Затем женщина (он спросил, как ее зовут, оказалось — Жанна) посмотрела на часы и стала вдруг серьезной.
— Уже поздно, — сказала она по-английски, взяв в руки свою сумочку и журнал. — Я должна идти.
— Сожалею, если утомил вас, — отозвался он. Язык у него еле ворочался, и он с трудом выговаривал слова.
— Мне было очень приятно с вами, Джимми. — Она встала. Он сказал, что его зовут Джимми. Прикрылся чужим именем, чтобы его нельзя было выследить. — Но я жду звонка.
Он поднялся попрощаться. Теперь ему не придется спать с ней. При мысли об этом он почувствовал и облегчение, и сожаление. Поднимаясь, он пошатнулся и уронил стул.
— Чудес… Чудесно провел время, — запинаясь, произнес он.
— Где ваш отель? — нахмурилась она.
Где его отель? На мгновение перед глазами, как в тумане, возникла карта Франции.
— Где… мой отель? — Язык у него совсем не ворочался. — В Антибе.
— Вы на машине?
— Да.
— В таком состоянии нельзя садиться за руль.
Он сконфуженно наклонил голову. Наверное, сейчас она с презрением думает об американцах: вот приезжают во Францию, а сами напиваются так, что не в состоянии править машиной. И вообще ни на что не годятся.
— Я, собственно, не пью, — сказал он виновато. — Просто у меня был трудный день.
— Наши дороги опасны, особенно в темноте, — предупредила она.
— Особенно в темноте, — согласился он.
— Может, вы поедете со мной? — спросила она.
Наконец-то, подумал он. Как человек деловой, он должен был бы спросить ее, во сколько это ему обойдется, но после дружеской беседы за вином и коньяком подобный вопрос прозвучал бы неуместно. Еще успеется. И сколько бы ни стоило, он, в конце концов, может позволить себе провести ночь с европейской куртизанкой. Он был доволен, что припомнил такое слово — «куртизанка». И вдруг в голове у него прояснилось.
— Volontiers[10], — сказал он на ее языке, желая доказать, что владеет собой. И, громко позвав официанта: — Garcon! — вынул из кармана бумажник. Бумажник он держал так, чтобы ей не было видно, сколько в нем денег. В подобных ситуациях, о которых он знал только понаслышке, следует быть осторожным.
Подошел официант и по-французски сказал, сколько с него причитается. Рудольф не понял и, смутившись, обратился к женщине:
— Что он сказал?
— Двести пятнадцать франков, — ответила она.
Он вынул из бумажника три купюры по сто франков и отмахнулся от слабых попыток официанта дать ему сдачу.
— Не надо давать на чай так много, — шепнула она, выводя его из ресторана.
— Американцы благородны и щедры.
Она засмеялась и прижалась к нему.
Показалось такси, и он залюбовался грацией, с какою она подняла руку, стройностью ее ног, мягкой линией груди.
Ехали они недолго. Она держала его за руку — больше ничего. В такси пахло духами, мускусом, еле уловимо — цветами. Машина остановилась перед невысоким многоквартирным домом на темной улице. Она расплатилась с шофером, потом снова взяла Рудольфа за руку и повела в дом. Они поднялись на один марш. Она отперла дверь, впустила его в темную прихожую, потом в комнату и щелкнула выключателем. Его поразила величина комнаты и вкус, с каким она обставлена, хотя при свете затененной абажуром лампы он мог разглядеть далеко не все. У этой женщины, наверное, щедрая клиентура, подумал он: арабы, итальянские промышленники, немецкие стальные бароны.
— А теперь… — начала она, но в эту секунду зазвонил телефон. Она не лгала, подумал он, ей действительно должны были звонить. Она медлила, словно не решаясь поднять трубку. — Будьте добры… — Она показала на дверь. — Я хотела бы остаться одна.
— Разумеется.
Он вышел в соседнюю комнату, закрыл за собой дверь и зажег свет. Это была небольшая спальня с двуспальной кроватью, уже разобранной. Из-за двери доносился ее голос. Ему показалось, что она сердится на своего собеседника, хотя слов он не различал. Он задумчиво посмотрел на большую кровать. Последняя возможность уйти. Плевать, решил он и разделся. Он в беспорядке швырнул одежду на стул, но переложил бумажник в другой карман. Потом лег и натянул на себя одеяло.
Он, должно быть, заснул, потому что вдруг почувствовал рядом теплое надушенное тело. В комнате было темно, на нем лежала гладкая упругая нога, на животе шевелилась мягкая рука, а уха касались губы, шептавшие что-то неразборчивое.
Он не знал, сколько было времени, когда он наконец замер в неподвижности, кончиками пальцев касаясь теперь уже знакомого тела, доставившего ему такое наслаждение. Он чувствовал покой и приятную теплоту. Пуританин низвергнут, а его пуританские заповеди осмеяны — и слава богу! Он поднял голову, приподнялся на локте и ласково поцеловал женщину в щеку.
