Но тот же вечный Даль, очевидно одумавшись, добавляет, что «кумир» – предмет бестолковой любви и слепой привязанности. Истолковать бестолковую любовь довольно трудно, но попробовать можно.
Как изваяния кумиры нашей родины не вечны. Каждая эпоха норовит воздвигнуть своего истукана, снося предыдущего. Поэтому, видимо, Зураб Церетели выбрал себе в кумиры Петра Первого – огромный и на воде. Попробуй снеси!
Что касается бестолковой любви, то лично я с белой завистью наблюдаю за феноменом Максима Галкина. Без всякой иронии констатирую недосягаемую свободу сценического пребывания, универсальность возможностей – голос, пластика, импровизационное раскрепощение, обаяние. Чего еще!
Он всегда до ужаса чистенький, недирольно белозубый и очень складный.
Когда я в течение трех часов смотрел на его ТВ-шоу, где он не устает, не потеет и не пользуется фонограммами, закрадывалась крамольная мысль – уж не робот ли? Уж не пришелец ли из другой эстрадной цивилизации?
Так что, возвращаясь к Далю и кумирам, наступаю на горло старческому брюзжанию и признаюсь в слепой (вижу действительно неважно) привязанности к Максиму Галкину.
* * *В три часа ночи очень утомительно быть искренним, но приходится, потому что врать некому, а сон не идет.
Удивляешься на людей, проживших жизнь в натуральном бесстрашии. У них, если пользоваться сегодняшней терминологией, кастинг совести гарантирует рейтинг биографии. Это бесит. Вот Юрский, например. Начать снова дружить уже поздно – столько не выпьешь в наши годы. Обходишься виртуальными чувствами. Среди повсеместной банальной лабуды вдруг неожиданно обнаруживаешь личность. Тут как-то на очередной телесходке он (я все о Юрском) вдруг мудро и тонко, слава богу, доброжелательно препарировал мою незамысловатую персону. Спасибо. Серьезно!
Вот со Жванецким очень выгодно дружить – не любит бессмысленной траты времени на общение. При нем не надо пытаться шутить – лучше не получится, а если хорошо – не простит.
Проявлением смелости нашего поколения считалось выбежать с партсобрания, якобы в туалет, чтобы не голосовать за ввод советских войск в Чехословакию, поэтому некоторым оправданием мне может служить моя антипартийная судьбина (не вступал в партию не в силу смелости, а в силу боязни не туда вступить).
Когда Тито спрашивали, как это Югославия вроде бы в социалистическом лагере, а вроде бы и нет, он отвечал: «Югославия – это как яйца при половом акте. Они участвуют, но не входят». Это про меня. Чистым диссидентом никогда не был – материл, как все, коммунистов на кухне. Некоторый элемент вынужденной беспринципности преследовал меня всю жизнь. Авторы альманаха «Метрополь» – мои друзья. Но все равно я не был «ихний» стопроцентно.
Все мы были замешаны, все активно или вяло клялись, врали. Хорошо бы сегодня всем оглянуться на свою биографию и притормозить с пафосом негодования и осуждения прошлого.
Я перелистываю старые бумаги в пожелтевших папках и натыкаюсь на плоды своего творчества застойных лет. Лестно было бы на этих страницах поврать о непримиримости, об отказах участвовать, об акциях протеста. Самое большое, что я лично себе позволял, – не завышать планку непристойности, не быть в авангарде ликующих и ура-кричащих своих коллег. Слабое оправдание, но все-таки…
Выступать, бороться против чего-то было опасно всегда. Только раньше было опасно смертельно, а сейчас опасно карьерно.
В то время, когда было нельзя, я порой был гораздо категоричнее и смелее. А когда стало можно, начал всего бояться. Старость.
Театр сатиры не по репертуару, а по местоположению находится на острие политической борьбы, потому что стоит на Триумфальной площади, где, как известно, 31-го числа проходят митинги. Когда фоном митингующих пестрят афиши наших спектаклей «Дороги, которые нас выбирают» или «Вечерний выезд общества слепых» Виктора Шендеровича, мы поневоле становимся участниками острых баталий.
Я всегда стеснялся и сейчас стесняюсь разных политических программ. Столько их повидал, что, когда с пеной у рта отстаивают даже самые светлые идеи, мне становится скучно, я подозреваю за этим очередную глупость.
С некоторой брезгливостью и осторожностью отношусь я к коллективным волеизъявлениям и письмам как к форме социального существования вне зависимости от смысла. Смахивает на группен-секс, где можно сачкануть на волне суммарной эрекции. Я думаю, что коллективизм и единомыслие – шизофренизм философского фундамента. Единомыслие – это когда один мыслит, а остальные тут же создают вокруг коллектив. Ницше, Маркс, Станиславский – гении идей. После смерти гениев идеи превращаются в системы, системы в догмы, догмы в глупость, глупость обратно в идеи. И торжествует счастливая безапелляционность бездарности.
