Обе были босиком, но, едва сойдя с крыльца, Елизавета надела башмаки, взятые с собою, чтоб не наколоть ноги, а Улька, так и оставшись босой, бесшумно бежала, проворная, словно бы невесомая, так что Елизавета едва поспевала за нею, спотыкаясь, пока глаза не привыкли к темноте. Ульке же, чудилось, было все равно – день ли, ночь.
Елизавета хотела спросить, с кем она оставила ребенка, но никак не могла заставить себя говорить о нем. Ребенок Вольного!..
Они прошли через сад к обрыву, спустились по тропке на берег и некоторое время шагали по песку, обходя деревню сторонкой. У кромки воды дремали рыбацкие лодки, Волга шевелилась в ночи и вздыхала глубоко и протяжно. Елизавета, быстро присев на корточки, погладила волну, как погладила бы добродушного сонного зверя.
Между тем Улька свернула к лесу. Бог весть, как она находила дорогу в этой благоухающей, свежей, шуршащей тишине, только изредка прерываемой сонным кликом какой-то птахи, но Елизавета все время ощущала под ногами утоптанную стежку, и, даже когда им приходилось перебираться через ручьи, Улька безошибочно находила тропу вновь. Видно, часто ходила здесь!
Эта догадка разозлила Елизавету. Она и без того давно себя поедом ела за глупость и доверчивость, за дурацкую отвагу, с которой кинулась в это опасное ночное путешествие. Пока, правда, опасностей никаких не встретилось, но с каждым шагом сердце ныло все сильнее, ожидая неладного. Вдобавок чуть ли не с начала пути ей чудилось, что за ними кто-то идет, и если сперва она принимала это за эхо или морок, то теперь явственно слышала торопливые, крадущиеся шаги. Несколько раз она хотела окликнуть Ульку и сказать ей об этом, но мысль, что это может быть Вайда, украдкой оберегающий свою графиню, остановила ее. Теперь она уже с надеждой ловила этот звук: не то эхо, не то леший, не то Вайда... Ей стало немножко легче на душе, тем более что короткая летняя ночь шла к концу, в небе уже занимался рассвет.
Осознав, сколько времени они уже в пути, Елизавета вдруг ощутила такую ломоту в ногах, такую усталость во всем теле, что на несколько мгновений как бы заснула на ходу, а когда очнулась, утро уже смело с небес остатки ночи, первые солнечные лучи ласкали землю, а лес весь звенел от птичьего пения.
Вокруг стояла непроницаемая чаща, темная и сырая, но вот Улька вывела Елизавету на небольшую уютную полянку, так щедро залитую солнцем, что все здесь ярко зеленело и сладко благоухало. Тихо шептались листья, вольно гулял ветерок, но Елизавете чудилось, что каждый куст, каждая травка, и стройная сосна, и широкий папоротник, и кривой дубняк, и белая березка – все как будто тревожно говорит на разные голоса, предупреждая... о чем? О какой-то опасности? Эта мысль холодным ветром прошумела, пробрала ознобом, Елизавета вся напряглась, и тут Улька по-мальчишечьи сунула два пальца в рот и громко свистнула. Не прошло и мгновения, как в ответ донесся обрывок песни, который Елизавета тотчас узнала:
А потом из небольшого шалашика, который так ловко прятался под сенью ветвей, что его не вдруг и приметишь, вынырнула высокая фигура.
* * *Человек стал подбоченясь, щурясь от солнца и чуть склонив к плечу светлую, кудрявую голову.
– Гришенька! – взвизгнула Улька и кинулась вперед, мелькая босыми, красными от студеной росы ногами. Она припала к его широкой груди, обтянутой линялой кумачовой рубахою, но он небрежно отстранил ее и придержал на расстоянии вытянутой руки, а сам пристально глядел на Елизавету.
Она тоже глядела на него, но если по лицу Вольного бродила слабая улыбка, то Елизавета еле удерживала нервную, злую дрожь губ. Стоило увидеть его живым и здоровым, таким довольным собой и своей хитростью, с помощью которой он заманил Елизавету в лес, как жалость, сочувствие и остатки прежних чувств исчезли, словно их никогда и не было. Она как бы впервые увидела этот низкий, узкий лоб, слишком глубоко посаженные глаза, слегка приплюснутый нос, тонкие губы... Все черты, которые когда-то сливались в ее глазах в единый обаятельный облик, теперь распались и в отдельности казались отталкивающими. Рот, пропахший табаком, искривленный усмешкой, был самым отвратительным в облике Вольного, и Елизавета, содрогнувшись, перевела взор на Ульку, которая не сводила со своего любовника глаз, вся аж подрагивая, переминаясь с ноги на ногу, всем существом своим излучая такую нежность, что Елизавете на миг показалось, будто она видит себя в каком-то искривленном, издевающемся зеркале.