— Уже, наверное, очень поздно, — прошептал он. — Мне пора.
— Будь осторожен за рулем, cheri[11], — сонно и блаженно отозвалась женщина.
— Не беспокойся, — сказал он. — Я совсем протрезвел.
Женщина повернулась и зажгла лампу на ночном столике. Он встал с кровати, гордясь своей наготой. «Юношеское тщеславие», — усмехнулся он про себя и быстро оделся. Женщина тоже встала. Лучше бы она не включала свет и не вставала. Тогда он мог бы оставить ей сто, нет, тысячу франков на камине, и темнота скрыла бы его провинциальное американское невежество в подобных делах: она бы спала, а он бы украдкой выскользнул из квартиры и из дома, и все было бы кончено. Но свет горел, женщина следила за ним, улыбаясь. Ждет?
Ничего не поделаешь. Он вынул бумажник.
— Тысячи франков достаточно? — спросил он, чуть запнувшись на последнем слове.
Она с удивлением посмотрела на него, улыбка исчезла с ее лица. И вдруг она начала смеяться. Сначала тихо, потом принялась хохотать. Она согнулась, обхватила руками голову — густые блестящие волосы темным каскадом упали на лицо — и смеялась, не в силах остановиться. Он напряженно смотрел на нее — и уже жалел, что побывал в ее постели, что пригласил ее к своему столику, что был в Ницце, жалел, что вообще очутился во Франции.
— Извини, — начал оправдываться он, — я просто не привык…
Она подняла голову, и он увидел ее смеющееся лицо. Она встала, подошла к нему и поцеловала его в щеку.
— Бедняжка, — сказала она, переводя дыхание. — А я и не знала, что так дорого стою.
— Если ты хочешь больше… — неловко произнес он.
— Гораздо больше, — ответила она. — Столько, сколько никто не может дать. Да ничего мне не нужно! Милый ты мой! Думал, что я проститутка, и был таким вежливым и ласковым. Будь все клиенты такие, как ты, мы все стали бы шлюхами. Мне и раньше нравились американцы, но теперь я люблю их еще больше.
— Господи, Жанна! — вырвалось у него. — Это случилось со мной впервые, — признался он, боясь, что она снова начнет смеяться.
— Интересно, куда смотрят американки? — удивилась она. Она пересела на край кровати и похлопала по матрасу рукой. — Иди сюда, сядь рядом, — сказала она.
Он сел рядом с ней. Она взяла его за руку, теперь уже как сестра.
— Если тебе от этого станет легче, cheri, — сказала она, — то могу признаться, что и со мной это случилось впервые. Мне было так одиноко, так тоскливо… Разве ты не понял?
— Нет, — признался он. — По правде говоря, я плохо разбираюсь в женщинах.
— «Плохо разбираюсь в женщинах», — ласково передразнила его она. — И не пьешь. Именно такой мужчина мне и нужен был сегодня. Позволь рассказать немного о себе. Я замужем. Мой муж служит в армии. Он майор и был помощником военного атташе в Вашингтоне.
Вот откуда она знает английский, подумал он. Значит, не было ни чиновников, ни конгрессменов, ни мотелей.
— А сейчас он временно служит в Париже. В Высшей военной школе, — продолжала она. — Временно. — Она коротко и резко рассмеялась. — Он там уже три месяца. Здесь, в Ницце, у меня ходят в школу двое детей. Сегодня они у бабушки.
— Но у тебя нет обручального кольца, — сказал он. — Я посмотрел.
— Я его сняла. — Лицо ее помрачнело. — Сегодня мне не хотелось быть замужем. Днем я получила телеграмму от мужа, в которой он сообщал, что будет звонить; я сразу поняла, что он мне скажет. Он скажет, что у него много работы и он снова не может приехать. У него уже три месяца много работы. По-видимому, там, в Высшей военной школе, они готовятся к чему-то необыкновенному, если бедный майор в течение трех месяцев не может даже на день слетать в Ниццу повидаться с женой. Я-то хорошо знаю, к какой войне мой муж готовится в Париже. Ты слышал, как я сказала ему по телефону…
— Нет, — ответил Рудольф. — Я не слышал, что ты говорила… Я только понял, что ты сердишься.
— Да, наша беседа была далеко не дружеской, — согласилась Жанна. — Мы ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального кольца на руке?
— Более или менее, — ответил Рудольф.
— Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, — тихо сказала она. — Двое мужчин уже подходили ко мне. Напыщенные позеры с опытом, любители… Как это говорится в Америке? Однодневных?..
— Нет, — ответил Рудольф. — Я не слышал, что ты говорила… Я только понял, что ты сердишься.
