Тогда Валландер в первый раз уехал, а вернее сказать, сбежал в Скаген. Он прекратил пить, что ему вряд ли удалось бы, если бы не его дочь Линда, вернувшаяся из Италии. Увидев грязную и запущенную квартиру, она быстро сообразила, в каком состоянии Валландер, и среагировала именно так, как и должна была среагировать: вылила в унитаз все содержимое найденных ею бутылок и наорала на отца. Две недели она прожила у него на Мариагатан. Наконец-то ему было с кем поговорить. Долгими вечерами они говорили о том, что его мучает, вместе им кое-как удалось вскрыть наиболее мучительные душевные нарывы, и, уезжая, она поверила, что он отныне постарается не пить. Он опять остался один, и тут ему на глаза попалось газетное объявление – предлагали отдых в одном из недорогих пансионатов в Скагене.
Много лет назад, когда Линде было всего несколько месяцев, они с женой Моной ездили в Скаген. Эти недели запомнились ему как самые счастливые в его жизни. У них почти не было денег, они жили в драной палатке, но их переполняло чувство, что они находятся в самом центре мироздания… Он позвонил и заказал комнату. В начале мая он приехал в Скаген. Владелица, пожилая вдова-полька, не приставала к нему с вопросами. Он взял напрокат велосипед и каждое утро, положив на багажник пакет с бутербродами, уезжал на бесконечный пляж в Гренене и возвращался лишь поздно вечером. В пансионате жили в основном пожилые люди, одинокие и пары, так что тишина была как в читальном зале. К нему вернулся сон, и он с облегчением чувствовал, как его полуспаленные алкоголем внутренние органы начинают понемногу приходить в норму.
Из пансионата в Скагене он написал три письма. Первое – сестре Кристине. Она за последний год часто звонила ему – беспокоилась, как он себя чувствует. И, хотя его трогала ее забота, он не мог найти в себе силы ответить ей или хотя бы позвонить. К тому же Валландера смущало, что он, – это-то он помнил точно, – послал ей с Карибских островов, будучи в состоянии сильного подпития, какую-то открытку – то, что написал, было несомненно, а вот что именно написал, вспомнить он не мог. Она ни одним словом не обмолвилась об этой открытке, а он не спрашивал, надеясь, что был настолько пьян, что, может быть, написал неверный адрес или просто-напросто забыл наклеить марку. Но в эти дни в Скагене он решил написать ей обо всем подробно. Несколько вечеров подряд он сочинял ей письмо, лежа в постели и используя в качестве пюпитра свой портфель. Он попытался описать то состояние пустоты, стыда и вины, которое он испытал после того, как год назад убил человека. И хотя это была очевидная самооборона, хотя ни один человек, даже ни один из журналистов, известных своей ненавистью к полиции, ни словом его не упрекнул, он сознавал, что этот комплекс вины ему не удастся преодолеть никогда. Оставалась только слабая надежда, что удастся как-то заглушить его, научиться с ним жить.
«У меня такое чувство, что часть моей души заменили на протез, – писал он, – и этот протез пока меня не слушается. Иногда, в тяжелые минуты, мне кажется, что я так и не сумею им пользоваться. Но надежда пока есть».
Второе письмо было адресовано сослуживцам, и только тогда, когда он опустил его в красный почтовый ящик около почты в Скагене, он понял, как много в нем неправды. И все равно, он должен был его написать. Он выразил признательность за подарок, преподнесенный прошлым летом, – коллеги скинулись и купили ему хороший музыкальный центр, – и попросил извинения, что до сих пор их не поблагодарил. Это все было совершенно искренне, но то, что он закончил письмо сообщением, что он поправляется и скоро, возможно, выйдет на работу, было скорее заклинанием, чем правдой, потому что в действительности все было как раз наоборот.
Третье письмо он написал в Ригу Байбе. За прошедший страшный год он писал ей примерно раз в два месяца, и каждый раз она отвечала подробным и теплым письмом. Он начал воспринимать ее как своего ангела-хранителя, и из страха спугнуть ее, из страха, что она перестанет ему отвечать, он ничего не писал о том, какие чувства он к ней испытывает. Или по крайней мере думает, что испытывает. Он теперь уже ни в чем не был уверен. Он перестал верить в себя. В те короткие мгновения, когда ему казалось, что он способен мыслить трезво и ясно, чаще всего это бывало на берегу, когда он прятался от колючего ветра между дюнами, в такие мгновения ему казалось, что ничто уже не имеет смысла. Он виделся с Байбой всего несколько дней в Риге, она оплакивала своего убитого мужа, капитана латвийской полиции Карлиса, и чего бы ей ни с того ни с сего влюбиться в шведского полицейского, который всего-то и делал, что выполнял свой долг, хотя и довольно нетрадиционными методами? Но он гнал от себя эти мысли, он боялся ее потерять, хотя в глубине души прекрасно понимал, что это по меньшей мере странно: как можно потерять то, чего никогда и не имел? Мечта о Байбе, возможно, и удерживала его. Он почему-то считал себя обязанным защищать этот бастион до последнего, хотя эта мечта, скорее всего, была иллюзией.