Себя былую! Себя умершую!
В сердце словно оборвалось что-то, унижение стало почти невыносимым. Она резко повернулась, чтобы уйти, не заботясь, как выберется из леса, – лишь бы оказаться подальше отсюда! – но Улька, словно спущенная с поводка шавка, кинулась вслед и вцепилась в ее руку такой хваткой, что Елизавета принуждена была остановиться.
– Не извольте волноваться, матушка-барыня, – пробормотала Улька, шаг за шагом подталкивая ее к Вольному, – вреда вам никакого не будет. Тут неподалеку дорога проезжая, там карета стоит – поедете, как чин ваш сего требует. А мы с Гришенькой да вот он, Касьян...
Улька мотнула головой, и Елизавета только сейчас увидела рыжего мужика отталкивающего вида, который смирно стоял в сторонке, однако взор его отнюдь не был смирным, когда обшаривал стройную фигуру молодой женщины. Елизавета уставилась на него не мигая, с ледяным презрением, но не смогла заставить нахала опустить взор, и сердце упало: это, наверное, был предатель-водолив, помогавший Вольному на армянской расшиве. Он-то, конечно, и шел за ними по лесу...
Теперь у нее не оставалось никакой надежды на помощь извне. Руки задрожали, Елизавета почувствовала, как кровь отхлынула от щек, но всего сильнее было беспокойство, как бы негодяи не заметили ее страха, и, чтобы немного успокоиться, она заставила себя вслушаться в Улькины слова:
– ...Мы поедем как ваши дворовые. Касьян – за кучера, Гриша – как лакей, я вроде бы горничная. С вами-то мы всякую погоню со следа собьем!
Она нервически хихикнула, глядя в глаза графине ничего не видящими от беспокойства глазами, и Елизавета с отвращением отвела взгляд. Вольной стал ей еще более чужим оттого, что Улька называла его по имени, звучавшему в ее устах как-то отталкивающе-интимно. А впрочем, какое ей теперь дело до шашней Вольного! Хуже другое: они хотят, прикрываясь именем и званием графини Строиловой, уехать подальше от тех мест, где за голову Гришки-атамана обещана награда. Но не бывать тому, чтоб Елизавета их выручала!
– Однако ты, девка, осмелела, как я погляжу! – презрительно бросила она Ульке. – Откуда что взялось! Иль забыла, что ты – беглая и при первой возможности я тебя могу в сыскную полицию сдать, чтоб всю задницу плетьми ободрали?
Улька поперхнулась злобным клекотом, и глаза ее блеснули таким прелютым огнем, что Елизавета поняла: роковую ошибку совершила она, когда вверила свою жизнь в руки этой бывшей горничной, опьяненной волею и тем предпочтением, которое атаман оказывал ей перед ее госпожою!
– Я – беглая? – прошипела Улька. – Ну да, я беглая! А ты кто? Самая последняя подзаборная шлюха, Гришка вон сказывал мне, как он тебя распробовал. А граф откуда тебя привез, как не из тюрьмы? Не я тебе, а ты мне должна в ножки кланяться: я хоть беглая, да по каторгам не шаландалась!
На секунду Елизавете стало смешно: Улька поливает бранью каторжных, стоя рядом с убийцей и грабителем, по которому каторга плачет, – но тут же ей стало не до смеха: в руках Ульки оказался прут, и она взмахнула им над головой графини точно так, как та взмахнула давеча кнутом, явно стремясь поставить Елизавету на колени. Прут рассек бы ей лицо, но даже будь это вострая сабля и грози она стесать ей голову, Елизавета не рухнула бы в ножки Ульке. Бог весть, что было бы, но Касьян оказался проворнее и перехватил прут еще в его махе, отшвырнув при этом девчонку так, что она откатилась под деревья.
– Хватит кудахтать, ты, замятня! [10]– пробурчал он, переламывая прут через колено. – Тащить, что ли, попа, Вольной?
Тот лишь кивнул, не сводя глаз с Елизаветы, и, когда она недоуменно вздернула брови, криво усмехнулся:
– Женюсь на дорожку!
Улька вскочила. Невзрачное ее личико вдруг побелело, а потом залилось сильным киноварным румянцем во всю щеку. Она простерла к Вольному руки, и вся самозабвенная преданность ее отобразилась в этом движении, в голубом сиянии глаз, в счастливой улыбке, озарившей ее простенькое личико... Увы, ненадолго, ибо жестокие слова Вольного вмиг сверзили ее с небес на землю:
– Да не на тебе, дура!
Из шалаша, пыхтя, появился Касьян, волоча за собой какую-то расхристанную фигуру в изодранной рясе. Это был священнослужитель, но столь грязный, ободранный, упившийся, что его можно было назвать только позором церкви, а никак не ее опорою.
– Да не на тебе, дура!
