Вместо него об их воплощении задумались представители высших слоев российского общества – будущие декабристы. Еще за три года до восстания декабристов, в 1822 г., Павел Пестель начинает работать над проектом конституции будущей России. Этот проект был озаглавлен как «Русская правда»; в нем уже заметно более значительное влияние концепции этнической нации[103]. В проекте Пестеля нарочито много древнерусских архаизмов. Вместо «нации» автор подчеркнуто использует слово «народ». Название проекта Конституции возводится к своду законов Ярослава Мудрого. В отношении нерусских народов Пестель предлагает осуществлять программу ассимиляции – русификации.
Провал восстания декабристов в 1825 г. привел к тому, что слово «нация» в Российской империи оказывается под запретом в связи с общими «заморозками» во внутренней политике нового императора Николая I. Сам термин «нация» становится символом революционных, вольтерианских устремлений части российских элит. Чуть позже этому также поспособствовало Польское восстание 1830–1831 гг., ставшее водоразделом в истории взаимоотношений российского государства с национализмами окраин.
Николай I и его окружение, видимо, хорошо понимали, что сам процесс идеологических и культурных заимствований из Европы неостановим и контролировать его едва ли возможно. Тогда российская монархия предприняла неожиданный ход, состоявший в упреждающем концептуальном заимствовании. Государство-империя как «единственный европеец» в стране создало государственный «имперский национализм». Б. Андерсон назвал такое сращение империи и антиимперских националистических принципов «официальным национализмом». В знаменитых «Воображаемых сообществах» он писал:
Ключом к определению места «официального национализма» – волевого соединения нации с династической империей – будет напоминание о том, что он появился после массовых национальных движений, которые с 20-х годов XIX в. множились в Европе, и в ответ на них. Если эти национализмы были смоделированы по образцам, взятым из американской и французской истории, то теперь они, в свою очередь, сами стали образцами. Требовалась лишь изобретательная ловкость рук, чтобы дать империи возможность явить свою привлекательность в национальном наряде[104].
Изобретателем «официального национализма» в России стал министр народного просвещения граф Сергей Уваров. В своей вступительной речи на должность министра в 1833 г. он уже набросал ее общие контуры:
Углубляясь в рассмотрение предмета и изыскивая те начала, которые составляют собственность России <…> открывается ясно, что таковых начал, без коих Россия не может благоденствовать, усиливаться, жить – имеем мы три главных: 1) Православная Вера. 2) Самодержавие. 3) Народность[105].
Сокращенно разработанная Уваровым концепция «официальной народности» – национализма так и будет называться: «Православие – самодержавие – народность». Уваровская триада станет своеобразным парафразом и антитезой основных лозунгов Великой Французской революции о свободе, равенстве и братстве.
Наличие слова «народность» в триаде – это попытка внедрить в русский язык эквивалент понятия «нации», но одновременно с этим и стремление очистить официальный русский язык от иностранного термина. Уваров четко выразил свое отношение к нации:
Приняв химеры ограничения власти монарха, равенства прав всех сословий, национального представительства на европейский манер, мнимо-конституционной формы правления, колос (империя. – С. П.) не протянет и двух недель, более того он рухнет прежде, чем эти ложные преобразования будут завершены[106].
После формулирования принципов «официальной народности», то есть официального национализма, граф Уваров приступает к созданию институциональной платформы для будущего использования русского национализма как инструмента легитимации монаршей власти и политической мобилизации населения. В качестве мнимого источника государственного национализма было взято этническое большинство – русские. В университетах начали создавать кафедры русской истории и словесности. К созданию официального исторического нарратива были привлечены старые церковные идеи о единстве Великой, Малой и Белой Руси. Российский историк Николай Устрялов в это же время пишет «единый учебник» для гимназий, в котором высказывает одну из ключевых идей русского официального национализма: борьба России с Польшей носит характер возвращения прежних, утраченных «русских территорий». Другой важнейшей частью новой имперской идеологии становится курс на русификацию окраин, в том числе и неславянских. А. Миллер констатирует:
Русский национализм как общественное настроение и «официальный национализм» самодержавия представляют собой тесно связанные, но самостоятельные явления, иногда идущие рука об руку, но не менее часто и конфликтующие[107].
Спускаемый сверху имперский русификаторский проект постепенно находил своих сторонников, которые уже без участия государства поддерживали и одобряли необходимость русификаторских усилий. Так, известнейший и влиятельный публицист эпохи Великих реформ Михаил Катков, отзываясь на Польское восстание 1863 г., рассматривал русских как имперскую нацию, вступление в которую открыто через механизм культурной ассимиляции[108]. Согласно этому проекту, «трансформация империи предполагалась как создание национальной метрополии – с имперской политикой в отношении окраин: политика “гегемонии” в отношении Финляндии и Польши и колонизационная политика в отношении “восточных” и “южных” колоний»[109].
