Мэйджбум остановился, в недоумении вытаращив на нее глаза.
— Вы же знаете, что я была замужем, — сказала Мэри. — Я говорила вам об этом. — Ее немало заинтересовало, почему это замечание так удивило ее спутника; по дороге сюда она свободно обсуждала с ним те проблемы, которыми сопровождалось замужество, и нашла в нем благодарного слушателя.
— Я не могу поверить, что ваше сравнение верно, — ответил Мэйджбум. — Здешнее состояние является симптомом группового умственного расстройства. Ваш муж никогда так не жил — он не страдал душевными болезнями. — Мэйджбум при этом весьма хмуро поглядел на Мэри.
Она остановилась.
— Откуда вам это известно? Вы ведь никогда ни с кем не встречались. А Чак был — да и сейчас — серьезно болен. В этом я нисколько не сомневаюсь. Ему присущи многие характерные для гебефреников черты… Он всегда уклонялся от социосексуальной ответственности. Я вам рассказывала о своих многочисленных попытках заставить его искать такую работу, которая гарантировала бы ему приемлемый доход. — Но, разумеется, Мэйджбум сам был сотрудником ЦРУ; вряд ли она могла ожидать проявлений сочувствия с его стороны в данном вопросе. Лучше, пожалуй, больше не касаться этой темы. Положение дел было настолько удручающим, что совсем необязательно было пересказывать историю ее взаимоотношений с Чаком.
Стоявшие по обе стороны от нее гебы — именно так они себя называли, исказив термин, обозначавший первоначально точный диагноз их душевной болезни, взирали на нее ничего не выражавшими глазами, глупо ухмылялись, ничего не понимая и не проявляя даже любопытства. Впереди нее медленно брел белый козел; Мэри и Мэйджбум остановились в нерешительности, ни он, ни она понятия не имели о козлах. Козел же, как ни в чем ни бывало, побрел дальше.
По крайней мере, отметила про себя, эти люди безвредны. Все они — гебефреники на всех возможных стадиях умственного расстройства, неспособные к агрессивным действиям. Однако на этом спутнике было немало иных душевнобольных, характеризующихся куда более зловещими сочетаниями признаков психических расстройств. Вот их-то и следовало более всего остерегаться. Она думала, в частности, о страдающих маниакально-депрессивными психозами[3], которые в своей маниакальной фазе могли быть в высшей степени опасными.
В маниакальном состоянии больные подвижны, неуживчивы, суетливы; мимика оживлена, речь ускорена, тембр голоса не соразмеряется с требованиями обстановки. Больные повышенно активны, мало спят, но при этом не испытывают усталости, жаждут деятельности, строят бесчисленные планы, которые тут же пытаются привести в исполнение, ничего не доводят до конца, отвлекаются. Реальных трудностей недооценивают. При выраженных маниакальных состояниях наступает расторможенность влечений, проявляющаяся в сексуальном возбуждении, говорливости и т. п. Вследствие крайней отвлекаемости внимания и суетливости мышление утрачивает целенаправленность, и суждения становятся поверхностными, хотя больные и могут проявлять тонкую наблюдательность. В большей мере страдает критика по отношению к собственным способностям и успехам не только в профессиональной области, но и в случайных сферах деятельности.
Для депрессивной фазы характерна немотивированная тоскливость, которая сочетается с двигательной заторможенностью и замедленностью мышления. Малая подвижность иногда переходит в депрессивный ступор. У депрессивных больных часто встречается неверие в собственные силы, идеи самообвинения; больные считают себя никчемными людьми, способными приносить своим близким лишь несчастья. С возникновением подобных идей связана опасность попыток к самоубийству. При глубокой депрессии больные с большой задержкой отвечают даже на самые элементарные вопросы. Сон нарушен, аппетит снижен.
