранжевый грузовик судьбы. Я это выяснила, когда залезла в «гугл» и снова нашла весь этот ворох неискренних, испуганных некрологов в сетевых дневниках всех этих глупых девочек; и ведь выросли же сейчас, счастливы, у всех семьи, дети, машины, отпуск и зарплата, и зачем было писать, что жизнь остановилась. Ничего ни у кого не остановилось. А у меня остановилось все, и, кажется, зубы-восьмерки мне тоже кто-то зачем-то удалил. Боже, холодильник полон детского питания в баночках, куда я попала, черт возьми? Из спальни ко мне выбежала большая черная собака со счастливым и лукавым, как у цыганки, лицом. «Это не моя собака!» – закричала я, впрыгивая в кеды и выбегая из дома. Случилась катастрофа.
– Больше не будем тебя пугать, – согласился со мной Антон. – Лучше все-таки один труп, чем два. Никакой больше музыки. Устроим пожар, дорогой друг.
До пожара мы сходили в дом еще раз, чтобы нейтрализовать челюсть и сделать что-нибудь, чтобы любвеобильная собака исчезла навсегда, потому что об этом всем невозможно думать. Новое шестое октября прошло без приключений, я вернулась домой, будто с любимой работы, веселая и здоровенькая, и сгрызла два пакета орешков кешью и полкило спелой, тугой черешни, которую принес мне Виталя, вдруг сильно обеспокоенный моими регулярными встречами с Антоном.
К пожару мы почти не готовились – просто облили стену бензином с третьего этажа и подожгли.
– Сейчас они придут, и мы будем апокалиптично вещать им всякую кромешность прямо из пламени, – обрадовался Антон. – Я очень надеюсь, что твоя психика это выдержит. Пожар – это не музыка Coil посреди ночи среди свежих могил. Просто что-то загорелось. Физика, небытие, несчастный случай. Всякий человек, выбирая между неведомым и пожаром, бежит смотреть на пожар в первую очередь.
Возможно, мы с Винсом и правда заинтересовались пожаром, но не успели до него добежать – Антон очень быстро начал задыхаться. Я какое-то время держалась, но поняла, что ничего не получается.
– Если мы умрем, мы с Винсом найдем тут наши трупы! – радостно прокричала я сквозь стрекот пламени, – Думаю, к этому все и идет! Думаю, мы сразу же попадем в психушку или просто ляжем рядом и тоже сгорим! Слушай, точно – это же как в том анекдоте про медведя и машину! Сел в нее и сгорел! Блин, я наконец-то поняла, о чем этот анекдот, – о возможной встрече с самим собой в прошлом и о сгорающей, пылающей невозможности осуществления этой встречи!
Антон накрыл мне лицо носовым платком, насквозь залитым липкой кока-колой (мы не взяли с собой воды), и потащил меня по лестнице вниз. Мы шли по парку, залитые летним солнцем и липкой сладкой гарью, и старались не оглядываться: на доме больше не было таблички «Продается», это были просто какие-то давно сгоревшие развалины. В этой стране всем на все наплевать.
Так прошло наше лето. Виталя снова стал моим бойфрендом, потому что он умирал от ревности к Антону. Мы с Антоном виделись почти каждый день, валяясь на диване с бокалами вина и расчерчивая на бумаге всевозможные планы, пока где-то на кухне надрывался мой телефон. «Всякий раз, когда мы попадаем в это здание, мы оказываемся в 6 октября 2007 года, – зачитывал Антон, пока я с умным видом кивала головой. – Всякий раз когда мы оттуда выходим, мы оказываемся там, откуда пришли. Мы можем что-то изменить только 6 октября и только в этом доме. Если мы больше не вернемся в этот дом, изменения останутся». Я кивала, бегала на кухню за телефоном, тихо шипела в него: «Ну сейчас, сейчас, он уже скоро уходит», возвращалась, наливала еще вина, рвала в клочья листки бумаги и исписывала вариантами и возможностями новые, которые рвал в клочья уже Антон.