Общественное сознание нынче невероятно аморфно. Да и властители умов и сердец сегодня пожиже, чем в начале XX века. Одно дело, когда полемизировали Павел Флоренский и Сергей Булгаков, и совершенно другое, когда спорят Проханов с Жириновским. Грандиозный шабаш талантливой безвкусицы.
Кстати, один-единственный раз видел Жириновского растерянным. На юбилее Говорухина. Станислав Сергеевич велел мне бегать по залу с микрофоном и спрашивать зрителей о юбиляре. Подошел к Жириновскому и сказал: «Представьтесь, пожалуйста!» Он обалдел и тихо произнес: «Меня все знают». – «Откуда?» – спросил я. И он растерялся. Ура!
Шекспир был абсолютно прав: мир – театр! Вот, например, смотрю заседание Думы и вижу депутатов, которые годами сидят в этом зале и рта не открывают. Зачем они нужны? Почему они там сидят? И тут я понимаю, что это массовка. Без массовки театр невозможен. Эта театральность существования касается не только Думы, но абсолютно всех сфер нашей жизни.
Государственного строя так и не придумали. Из свалки лозунгов пытаются сконструировать новую модель. Что-то вроде: «Народ и партия – едины Россией». Начальники, не считая театрального цеха, все очень молодые и энергичные – титанические трудоголики, поджаро-спортивные вожди.
Сегодня полностью девальвированы вечные понятия: если «авторитет» – то только криминальный, если «лидер» – то лишь политический.
Раньше мы неслись к коммунизму, теперь к обогащению. И то и другое – призраки.
Кругом бутики пооткрывали, мюзиклы ставим. Во всем на российскую действительность нанизана западная вторичность. И чем дороже, тем вторичнее.
Дефицит – двигатель прогресса. Во всех сферах. И в политической, и в общественной, и в личностной. Когда ничего не было и ничего было нельзя, то все хотели чего-то достать и для этого страшно суетились. Направленность поиска: велосипед, мотоцикл, потом машина (что вообще было за гранью возможностей), маленькая дача на участке в четыре сотки, а потом – в шесть. А потом – о счастье – подворачивалась вагонка! Я помню, как мне позвонил друг и сказал по огромному секрету, что на 26-м километре Рязанского шоссе в пять утра будет грузовик вагонки. И мы должны были, минуя посты ГАИ, эту вагонку доставить на дачу… Дефицитная жизнь давала импульс энергии. В духовной, интеллектуальной сфере – то же самое: дефицит свободы, дефицит острого слова, дефицит открытого смеха. Было счастье обретения. А сейчас бери – не хочу. И куда девать эту энергию желания?
Я уверен, что у нуворишей все – понты. Понты – особняки: построят и не знают, что делать на четвертом этаже. Один мой знакомый, чуть моложе меня, но уже с четырьмя инфарктами и одышкой, построил дом, шесть лет в нем живет и никогда не был на втором этаже – не может подняться. А у него их четыре. Потому что сосед построил трехэтажный дом – значит, ему нужно выше. Это психология абсолютной неподготовленности к богатству.
Я когда-то купил сельский магазин в Завидове. Там в отделе «Гастрономия» лежала патока, а в отделе «Галантерея» висел одинокий хомут. На эти товары никто не зарился, и магазин продавали за ненадобностью.
Когда я стал сопредседателем московского Английского клуба, мне пришлось частенько присутствовать на приемах в среде «новых русских». Наслушавшись за столом, как московские «лорды» хвастаются виллами в Майами и недвижимостью в Сен-Тропе, я решил поддержать разговор: «А у меня в Тверской области есть небольшой магазинчик». И все с уважением посмотрели на меня.
Был еще один случай, когда мне удалось продемонстрировать свое благосостояние. Как-то из Германии я привез жене розу в горшке. Оказавшись очередной раз в обществе миллионеров, я ввязался в спор, где лучше покупать землю – в Швейцарии или Австралии, и, попыхивая трубкой, вставил: «А я вот недавно купил землю в Германии». Между прочим, и в том и в другом случае не соврал: и земля вокруг розы – немецкая, и сарай – действительно в прошлом магазин.