Но существовала еще одна, более злокачественная категория больных, о которой было страшно даже вспомнить. Опасные действия маниаков обычно бывают импульсивными; в самом худшем случае они проявляются в виде вспышек ничем не сдерживаемого гнева, кратковременного буйства. Больной крушит все и вся вокруг себя, набрасывается на всех без разбору. Но такие приступы быстро проходят. Совсем иначе ведут себя параноики[4] От сообразительного и проницательного параноика можно ожидать приведенной в определенную систему постоянной враждебности; она не ослабевает со временем, наоборот, становится все более изощренной и преднамеренной. Параноику свойственна холодная расчетливость и углубленный анализ. У него есть весомые причины для своих поступков, а каждый его шаг лишь часть осуществления общего замысла. Его враждебность может быть не столь яростной, чтобы бросаться в глаза. Она проявляется незаметно, исподволь, но в конце концов ее стойкость и долговечность раскрываются в глубоком контексте в течение курса лечения. Потому что для таких людей, прогрессирующих параноиков, излечение, или даже временная рассудительность, фактически невозможны. Подобно гебефреникам, параноик находит возможность стабильной и постоянной, но абсолютно неверной адаптации к окружению.
И, в отличие от страдающих маниакально-депрессивными психозами, гебефренией или простой кататонической шизофренией, действия параноика могут показаться целесообразными. Чисто внешне, рисунок логической аргументации кажется цельным, непротиворечивым. Однако, за этим фасадом, параноики страдают самым сильным из умственных расстройств, отмеченных у людей. Они не способны к сопереживанию, к состраданию. Из чего следует, что для них другие люди на самом деле как бы и не существуют — это просто способные к перемещению в пространстве объекты, которые так или иначе задевают или не задевают их благополучие. В течение многих десятков лет модно было утверждать, что параноики не способны любить. Но оказалось, что это не так. Параноик может испытывать любовь в полной мере — как нечто даваемое ему другими, так и чувство со своей стороны. Но в этом-то и заключается небольшой подвох.
Параноик испытывает чувство любви как разновидность ненависти.
— В соответствии с моей гипотезой, — сказала Мэри Мэйджбуму, — несколько подвидов психических расстройств на этом спутнике служат аналогами классов или, скорее, каст древней Индии. Обитатели этого поселка, гебефрении, в этом случае будут эквивалентом неприкасаемых. Страдающие маниакальным психозом — каста воинов, не ведающих страха. Одна из наивысших каст.
— Или самураи, — сказал Мэйджбум. — Как в Японии.
— Верно, — сказала Мэри. — Параноиков правильнее классифицировать как больных параноидальной шизофренией. Они будут выполнять функции касты брахманов — жрецов и государственных деятелей. В их ведении находится разработка политической идеологии и социальных программ — им свойственен широкий кругозор, охватывающий всю планету. Простые шизофреники[5]… — Мэри задумалась, — … они соответствуют касте поэтов, хотя для некоторых из них характерны религиозные прозрения — как и для гебов. Среди гебов, однако наблюдается тенденция к появлению святых отшельников, в то время как из рядов шизофреников рекрутируются догматики. Те из них, у кого простая шизофрения проявляется в вяло текущей, так называемой полиморфной форме[6], будут созидательными членами общества, выдвигающими новые идеи. — Она задумалась, пытаясь вспомнить, какие еще другие категории душевнобольных могут существовать. — Здесь должны быть и такие больные, чьи психические расстройства являются развитыми формами более умеренных, чем перечисленные мною раньше, неврозов. Больные, для которых характерны навязчивые состояния принудительного характера, так называемые обсессии[7], вызванные расстройством функционирования промежуточного мозга. Такие люди будут клерками, мелкими канцелярскими служащими, священнослужителями самых низших рангов. Таким больным отказано в оригинальности мышления, однако их консерватизм будет уравновешивать радикализм полиморфных шизофреников и придавать обществу устойчивость.
Для простой формы шизофрении характерны появление замкнутости, необщительности, молчаливости. Больные теряют интерес к своей работе, к жизни и делам своих близких, друзей, нередко поражают окружающих тем, что ими овладевает интерес к областям знаний, к которым ранее они не проявляли никакого влечения. Они становятся равнодушными ко многому из того, что раньше естественным образом их волновало, и, наоборот, повышенно чувствительны к пустякам. Одни больные при этом перестают уделять обычное внимание своему туалету, опрятности, опускаются, становятся вялыми; другие — несколько напряженными, суетливыми, куда-то все уходят, что-то делают, о чем-то напряженно думают, не делясь с близкими всем тем, что их в это время занимает. Нередко вместо простых ответов на задаваемые вопросы отвечают длинными путаными рассуждениями, бесплодным мудрствованием, лишенным конкретности.