Когда положенный мной в карман кусок аметиста, найденный на чердаке, оказался там, в кармане, даже на следующий день, мы тут же придумали арт-проект – вынести дом из самого себя, перетащив его из прошлого в будущее.
«Дома не станет! – радовалась я. – За год мы вынесем его по камушку! И вместо него будет расти такая гора камней в нашем времени! Представь, как круто – в течение года дом исчезает, вырастая как груда развалин спустя семь лет». Но Антон сказал, что вообще-то все и так, само по себе, случилось приблизительно подобным образом, потому что в нашем городе со всеми зданиями происходит именно это – они по кусочку исчезают, превращаясь в будущем в гору развалин. Арт-проект провалился – делать вместо времени его работу, действительно, как-то глупо.
Однажды мы решили пожить в доме неделю, сказав всем своим близким, что едем в отпуск – разумеется, по отдельности. На седьмой день в дом пришел довольно засаленный, похожий на ворох разношенной одежды, сонный бомж, и мы, уже изрядно ошалевшие от одиночества и бесконечного перечитывания Пруста, долго и безуспешно пытались всучить ему пакет с письмами для всех наших близких в 2007 году, сто долларов и оставшуюся еду с алкоголем. Бомж отмахивался от нас, как от призраков, от него пахло щами и землей, Антон зачем-то пытался отдать ему еще и свою одежду, а также спальник, который, как он был уверен, ему самому уже не понадобится. Бомж убежал в ужасе, мы оставили пакет с письмами у входа, понадеявшись, что какой-нибудь следующий визитер наверняка отнесется к письмам из будущего с почетом и вниманием – но ничего не изменилось, неделя прошла зря, разве что Виталя как-то выяснил, что мы ездили в этот жестокий отпуск вместе и прекратил со мной разговаривать. Знал бы он, как это сложно – жить неделю в октябре в заброшенном старом доме, питаясь сухими макаронами и кашей из термоса!
«И тогда он велел разбросать среди развалин золотые монеты», – продекламировал Антон, когда мы, спустя месяц, вернулись в этот чертов бесконечный дом, будто желая извиниться то ли перед ним, то ли друг перед другом за то, что у нас так и не вышло ничего изменить и никого спасти. Было начало октября – и, глядя в окно, можно было представлять себе, что нечто все-таки сдвинулось с мертвой точки.
– Какие золотые монеты? – Я посмотрела на Антона; он читал какую-то книгу без обложки, найденную на чердаке среди россыпей так называемой дачной литературы: мифы и легенды, иностранная литература в ста томах, подписка на всего Джека Лондона.
– Примета такая. Чтобы все, кто сюда придет после нас, чувствовали, что мы были по-настоящему счастливыми, без боли и печали оставляя это все позади. Может быть, мы и не были, черт его знает. Но если тем, кто будет здесь потом, покажется, что все таки были, видимо, в нашей жизни тоже все изменится.
Я отобрала у него книжку, долго всматривалась в нее.
– Да нет, слушай. Тут написано, что он вернулся домой, а замок разрушили королевские войска. И он так разозлился, что велел разбросать, чтобы валялись в грязи и все топтали. Там был профиль тогдашнего короля, на монетах. И все ходили по этому профилю, мочились на него, втаптывали в грязь. Отличная идея, кстати.
– Может, нам сюда переехать? – пожал плечами Антон. – Будем тут жить в 2007-м. Возьмем вещи, еду. Кто-то придет когда-нибудь, мы его убедим остаться с нами. Он будет бегать за продовольствием. Так у нас тут будет целый сквот, такая коммуна вольных художников.
Я с ужасом уставилась на стены дома.
– Знаешь, по-моему, тут как раз что-то такое и было, причем уже давно. Может, ну его?
– Знаешь что, – сказал Антон. – А ты оставь меня тут и уходи. Почему ты раньше, кстати, этого не сделала?
Я подошла к Антону и обняла его во второй раз в жизни. На ощупь он был как дорогая кожаная мебель и как моя собака, которой у меня никогда не было.