Из шалаша, пыхтя, появился Касьян, волоча за собой какую-то расхристанную фигуру в изодранной рясе. Это был священнослужитель, но столь грязный, ободранный, упившийся, что его можно было назвать только позором церкви, а никак не ее опорою.
– Братцы, – умоляюще прохрипел он, едва шевеля губами и переводя с одного разбойника на другого свои опухшие, налитые кровью глаза. – Смилуйтесь, братцы, поднесите чарочку! Больно крепко блажили вчерась, разгорелась утроба, еще просит.
Он рыгнул, словно подавился словами, а Касьян так же неумолимо волок его за собою:
– Нечего, нечего. У себя живи, как хочется, а в гостях – как велят. Вот окрутишь молодых, тогда хоть упейся.
– Хоть глоточек... – продолжал канючить попик, явно страдающий от жесточайшего похмелья, но, увидав кулак Касьяна у самого своего носа и услыхав его рык: «Отсохни моя рука, если не пришибу тебя на месте!» – как-то весь подобрался, махнул рукой: – А, последняя копейка ребром! – и плаксиво затянул: – Венчается раб божий... как твое имя, чадо? – оборотился он к Вольному, который в это время приблизился к Елизавете и стал рядом с нею навытяжку.
Только теперь до нее дошло, что здесь готовятся свершить Вольной и этот отвратительный Касьян, чей немигающий взор она ощущала всем телом как грубое, грязное прикосновение! Новая насмешка судьбы показалась ей непереносимою. Да что за напасть – каждое ее венчание не то фарс, не то трагедия! Елизавета вновь кинулась к лесу, но была проворно перехвачена Вольным и прижата к его груди, да так крепко, что не могла вздохнуть. Она увидела его лицо близко-близко, и как ни была возмущена и испугана, прикосновение его возбужденного, охваченного желанием тела (он и прежде всегда вспыхивал, как порох, стоило лишь ее коснуться!), его затуманившийся взор на миг сделали ее беспомощной, слабой, но только на миг: упершись локтями в его грудь, она изо всех сил откинулась назад и выкрикнула:
– Никогда! Умру лучше!
– Венчай, отче! – прорычал Касьян, нещадно тряхнув попа. – Григорием его зовут! Ну?!
– Венчается раб божий Григорий рабе божией... как имя, чадо? – пробубнил попик – и едва не испустил дух от нового тычка вовсе рассвирепевшего Касьяна, который явно не знал имени жертвы, а потому ничего больше не мог поделать для ускорения венчания.
– Зачем, зачем? – твердила Елизавета, извиваясь в сильных руках Вольного и пытаясь воззвать к голосу его разума. – Разве этот брак сможет тебя спасти? Тебя же знают, видели сотни людей, тебя кто-нибудь выдаст, и все окажется напрасным!
– Мы уедем отсюда, – пробормотал Вольной, и его глаза показались Елизавете слепыми. – У тебя дом в Санкт-Петербурге, у тебя имение в Малороссии – мы уедем! Или в Италию! Там ты снова будешь любить меня!
Да, Вольной оказался не так прост. Он вовсе не пропускал мимо ушей Елизаветины рассказы и все мотал на ус. Интересно только узнать, откуда он проведал про южнорусские строиловские земли, о которых даже Елизавета имела самые смутные представления? Тут уж, конечно, Улька постаралась, все выказала!
От злости к Елизавете вернулось некое подобие хладнокровия, и она смогла довольно спокойно произнести:
– Снова буду любить?.. Не могу упамятовать, чтоб я тебя когда-нибудь любила!
Да, если б она выкрикнула, выплакала эти слова – он бы не услышал. Самое убийственное было как раз в этом усталом спокойствии, с каким прозвучало сие внезапное признание: не кокетство, не ярость, не мстительность – унылая, бесповоротная правда. Она ударила Вольного, как пуля ударяет человека, извергая его из жизни в смерть – вмиг, враз, с маху... Лицо его обесцветилось, веки опустились, руки разжались, и Елизавета рванулась прочь.
Вольной очнулся почти тотчас, кинулся за ней, но тут Улька, о которой все уже успели позабыть, – настолько незначительными были для присутствующих страсти, раздиравшие ее сердчишко, – вырвалась из своего оцепенения и накинулась на Вольного с истошным криком:
– Не тронь ее!
Елизавета даже споткнулась от неожиданности, но сразу сообразила, что девчонкой движет не забота о ней, а дикая ревность. Оставалось надеяться, что эта ревность придаст ей достаточно сил, чтобы подольше задержать Вольного, и Елизавета решила воспользоваться моментом и как можно скорее скрыться в лесу. Однако она не сделала и нескольких шагов сквозь заросли папоротника, в которых скрывался маленький ключ. Ноги заскользили на подмытых корневищах, она упала, да так и не смогла подняться: сверху внезапно навалилось чье-то тяжелое тело. Елизавета, задохнувшись, на какое-то мгновение лишилась сознания и очнулась от того, что чья-то жесткая рука шарила по ее голым ногам.