— Из сказанного вами следует, — заметил Мэйджбум, — что из этого может что-то и получиться. А как такое общественное устройство отличается от того, что сложилось у нас на Земле?
На какое-то время Мэри задумалась над этим вопросом. Вопрос был неплох.
— Что, нелегко ответить на этот вопрос? — спросил Мэйджбум.
— Да нет, ответ у меня есть. Руководящую роль в здешнем обществе выполняют параноики, которые превосходят других с точки зрения инициативности, понятливости и очевидной врожденной одаренности. Разумеется, они должны испытывать немалые затруднения в попытках пресечь поползновения со стороны маниаков… Между этими двумя кастами непременно должна существовать наряженность. Однако, сами понимаете, если мировоззрение общества определяется параноиками, то господствующим эмоциональным фоном будет ненависть. В действительности ненависть распространяется в двух направлениях: руководство ненавидит всех за пределами своего анклава и считает само собой разумеющимся, что все остальные питают к нему точно такую же ненависть. Отсюда неизбежно следует, что так называемая внешняя политика должна заключаться в выработке механизмов, с помощью которых эту предполагаемую ненависть, направленную на состоящее из параноиков руководство, можно перебороть. И это вовлекает все общество в иллюзорную борьбу, никогда не прекращающуюся битву с врагами, которых не существует, с целью достижения победы над призраком.
— Почему же это так плохо?
— Потому что, независимо от того, чем такая борьба закончится, результат всегда будет одним и тем же. Полнейшая изоляция этих людей. Это становится конечной целью их групповой деятельности — все в большей и большей степени отгораживаться от других живых существ.
— Неужели же это настолько плохо? Стать независимым в экономическом и во многих других отношениях?
— Нет, — ответила Мэри. — Такое общество не в состоянии стать обществом, способным полностью себя обеспечить всем необходимым; это будет совершенно иное общество, нечто такое, чего ни вы, ни я даже по-настоящему не в состоянии себе представить. Помните старые эксперименты, которые проводились над людьми, находящимися в условиях абсолютной изоляции? В середине двадцатого столетия, когда ожидалось наступление эпохи космических путешествий, под сомнение была поставлена способность человека выдержать полнейшую изоляцию. Сначала в течение нескольких дней, затем недель, причем количество и интенсивность внешних раздражителей непрерывно понижались. Помните, какие результаты были получены, когда человека поместили в камеру, куда вообще не проникали никакие внешние раздражители?
— Разумеется, — ответил Мэйджбум. — Это то, что теперь называют «чертиками». Результатом отсутствия внешних раздражителей являются особо яркие галлюцинации.
— Звуковые, визуальные, осязательные и обонятельные галлюцинации, заменившие недостающие раздражители. И по своей интенсивности такие галлюцинации могли превосходить воздействие реальных ощущений. По своей яркости, степени воздействия они зачастую приводили в состояние неописуемого ужаса. Стимулированные наркотическими препаратами галлюцинации могут вызвать такое состояние ужаса, какого не достичь никакими переживаниями, вызванными событиями в реальном мире.
— Почему?
— Потому что изначально галлюцинации были абсолютного, самодостаточного свойства. Они образуются внутри системы, состоящей из рецепторов органов чувств, и представляют собой обратную связь, исходящую не из какой-нибудь удаленной точки, и изнутри собственной нервной системы лица, участвовавшего в подобном эксперименте. Такой человек никак не может избавиться от них и понимает, что избежать их невозможно.
— И как же подобное может проявиться здесь? Вряд ли вы в состоянии сказать что-либо определенное.