Я спустилась вниз по лестнице, вышла наружу. Дверь была открыта – она всегда открыта. Не оборачиваясь, пошла по дорожке вниз к реке, потом вдоль длинного утиного острова и старых фонарей, мимо сгоревшего от молнии тысячелетнего дуба, мимо развалин усадьбы.
Кладбище было на месте.
У меня было не очень много времени, солнце уже садилось. Стереть большую часть табличек было не очень сложно, гораздо сложнее было написать на них заново все, что я считала нужным. Когда я со всем справилась, я была похожа на черта, так я перепачкалась этой кошмарной кинематографической краской. Отошла на несколько метров, полюбовалась. Ну что ж, добро пожаловать в мир сказок, дорогие дети. Правда, кажется, я запорола каким-то хорошим людям сериал и съемочный день.
Антон увидел меня из окна и помахал мне рукой. Я помахала ему черной-черной рукой в ответ.
– Ого, я сейчас выйду к тебе! – закричал он.
– Стой! – испугалась я. – Не смей! Стой, где стоишь!
И помчалась вверх по скрипучей лестнице.
Мы немного постояли рядом около того самого первого окна, я положила в карман стеклянную птичку из чьей-то птичьей комнаты, Антон забрал с собой эту жуткую географическую карту не самого лучшего мира, висящую на печи. Мы почти возненавидели этот дом, но прощаться с ним было чертовски больно.
Когда мы вышли наружу, я попыталась закрыть дверь, но у меня ничего не получилось – дверь как будто росла прямо из земли, которая сама по себе была тверда и незыблема, как дверь.
– Ничего страшного, – успокоил меня Антон. – Кто-нибудь более сообразительный закроет. Все, закрыли проект?
Антон стал ужасающе циничным в течение этого, скажем так, проекта. Кто-то из нас все-таки должен был кардинальным образом измениться, возможно, именно он.
– Закрыли, – подтвердила я. – Кажется, нам и правда нужен отпуск. Лучше по отдельности, а то ты мне теперь как брат, а мне такого не нужно.
Я пришла домой, осторожно включила свет, проверила, нет ли собаки. Собаки не было, я загрустила и одновременно обрадовалась – видимо, с моей психикой не случилось ничего ужасного, раз я никого такого не завела. Я немного побродила по квартире, подумала, побарабанила пальцами по столу, потом сделала самый длинный в своей жизни вдох и набрала по памяти телефонный номер Винса.
– Ничего себе, – сказал он. – Прошло семь лет после того случая, и ты наконец-то мне позвонила. Что случилось?
– Ни-че-го, – медленно выдыхая какой-то жесткий ледяной шар вместо воздуха, ответила я. – Просто случайно набрала.
И положила трубку, зная, что он никогда не перезвонит.
Так я из самого смелого человека в мире навсегда и окончательно превратилась в трусливого, обмирающего лжеца. Но, наверное, хорошая репутация – это самое последнее, о чем стоило переживать в данном случае.
Пена памяти
Уехал в командировку в другой город на несколько месяцев и звонил все реже, такое бывает.
Невозможно скрыть отъезд: она улыбалась соседям, друзьям, родственникам, объясняла – важная работа у мужа, вызвали и отбыл, а что же она, а вот она поехать не смогла, не вышло у нее.
На самом деле, конечно, у них не все было гладко, как и у всех этих соседей, друзей, родственников (они, хитро щурясь, как шпионы из детских фильмов, со знанием дела переспрашивали: так ты не смогла? не вышло, значит?) – и оба они восприняли новость о необходимости командировки с некоторым облегчением: спасительная возможность отдохнуть друг от друга и подумать о том, что с этим всем делать.
Тем не менее каждый вечер она писала ему, как прошел день: купила китайский чай, тот самый, с молоком, видела в парке смешную желтую собаку, похожую на парус, ездила на день рождения ребенка подруги и поняла, что рижский бальзам можно смешивать с белым вином, и получается красное вино, ругалась с мамой из-за цвета штор, потеряла штопор, не купила платье, удержалась.