* * *Невероятным рывком она извернулась, но только и смогла, что перевернулась на спину, облегчив этим дело своему насильнику, ибо сомнений в намерениях Касьяна, всей своей тушей вдавившего ее в землю, быть не могло.
Увидав его грязное, потное, бородатое лицо, Елизавета в припадке отвращения взвизгнула столь пронзительно, что Касьян на миг оторопел. Она попыталась подтянуть колени, чтобы ударить его в пах, но запуталась в юбках и только и смогла, что локтем уперлась в его горло, заставив разбойника захрипеть и отшатнуться.
Ей враз стало легче, она выскользнула, подбирая юбку, и не сразу поняла, что вовсе не ее слабое усилие отшвырнуло Касьяна: это Вольной подоспел и схватился с ним так яростно, словно никогда не было их совместного бегства с расшивы, скитаний по лесам, страха, совместного злоумышления против графини, – казалось, они родились смертельными врагами и всю жизнь только и мечтали, что погубить друг друга!
«Орлы дерутся, а молодицам перья остаются!» – мелькнула в голове смешная пословица. Нет, Елизавета не собиралась собирать эти перья, не собиралась ждать, чем разрешится схватка этих двух негодяев, ибо Касьян и Вольной были сейчас во всем равны для нее, и об участи своего бывшего любовника, как и об участи Ульки или хмельного попика, она вовсе не тревожилась. Исконное, извечное, богом дарованное непостоянство души всегда помогало ей выжить – вот и теперь оно толкнуло на бегство, и Елизавета, забыв про свой потерянный платок, подоткнула подол за пояс, чтоб не мешался, и вновь вломилась в чащу, как испуганное животное. Она держалась к западу, ибо помнила, что именно туда указывала Улька, говоря о карете, в которой должна путешествовать графиня Строилова со своими «дворовыми».
Елизавета бежала, то и дело оборачиваясь, каждое мгновение ожидая нового нападения, но никого не было, и она припустила во весь дух, без оглядки, надеясь, что оторвалась от преследователей. Тревожило лишь одно: вновь зазвучали обочь шаги, словно кто-то рядом с ее путем так же торопливо ломился сквозь деревья и кусты. Это не могли быть ни Касьян, ни Вольной – те не стали бы таиться. Улька тоже не стала бы мешать бегству соперницы. Попик едва держался на ногах – где ему еще и бежать! Ну, знать, на сей раз это точно леший... «Да черт с ним», – отмахнулась Елизавета, от лешего она уж как-нибудь уйдет, вот от людей уйти бы! На всякий случай она подхватила увесистый кривой сук, споткнувшись о который едва не растянулась плашмя, и, покрепче сжав, погрозила им в ту сторону, откуда слышались шаги. Какая-никакая, а все ж оборона!
Елизавета раньше и не предполагала, что может так быстро и долго бежать, но страх поддерживал гаснущие силы, а когда деревья поредели и за ними забрезжила неширокая лесная дорога, надежда воистину ее окрылила. И все-таки ноги подгибались, когда она наконец добралась до неказистой двуколки, рядом с которой стояла обычная крестьянская, явно из телеги выпряженная лошаденка. «Там карета стоит, поедете, как чин ваш того требует!» – презрительно вспомнила она Улькины слова, но, не дав себе ни минуты отдыха, запаленно дыша, вскочила на подножку, подбирая вожжи, чтобы умчаться отсюда как можно скорее и как можно дальше.
Однако что-то мешало ей подняться в повозку, тянуло назад. Елизавета дернула юбку, верно, зацепившуюся за что-то, но не смогла освободиться, раздраженно обернулась – да так и ахнула, увидав Касьяна, который, ухватив ее за юбку, стоял рядом, едва прикрытый клочьями окровавленной рубахи, глядя на молодую женщину узкими, темными глазами, такими напряженными и угрожающими, что Елизавета замерла, облившись холодным потом. Впрочем, ее оторопь длилась недолго: тотчас перехватила вожжи в левую руку, а правой схватила брошенный на сиденье сук и со всего маху огрела Касьяна по голове.
Раздался ужасный треск... Елизавета даже зажмурилась, думая, что это треснула голова разбойника, но тут руке стало как-то очень легко, и, открыв глаза, она с ужасом увидела, что сук разлетелся на кусочки, а дубовый лоб Касьяна лишь чуть-чуть побагровел. В следующее мгновение она уже была схвачена могучими руками водолива, слишком обессиленная, чтобы сопротивляться, и, понимая, что пришла ее погибель, в голос зарыдала коротким, отчаянным рыданием.