Отождествление империи с русским национализмом имело далеко идущие последствия. Это была попытка трансформировать быстро архаизирующуюся имперскую государственность в империю, опирающуюся на русское «национальное ядро»[110]. В условиях континентальной империи это вело к возникновению конфликтов, ситуации соревнования между различными националистическими проектами: украинским, польским, позже белорусским и собственно русским имперским. Сознательно или нет, но имперское руководство, страшась революции, способствовало превращению русского национализма в сугубо этнический. При этом национализм этнического большинства оказался заложником империи. Если первоначально идея нации противопоставляется имперскому «дремотному неразличению наций»[111], то русский национализм оказался силой, призванной удержать империю от распада. Именно поэтому в российской научной литературе часто вместо «официального национализма» используют термин «имперский национализм» – спущенный сверху, он на долгое время стал основой дискурса русского национализма.
Из-за этого произошло событие, до сих пор мало осмысленное российской историографией. Если воспользоваться теорией М. Хроха[112], который считает роль интеллигенции ключевой для «воображения» наций в Центральной и Восточной Европе, то становится ясно, что русские интеллектуалы (интеллигенция) были искусственным образом отстранены от участия в создании национального проекта. Русский национализм не произрастал «снизу», не был попыткой национальной элиты сбросить имперское ярмо. В силу того что национальный принцип был взят империей на идеологическое вооружение, те, кто должен был стать национальной интеллигенцией, все сильнее удалялись от государства, противопоставляя ему свои чаяния и запросы. Распространение социализма в среде русской интеллигенции начиная с середины XIX века переносило фокус ее устремлений в социально-экономическую сферу.
После революции 1905–1907 гг. в империи усилился процесс политической фрагментации, результатом которого стало появление политических партий разной направленности: либеральной, консервативно-монархической (с опорой на государственный национализм), социалистической (умеренные и радикалы), – а также левых националистических партий в провинциях империи. Результатом этого процесса стало постепенное оформление самостоятельных национальных проектов вне рамок «официального национализма», прежде всего у кадетов и эсеров (правой фракции). Б. Корниенко указывает, что после 1905 г. началось и оформление «специализированных» русских националистических партий, которые отличались от типичных «черносотенных партий»; в первую очередь речь идет о «Всероссийском национальном союзе»[113].
Д. Хоскинг считает, что в начале XX века Россия предприняла смелый эксперимент: правители пытались, в равной степени преднамеренно и неосознанно, превратить полиэтническую империю в национальное (русское) государство, а самодержавие – в конституционную монархию[114]. Именно тогда были сделаны первые шаги к созданию из разнообразного и рассеянного имперского «материала» основ будущего национального государства. Э. Лор назвал это сложное социально-политическое состояние «национализирующейся империей»[115].
Д. Хоскинг считает, что в начале XX века Россия предприняла смелый эксперимент: правители пытались, в равной степени преднамеренно и неосознанно, превратить полиэтническую империю в национальное (русское) государство, а самодержавие – в конституционную монархию[114]. Именно тогда были сделаны первые шаги к созданию из разнообразного и рассеянного имперского «материала» основ будущего национального государства. Э. Лор назвал это сложное социально-политическое состояние «национализирующейся империей»[115].
Но в 1917 г. «официальному национализму» Российской империи, который свелся к этому времени главным образом к русификации окраин империи (что де-факто означало форму национального строительства), суждено было потерпеть крах вместе со Старым порядком. Однако парадоксальным образом это не привело имперский национализм к окончательному историческому поражению.
«Русская партия» и «красно-коричневый синтез»Партия большевиков и ее главный идеолог Владимир Ленин никогда не игнорировали национализм ни в качестве инструмента реакционной политики, ни в качестве конкурирующей идеологии в борьбе за умы масс. С подачи Ленина в 1913 г. будущий «вождь народов» Иосиф Сталин написал статью «Марксизм и национальный вопрос», ставшую впоследствии одним из основополагающих текстов для советской национальной политики. Сталин называл нацию
исторически сложившейся устойчивой общностью людей, возникшей на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры[116].
Революционные процессы 1917 г. и последующий распад Российской империи продемонстрировали конкурентоспособность и мобилизующую силу националистических движений. После того как в начале 1920-х гг. территорию Российской империи удалось «собрать» почти в полном объеме в рамках созданного Советского Союза, большевики занялись переосмыслением своей национальной политики. Плодом их интеллектуальных усилий стала разработка так называемой политики коренизации.
Авторитетный историк советской национальной политики Т. Мартин охарактеризовал СССР как империю «положительной деятельности» (The Affirmative Action Empire)[117]. «Положительная деятельность», или «позитивная дискриминация», являлась целенаправленной политикой советских властей по развитию культуры и самосознания этнических меньшинств, направленной на достижение двух целей: взять под собственный контроль политику деколонизации, проявившуюся в событиях после 1917 г., и нейтрализовать национализм этнического русского большинства, в котором лидеры СССР видели угрозу для большевистского (отметим – имперского по своей сути) проекта «собирания земель».
В обозначенный период в официальной риторике власти апеллируют к интернационализму трудящихся – единству интересов рабочего класса вне зависимости от национальной принадлежности. Постепенно входящий в оборот термин «советский народ» на первых этапах своего употребления обозначает чаще всего всю совокупность жителей советского государства.