Сейчас декларируется необходимость духовности, а вокруг одни силиконовые груди и гелевые губы. Все красивое и надутое, но хочется иметь что-то натуральное! Меня не покидает ощущение, что сегодняшняя жизнь – силиконовая. Сколково – силиконовый сколок Силиконовой долины – построили, надули, после чего стыдливо замолчали. Обожаем новые словечки! Инновации, инновации… Пожуем – и забываем.
Еще говорят о патриотизме. Но патриотизм – это не березка, опята и памятник Тимирязеву. Патриотизм – это в общем-то эмбриональная штука. Человек с рождения пуповиной связан с землей, нацией, родителями, со школой, с кинотеатром и зоопарком, в которые он ходил. Всё это, как бы ты ни метался, все равно в тебе сидит. А сейчас с рождения существует нигилизм.
Вечно молодая, безгранично русская Надежда Бабкина с искусственной косой, навсегда приколотой к тоже искусственному кокошнику, олицетворяет бутафорскую мечту о национальной идее.
Национальную идею судорожно ищут. Боятся быть темными и старомодными. Похерив марксизм-ленинизм, заблудившись между развитым социализмом и социализмом с человеческим лицом, примеряем то китайскую, то шведскую, то американскую модель на свои нечерноземные плечи. Родину нельзя примерять – надо носить, какая есть. Куда бы нас ни швыряло, мы возвращались к родной идеологии. Русская идея – это пиздодуйство (упаси бог спутать с распиздяйством): открытость, искренность, оголтелая широта и родной язык.
Я в жутком подвешенном состоянии. Запретили пить, курить, материться, парковаться. А на днях главный клоун всея Руси с трибуны Думы разрешил совокупляться четыре раза в год. Ну, для меня эта норма давнишняя. А как быть молодежи?
Теперь насчет материться. Отменили четыре основополагающих понятия нашей действительности. Народ онемел. Слава богу, пока не тронули «мудака». Очевидно, потому что «мудак» и «мудрец» – слова однокоренные.
«Чего ты материшься?» – ужасаются некоторые. Да не матерюсь я, а разговариваю на родном языке. Просто надо в совершенстве им владеть.
Покойный Георгий Павлович Менглет был замечательный, необыкновенно артистичный матерщинник. Играя Баяна в «Клопе» или господина Дюруа, он умудрялся разбавлять текст матерком. И ни один зритель не мог заподозрить, что мопассановский герой ругается матом – так это было лихо и чисто.
Конечно, в незнакомых, ханжеских компаниях надо быть осторожным. Сначала проверить степень отторжения слушателя через невинное слово «сука». Если проскочило, то уже идешь дальше.
Времена наступили не самые сладкие. Кризис. При этом сверху идет четкая установка: не сеять панику, не волновать людей понапрасну. Тебе заплатили зарплату в полтора раза меньше, а ты ходи радостный, словно проявил сознательность и накупил гособлигаций. Подобное уже было в нашей истории.
У меня на даче до сих пор хранятся тонны этой валютной макулатуры. Как вещественное доказательство того, что вместе с трудовым народом я внес вклад в строительство социализма. Коммунизм, правда, построить не успел. Страна рухнула. И похоронила под обломками обязательства, которые брала перед гражданами.
Я очень надеюсь на кризис. Мне кажется, он ближе нашему менталитету, чем достаток. Когда настроили плечо в плечо особнячков, наставили у подъездов «хаммеров» – Россия потеряла лицо. А сейчас надо потихонечку возвращаться к частику в томате и сырку «Дружба»… Ведь это было не так давно. И вкусно.
Но ощущение, что кругом жлобье и «сникерсы», неверное. Впервые я это понял, когда хоронили Булата Окуджаву. Он лежал в Вахтанговском театре. Стояла очередь из пришедших попрощаться. Плотная, толстая, до самой Смоленской. И загибалась она где-то на Садовом кольце. Какие замечательные были лица! И я подумал: ведь есть же! Где они прячутся?
Наш народ непобедим. Видел в новостях во время наводнения на Дальнем Востоке: затопленная деревня, вода по крыши, а в амбразуре чердака сидит милая старуха с козой. Подплывает лодка с крепкими ребятами в оранжевых жилетах. Старуха спускает на веревке ведро в лодку, ей кладут туда бюллетень, она поднимает ведро, голосует с козой за местную поселковую администрацию и опускает ведро.
А эти ребята просто герои. Какой-то парень нырял-нырял в 10-градусный разлитый Амур, навынимал каких-то старух и детей, кошек и собак. Потом отряхнулся и пошел сушиться – еле поймали. Он совершенно не предполагал, что его поблагодарят и повезут на ТВ.