— Да, наша беседа была далеко не дружеской, — согласилась Жанна. — Мы ссорились. Теперь ты понимаешь, почему я очутилась в кафе без обручального кольца на руке?
— Более или менее, — ответил Рудольф.
— Когда ты вошел и сел, я собиралась расплатиться и идти домой, — тихо сказала она. — Двое мужчин уже подходили ко мне. Напыщенные позеры с опытом, любители… Как это говорится в Америке? Однодневных?..
— Однодневных гастролей, — подсказал Рудольф.
— Именно.
— Они по крайней мере не приняли тебя за шлюху, — уныло возразил он. — Прости меня.
Она погладила его по руке.
— Прощать нечего, — сказала она. — Это только внесло комическую ноту в наш вечер. Когда ты вошел и сел, я увидела твою добропорядочную и почтенную физиономию и решила не уходить. — Она улыбнулась. — Во всяком случае, не сразу. И оказывается, не ошиблась. Больше никогда не будь застенчивым. — Она снова как сестра похлопала его по руке. — Уже поздно. Ты сказал, что тебе пора… Запишешь мой телефон? Мы увидимся еще?
— Мне, наверное, тоже следует рассказать немного о себе, — заговорил Рудольф. — Прежде всего меня зовут не Джимми. Не знаю почему… — Он пожал плечами и улыбнулся. — Я стеснялся. Считал, что плохо поступаю. А если я назовусь чужим именем, то половина вины с меня вроде бы снимается. А может, из осторожности: вдруг мы когда-нибудь встретимся и я буду не один, ты скажешь: «Здравствуй, Джимми!», а я смогу ответить: «Извините, мадам, вы меня с кем-то путаете».
— Если бы я вела дневник, — сказала Жанна, — я бы описала все, что сегодня случилось. Во всех подробностях.
— Меня зовут Рудольф, — продолжал он. — Мне никогда не нравилось мое имя. Мальчишкой я считал, что оно звучит не по-американски, хотя трудно сказать, что звучит по-американски и что нет. И какое кому до этого дело. Но в школе ты начинен книгами, где героев зовут Гекльберри Финн, Дэниел Бун, Стаде Лониган… Имя Рудольф напоминало мне какое-то тяжелое немецкое блюдо. Особенно во время войны. — Он никогда никому не говорил о своем отношении к собственному имени, даже сам для себя никогда не формулировал его так четко и теперь удивился тому, что рассказывает об этом красивой, чужой или почти чужой женщине, — рассказывает легко и даже с удовольствием. Он сидел в полумраке на кровати, и ему хотелось побыть подольше с этой женщиной, под каким-нибудь предлогом отложить уход, сказать, что до зари еще далеко, хотя уйти все равно придется.
— Рудольф, — повторила Жанна. — Имя как имя, не очень красивое, но и не плохое. А если называть тебя Родольфо? Пожалуй, лучше, а?
— Гораздо лучше.
— Отлично, — засмеялась она. — Отныне я буду называть тебя Родольфо.
— Родольфо Джордах, — повторил он. Это имя придало ему в собственных глазах какую-то лихость. — Моя фамилия Джордах. Я остановился в отеле «Дю Кап». — Мосты сожжены. Имя и адрес известны. Теперь они во власти друг друга. — И еще одно. Я женат.
— Я так и думала, — сказала Жанна. — Но это твое личное дело. Как и мой брак — мое личное дело.
— Моя жена со мной в Антибе. — Ему не хотелось признаваться, что они с Джин тоже в натянутых отношениях. — Дай мне твой телефон.
Она встала, подошла к столику, где лежали ручка и бумага, и, написав номер телефона, протянула ему листок; он аккуратно сложил его и спрятал в карман.
— В следующий раз, — сказала она, — тебе придется снять номер в отеле. Дети будут дома.
В следующий раз…
— А теперь я вызову такси, — сказала она. Они перешли в гостиную, она набрала номер, что-то быстро сказала, подождала немного, согласилась: «Tres bien»[12] — и положила трубку. — Такси приедет через пять минут, — сказала она. У двери они поцеловались долгим, благодарным, целительным поцелуем. — Спокойной ночи, Родольфо, — сказала она и улыбнулась. Он понял, что долго будет помнить ее улыбку.
Такси уже стояло у подъезда, когда он вышел на улицу.
— В отель «Негреско», — сказал Рудольф, садясь в машину.
Когда такси тронулось, он оглянулся на дом. Надо запомнить его, чтобы найти снова, чтобы вспоминать во сне. Они доехали до «Негреско», и он, поглядев налево и направо, перешел улицу в том месте, где стояла его машина. Усевшись за руль, он медленно и осторожно поехал по пустому приморскому шоссе к Антибу.