С началом 1930-х гг. отношение властей к прежней национальной политике меняется. Начавшийся грандиозный социальный эксперимент, связанный с воплощением в жизнь целей первого пятилетнего плана в конце 1920-х гг., привел к социально-экономическому кризису. Его прямым следствием были признаки утраты центральной властью контроля над ситуацией в стране. В кругах этнических элит союзных республик стало звучать мнение о том, что политика партийного руководства мало чем отличается от имперской русской политики. В немалой степени это было связано с тем, что для эффективного воплощения целей индустриализации требовался единый язык, в качестве которого естественно выступил наиболее распространенный язык этнического большинства – русских. Следствием этого стало преднамеренное и непреднамеренное ущемление (особенно на фоне прежней политики коренизации) языков этнических меньшинств и созданных большевиками титульных наций союзных республик. В СССР началась (или возрождалась) политика русификации под контролем центральной власти.
Д. Хоскинг так объясняет природу «сталинской русификации»:
Логика конфликтов, порожденных «великим социалистическим наступлением», заставила советских вождей занять прорусскую позицию. Они начали придавать должное значение тому факту, что русские были носителями многонациональной идеи (прежнее «триединство» русского народа. – С. П.). Русский был официальным государственным языком страны, им больше всего пользовались для межнациональных контактов. Русские являлись самым многочисленным народом и – наряду с украинцами – наиболее географически мобильным, более всего склонным мигрировать за пределы своей «родной» республики[118].
Сам Хоскинг называет начавшуюся в 1930-х гг. русификацию – «реабилитацией России», подчеркивая, что она носила выраженный имперский и этатистский, а вовсе не этнический характер. В этот период были фактически уничтожены основополагающие цитадели дореволюционного русского сознания – сельская община и православная церковь.
По своему содержанию новая национальная политика Сталина в известном смысле возвращалась к лекалам Российской империи. «Официальный национализм» Советского Союза, так же как и его предшественник, имел «русские корни», но являлся идеологией сохранения полиэтнического государства на огромных территориях Северной Евразии.
Некоторые историки склонны думать, что окончательной хронологической точкой сбора французской нации явилась Первая мировая война (1914–1918), когда в окопах миллионы мужчин усвоили исторический нарратив, национальные идеалы, мифы и культуру, которые транслировались государственной пропагандой: людям было необходимо понимать, за что они погибают[119]. В России подобной точкой перелома стала Вторая мировая война.
Именно тогда русский национализм становится органичной частью государственной идеологии. В 1941–1945 гг. апелляции к историческому прошлому русских стали всеобъемлющими: реабилитировались цари, полководцы, деятели культуры. Отныне в историческом нарративе, создававшемся под зорким надзором Кремля, Советский Союз не был антитезой Российской империи, но ее историческим продолжением. Для утверждения этой идеи со всей мощью работал советский пропагандистский аппарат в органах административного управления, в сфере образования и культуры.
Д. Бранденбергер не вполне удачно использует для обозначения этого явления сложный и многозначный термин «национал-большевизм». Под ним он понимает сталинскую политику, направленную на формирование современного русского национального самосознания под воздействием мобилизации населения в 1930–1950-е гг., коммунистического популизма и массовой культуры[120]. Как известно, урбанизация имеет центральное значение для утверждения «национального принципа»[121]. Русские стали городской нацией в результате сталинской политики индустриализации, а значит, итоги национальной политики Сталина – возвращение к «официальному национализму», совмещение популизма и русификации, авторитарное понимание власти, роль Второй мировой как точки сбора нации – легли в основу развития русского национализма и самосознания в позднесоветское и постсоветское время. В данной главе вместо «национал-большевизма» Бранденбергера будет использоваться либеральный публицистический термин из 1990-х гг. – «красно-коричневый синтез», который, играя с «идеологическими» цветами, точнее передает указанное сочетание патерналистского популизма и имперского национализма.
Интересно, что в силу авторитарного характера «официального национализма» Сталина любые националистические инициативы на местах строго пресекались. Так, во второй половине 1940-х гг. в Ленинграде местное партийное руководство предложило ряд инициатив, направленных на развитие русского национального самосознания. Например, предлагалось сделать столицей РСФСР Ленинград, оставив за Москвой только статус «имперской» советской столицы[122]. Результатом этих предложений стало «Ленинградское дело» и расстрел ленинградской партийной верхушки.
Постсталинский период развития русского национализма в ограниченных объемах данной главы описать не представляется возможным. Стоит остановиться только на ключевой идее русских националистов обозначенного периода – «русской партии». Н. Митрохин указывает, что в силу невозможности оказывать реальное воздействие на политику в условиях авторитарного советского государства движение русских националистов в СССР сделало ставку на «русскую партию», под которой подразумевалось наличие в партийной номенклатуре «русских лоббистов»[123]. В силу этих ничем не подкрепленных надежд русский национализм, даже не будучи официальной доктриной в постсталинском СССР, оставался охранительной идеологией. Это способствовало дальнейшему сращиванию патерналистского популизма и «официального национализма».