Он тоже писал, но исключительно о работе: город грустный, вечное лето, никогда не заканчивается четверг, выходных не бывает, но если бывает, тогда идет к морю на пикник, ест бутерброды и яблоки, читает местные газеты, они смешные. Ничего не писал о том случае с книжной полкой (впрочем, рука у нее уже давно зажила), не писал про то, как возвращались из гостей и позвонил Никита, не писал даже о том, как собирал вещи – как будто всего этого и не было, командировка и командировка. Отъезд не скроешь, но можно скрыть хотя бы его обстоятельства.
Иногда они созванивались «скайпом», но во всем этом звенело мучительное ощущение неловкости: как будто оба застыли в янтарном пласте беспамятства и ни один не может пошевелиться – сидели и смотрели друг на друга, как две медовые мухи, хоботок увяз и всей мушке пропасть, пока кто-нибудь не начинал рябить, шероховатиться, плыть белым шумом вдоль экрана – и тогда второй кричал: эй, ты где, ты куда, и первый отвечал откуда-то из-за этой вязкой подвальной пелены: я никуда, я никуда!
«Тут очень хреново с интернетом, – написал он ей. – Поэтому мы можем просто писать друг другу письма, как раньше».
Это спасительное убеждение, что если делать что-то «как раньше», все станет как раньше, вряд ли было тем изначальным толчком, породившим всю эту пирамиду вранья, – скорей всего, ее обижало то, что он почти ничего не рассказывал об этом маленьком приморском городе, только в полслова, вполголоса: грыз груши в беседке у пляжа, слушал в парке провинциальный джаз, видел в жару ежа.
Возможно, одно из этих писем и заставило ее соврать в первый раз: она пришла на работу и попросила отпуск, сообщив, что у нее проблемы со здоровьем и ей срочно нужно в санаторий. Она чувствовала, впрочем, что у нее и правда какая-то проблема со здоровьем: все вокруг казалось пустым, нездоровым, неестественным, а призрачная отдаленная пустота этого маленького города, в который он уехал в командировку, хаотично билась вокруг сердца, как раненый воробей, вонзая в его янтарную, медовую мякоть стальное кружево перьев, гадкий графит клюва, гранитное предчувствие финала. Сердце металось в этой пустоте, которая металась вокруг сердца, и не было этой чехарде ни конца, ни края, поэтому она пошла на вокзал и купила билет в этот город, а друзьям и родным ничего не сказала, подумала, что не так уж они часто с ней видятся, что-то придумает.
Ей действительно показалось, что это замечательная и необычная идея – попасть из этого безвременья в тот же город, где он отбывает свою строгую рабочую ссылку, гулять там же, по одним улицам, слушать тот же джаз в тех же парках, дышать тем же воздухом и ждать, пока он вернется.
Если никому ничего не говорить о том, что я там, рассудила она, я на самом деле не там. Поэтому никто меня там и не увидит. Информационное поле – такая гибкая, сложная штука, что ты, как правило, физически находишься там, куда оно тебя само определяет твоими же социальными стараниями, а если ты куда-то едешь и никому об этом не говоришь, ты как бы нигде. К тому же ей хотелось немного поиграть в собственного мужа, притвориться им, поехать по его следам и пожить его жизнью – жизнью тихого одинокого затворника в чужом далеком приморском городке. Было еще множество причин, она даже пыталась записать их, пока ее трясло и шатало на верхней боковой, но вышла непонятная лунная вязь и драная бумага, ничего толкового, и она положила розовый блокнот под подушку и уснула. А когда проснулась, обнаружила, что подушку, одеяла и простынки уже сдала хмурой проводнице, выпила чаю, сходила умылась и сидит, румяная и красивая, с заплетенной косой, внизу, копошась в пакете с орешками кешью. Куда делся блокнот, она так и не вспомнила. Когда просыпаешься в жизни, о которой, кроме тебя, никто ничего не знает, всегда немножко диссонируешь с собственными действиями, поняла она, это нормально.