* * *Мне, коренному москвичу, проживающему в сталинском небоскребе на Котельнической набережной, хорошо видна с высоты третьего этажа многолетняя, многострадальная свалка в Зарядье. Мне, коренному москвичу, физически больно каждый день лицезреть этот «вырванный зуб» в самом центре родины. И вот закончился пресловутый и модный нынче тендер, и победившие американские зодчие воплотили нашу архитектурную национальную идею.
Потемкинские деревни – физиономия России. Утопии всегда связаны с оптимизмом. Чем шикарнее и пошлее мечта, тем спокойнее на душе. Можно тащить через всю Вселенную перманентно гаснущий олимпийский факел, выбирая маршруты, не загрязненные нищетой и цинизмом, можно непрерывно выбирать «Мисс стриптиз», умиляясь интеллекту участниц, обратно пропорциональному длине ног. Но Зарядье!
Выставка достижений народного хозяйства (ВДНХ) создавалась как наглядное пособие мечты. Советский человек, входя во врата этого рая, сразу натыкался на золотой фонтан «Дружба народов», изобретенный мужем незабвенной Рины Зеленой. И под фонограмму великого Владимира Михайловича Зельдина («И в какой стороне я ни буду…») проникался сладкой сказкой. Над фонтаном парил аромат кавказских шашлыков, перемежающийся запахом прибалтийских миног, на уютных лужайках паслось стадо обаятельных коров с выменем до пят и грустными глазами бальзаковских красавиц, а за ними по-хозяйски наблюдал одинокий бык-производитель. На опытном гектаре останкинского черноземья колосилась двухметровая пшеница, из уютного пруда можно было выловить пятикилограммового осетра с разорванными губами и, насладившись рыбацкой удачей, выпустить обратно до новой экзекуции.
Но Зарядье! Внимательно изучив проект будущего шедевра, несколько удивился компонентам символов российского ландшафта с точки зрения американских зодчих: БОЛОТО, СТЕПЬ, ЛЕС, ТУНДРА, ФИЛАРМОНИЯ. Представляю себе воплощенную идею. Уютное болото, видимо, с прозрачным намеком на события на Болотной площади. Дрессированные, локально летающие комары – чтобы, не дай бог, не перелетели через Кремлевскую стену. Кусок выжженной степи с искусственным суховеем по набережной Москвы-реки, дующим под двусмысленную фонограмму «Степь да степь кругом…». А посреди тундры – уютный филармонический зал с циклом тематических концертов «Мы поедем, мы помчимся на оленях…».
Когда-то мы с покойным Григорием Гориным намертво поругались со своим другом, театральным критиком, одним из инициаторов закладки мемориальных звезд в лужу перед входом в концертный зал «Россия» – буквально запретив замуровать туда нашего друга Андрюшу Миронова. Ну и что? Где «Россия»? На какой свалке валяются эти мемориальные звезды?.. Не пришлось бы и в данном случае нам (конечно, уже не нам, а им) осушать зарядьевское болото, превращая его в привычно дымящийся торфяник, засевать степь кукурузой и отдавать филармонию Гергиеву для расширения его музыкального пространства.
Вспоминается анекдот о проекте строительства тоннеля под Ла-Маншем, когда дебатировались многомиллиардные проекты из Франции, Японии, Америки… Вдруг в оргкомитет приходят два брата и говорят, что готовы прорыть тоннель за 1 миллион долларов.
– Как? – ужасается комиссия.
– Очень просто! Фима начинает рыть от Франции, а я отсюда. В середине мы сходимся.
– Позвольте, а если вы разминетесь?
– Ну так у вас будет два тоннеля за эти деньги!
Может быть, не суетиться и еще немножко подумать самостоятельно (столько ждали), прежде чем осуществлять американскую мечту возле Красной площади?
Сегодня, проезжая мимо глухого забора в Зарядье, стыдливо прикрывающего жуткий пустырь, на котором по-прежнему ничего не возвышается, льщу себя гордой мыслью – а вдруг мой голос кто-нибудь услышит, кто еще слышит, и как-то, может, и приостановит это безумие.
* * *Страшно попасть в разряд брюзжащих стариков, но я многого сегодня не понимаю. Смотрю на своих учеников, у них счастливых браков – раз-два и обчёлся. Вместо этого – беготня. Время такое! Мобильный перезвон заглушает церковные звонницы. Наши потомки, наверное, уже не увидят «Ромео и Джульетту». Если же ее будут продолжать ставить, то Джульетта выбежит голая, а Ромео признается ей, что он гей.
Очень долго в нашей стране секса не было, и дети приносились аистами или находились в капусте. Сейчас у нас отечественная капуста почти не растет, а если какой-нибудь заблудившийся аист принесет на приусадебные 6 соток ребенка, то скорее усыновят аиста.