Поравнявшись с портом, он поехал еще медленнее, затем круто свернул на стоянку, вылез и пошел по набережной туда, где у безмолвного причала покачивалась «Клотильда». На «Клотильде» было темно. Ему не хотелось будить Уэсли и Кролика. Сняв туфли, он спрыгнул с палубы в стоявшую рядом плоскодонку, отвязал канат, сел и бесшумно вложил весла в уключины. Без единого звука он отплыл от яхты, выгреб на середину гавани, налег на весла и направил лодку в море. От воды сильно пахло дегтем, с берега доносился аромат цветов.
Он действовал почти автоматически, не думая, зачем он это делает. Каждый взмах веслами доставлял ему физическое удовольствие, а плеск срезаемой носом волны о борта плоскодонки казался музыкой, достойной завершить эту ночь.
Лодка приближалась к красным и зеленым огням, обозначавшим выход в море, и неясные тени Антиба с редкими огоньками медленно уходили вдаль. Он греб, наслаждаясь радостным ритмом своих движений. Сколько раз эти самые весла были в руках его брата! Рудольф с трудом удерживал гладкое дерево, отполированное сильными руками Тома. Утром ладони, наверное, покроются волдырями. Это приятно.
«Томас, Томас!» — прошептал он. Лодка вышла в открытое море и закачалась на тихой волне. Он греб и вспоминал те случаи, когда они, родные братья, не оправдывали ожиданий друг друга, и конец, когда они позабыли свои распри или по крайней мере простили их друг другу.
Он подумал о своем отце, обезумевшем и жалком старике, который тоже шел на веслах во тьме, выбрав для своего последнего путешествия штормовую ночь. У отца хватило сил на самоубийство, и в смерти он обрел покой, который не мог обрести в жизни. Он же на это не способен. Он совсем другой человек, у него другие обязанности. Он глубоко вздохнул, повернул плоскодонку назад и поплыл обратно к «Клотильде». Руки у него горели.
Бесшумно привязав лодку к корме «Клотильды», он поднялся по веревочному трапу на палубу, спустился на берег. Надел туфли — обряд совершен, служба окончена, — сел в машину и включил зажигание.
Он подъехал к отелю в четвертом часу. Кроме ночного портье за конторкой, зевавшего во весь рот, в вестибюле не было никого. Он взял свой ключ и уже направился к лифту, когда портье окликнул его:
— Мистер Джордах! Миссис Берк просила сразу же позвонить ей, как только вы придете. Она сказала, что это очень важно.
— Спасибо, — устало отозвался Рудольф. Ничего, Гретхен подождет до утра.
— Миссис Берк просила и меня позвонить ей, когда вы появитесь. В любой час.
Догадалась, что он постарается уклониться от встречи, и приняла меры предосторожности.
— Понятно, — вздохнул Рудольф. — Позвоните ей, пожалуйста, и скажите, что я зайду, как только повидаюсь с женой. — Нужно было остаться на всю ночь в Ницце. Или сидеть до утра в лодке. Чтобы встретиться с тем, что его ждет, при дневном свете.
— И еще, — добавил портье, — вас тут искал один джентльмен. Некий мистер Хаббел. Из журнала «Тайм». Он пользовался нашим телексом.
— Если он придет снова и будет меня спрашивать, скажите, что меня нет.
— Ясно. Bonne nuit, monsieur[13].
Рудольф нажал кнопку лифта. Он собирался позвонить Жанне, пожелать ей спокойной ночи, попытаться объяснить, как она помогла ему, вслушаться в ее низкий, хрипловатый чувственный голос и заснуть, вспоминая о прошедшем, чтобы увидеть во сне что-нибудь приятное. Теперь об этом нечего было и думать. Тяжело ступая и чувствуя себя старым, он вошел в кабину лифта, поднялся на свой этаж и почти бесшумно отворил дверь в номер. Свет горел и в гостиной, и в комнате Джин. После убийства Тома она боялась спать в темноте.
— Рудольф? — окликнула она его, когда он проходил мимо ее двери.
— Да, дорогая, — вздохнул Рудольф. Он так надеялся, что она спит. Он вошел в комнату. Джин сидела в постели и смотрела на него. Автоматически он перевел взгляд на стол в поисках стакана или бутылки. Ни стакана, ни бутылки, и по лицу видно, что она не пила. Старой она выглядит, подумал он, старой. Изможденное лицо, погасшие глаза и кружевная ночная сорочка — такой она должна бы стать через добрых сорок лет.
— Сколько сейчас времени? — резко спросила она.
— Четвертый час. Тебе пора спать.
— Четвертый час? Не кажется ли тебе, что рабочий день консульства в Ницце несколько растянут?
— Я решил сегодня вечером отдохнуть, — сказал он.
— От чего?
— От всего, — ответил он.
— От меня, — с горечью констатировала она. — Это уже вошло в привычку, правда? Стало образом жизни?