— Я в состоянии высказать кое-какие суждения, но затрудняюсь. Во-первых, я пока что еще не знаю, насколько далеко зашло сложившееся здесь сообщество по пути изоляции как самого себя, так и индивидуумов, которые его составляют. Мы скоро об этом узнаем по их отношению к нам. Что касается гебов, которых мы здесь наблюдаем, — она показала на лачуги, выстроившиеся по обе стороны от утопавшей в непролазной грязи дороги, — то их отношение не показательно. А вот когда мы столкнемся с первыми же параноиками или маниаками… Позвольте заметить вот что: несомненно, какая-то мера бредовых галлюцинаций собственных психических проекций присутствует в качестве компонента их видения мира. Другими словами, нам придется допустить, что они частично уже галлюцинируют. Но у них все еще остается и некоторое ощущение объективной реальности. Наше присутствие здесь усилит тенденцию к галлюцинациям. Нам никуда от этого не деться, и восприятия нас как элементов страшной опасности. Мы, наш корабль, будем в буквальном смысле восприняты как смертельная угроза их нынешнему существованию. Они несомненно увидят в нас передовой отряд готовящегося широкомасштабного вторжения, имеющего целью ниспровержение сложившегося у них общества, превращение его в еще одну составную часть нашего собственного общества.
— Но это же правда. Ведь мы намерены отобрать у них руководство и вернуть их туда, где они находились двадцать пять лет тому назад. Подвергнуть их принудительной госпитализации, а если же говорить об этом другими словами — поставить их в условия, эквивалентные тюремному заключению.
Это было меткое замечание, но не совсем точное. Поэтому Мэри возразила.
— Имеется одно существенное различие, которого вы не улавливаете. Внешне оно очень незначительное, но, повторяю, весьма существенное. Мы намерены предпринять попытку вылечить этих людей, попробовав по-настоящему, на уровне современной психиатрии создать для них такие условия жизни, в которых они очутились по воле случая и приспособились далеко не самым лучшим образом. Если наша программа увенчается успехом, то со временем им будет предоставлено самоуправление как законным поселенцам на территории этого спутника. Сначала лишь немногим, затем все большему количеству. Это вовсе не заточение — даже если это будет им так представляться. Как только кто-либо из проживающих на спутнике освободится от своих психозов и станет свободно воспринимать действительность без искажений, или не проецируя на нее…
— Вы полагаете, что удастся убедить этих людей добровольно согласиться с госпитализацией?
— Нет, — ответила Мэри. — Нам придется применить силу; мы собираемся получить постановление о принудительном лечении населения всей этой планеты. — Простите, спутника.
— Подумать только, — сказал Мэйджбум, — если б вы своевременно не исправились, ограничившись населением спутника, у меня появились бы достаточные основания для того, чтобы поместить вас саму под опеку.
Ошарашенная услышанным, Мэри поглядела на Мэйджбума. Он, похоже, вовсе не шутил. Его моложавое лицо оставалось суровым.
— Я всего лишь обмолвилась.
— Обмолвка, — согласился он, — но весьма показательная. Даже, можно сказать, симптоматичная. — Он улыбнулся, но невеселой улыбкой. Она заставила ее съежиться от смущения и неловкости. Что Мэйджбум имеет против нее? Или ее саму чуть-чуть затронула паранойя? Не исключено, что это именно так… И все же она в самом деле ощуoала безграничную враждебность этого человека, а ведь она едва была с ним знакома.
И эту враждебность она ощущала на протяжении всего путешествия в систему Альфы. И, что странно, с самого начала. Она стала проявляться с первого же мгновения, как только они встретились.
* * *
Выключив на пульте дистанционное управление Дэниелом Мэйджбумом и переводя симулакрума в состояние гомеостазиса[8], Чак Риттерсдорф поднялся со стоявшего перед пультом кресла. Почти не ощущая одеревеневших от долгого сидения ног, он закурил сигарету. Было уже девять часов вечера по местному времени.
На Альфе-III-М2 сим будет продолжать функционировать сам по себе в зависимости от обстоятельств. В случае крайней необходимости управление им возьмет на себя Петри. А тем временем сам он займется другими неотложными делами. Подходил срок сдачи первого сценария для телевизионного комика Банни Хентмана, его второго работодателя.
Он теперь имел в своем распоряжении немалый запас стимуляторов; ему их презентовал слизистый плесневой грибок с Ганимеда, когда утром он собирался покинуть квартиру, отправляясь на работу в сан-францисский филиал ЦРУ. Так что, по всей вероятности, он вполне может рассчитывать на то, что удастся поработать всю ночь.
Но сначала нужно было выкроить время для одного небольшого пустяка — ужина.
Чтобы не попасть впросак, он остановился у кабинки общественного видеофона в вестибюле здания ЦРУ и вызвал квартиру Джоан Триест.