Он прожил в пансионате десять дней, но, приехав в Истад, решил вернуться туда как можно скорей. Уже в середине июля он снова приехал в Скаген. Вдова-полька ждала его, он снял ту же самую комнату, опять взял велосипед и целыми днями пропадал на берегу. В отличие от предыдущего раза, на пляже было множество курортников, и ему иной раз казалось, что он чужой среди этих хохочущих, плещущихся в воде и играющих в мяч людей; он бродит меж ними, словно невидимая тень. Он словно создал свой собственный полицейский округ на Гренене, там, где встречаются два моря, и нес службу, присматриваясь к самому себе и пытаясь найти выход из душевного тупика. После первой поездки в Скаген его доктор констатировал определенное улучшение, но пока еще положительные симптомы были очень и очень зыбкими, чтобы можно было надеяться на полное выздоровление. Валландер спросил, нельзя ли ему прекратить принимать препараты, которые он принимал весь этот год, поскольку они вызывали у него усталость и чувство тяжести во всем теле, но врач сказал, что пока еще говорить об этом рано.
Каждое утро, просыпаясь, он спрашивал себя, хватит ли и сегодня у него сил подняться. В пансионате он вроде бы чувствовал себя получше, иногда, как ему казалось, его посещали мгновения невесомости, облегчения, он словно забывал о событиях, произошедших год назад, и это давало ему некоторую надежду.
Бродя часами по берегу, он старался разобраться в прошлом, пытался понять, как примириться с самим собой и найти путь к возвращению, чтобы снова стать даже не полицейским, а просто обычным, нормальным человеком.
Именно тогда он вдруг потерял вкус к опере. Обычно он брал с собой на берег переносной магнитофон. Но в один прекрасный день он понял, что больше не может. Вернувшись в пансионат, он сложил все до единой кассеты с оперной музыкой в чемодан. В этот же день он на велосипеде съездил в Скаген и накупил кассет с какой-то совершенно не известной ему попсой, и его удивило, что он даже не вспоминал о музыке, сопровождавшей его всю жизнь.
«У меня в душе просто нет места для музыки, – подумал он тогда. – Сердце мое переполнено ужасом и может разорваться в любой момент».
В середине октября он опять приехал в Скаген. На этот раз твердо намереваясь раз и навсегда решить для себя, как он будет жить дальше. Врач его теперь уже вполне определенно заявил, что он на правильном пути, что он постепенно выходит из депрессии, и посоветовал ему еще раз съездить в Скаген – отдых там, по его мнению, приносил Валландеру несомненную пользу. Мало того, он, стараясь не нарушать врачебную тайну, по своей инициативе поговорил с начальником полиции Бьорком и дал ему понять, что появилась надежда на то, что Валландер сможет вернуться на службу.
Итак, он вернулся в Скаген и возобновил свои бесконечные прогулки. Осенью на бесконечных пляжах почти никого не было – разве что иногда встретится пара пенсионеров, или одинокий бегун, или выгуливающая собаку любопытная дама. Опять он часами бродил вдоль почти незаметной, все время меняющейся границы между песком и морем, и шаги его становились все более и более решительными.
Через несколько лет ему стукнет пятьдесят. За последний год он сильно похудел. Он вытащил из шкафа одежду, купленную семь-восемь лет назад, – она снова была ему впору. Теперь, когда он не брал в рот спиртного, его физическая форма была лучше, чем когда-либо, во всяком случае, лучше, чем в последние годы службы. Это в какой-то степени ободряло его, внушало надежды на будущее. Если ничего непредвиденного не случится, он проживет еще как минимум двадцать лет. Более всего мучил его вопрос, что делать дальше – вернуться в полицию или заняться чем-то другим? Он даже думать не хотел о том, чтобы уйти на пенсию по болезни. Он почему-то был уверен, что не вынесет такого существования… Пляжи почти все время были окутаны туманом, иногда, правда, выпадали солнечные, хотя и холодные, дни. В эти редкие часы небо было голубым и высоким, море сверкало под лучами солнца, и над водой в восходящих потоках воздуха парили чайки. Он напоминал себе заводную игрушку с потерянным ключиком и чувствовал, что сам не в состоянии завести пружину. Он взвешивал различные возможности – что он будет делать, если придется оставить службу в полиции? Устроится на каком-то предприятии заместителем начальника службы безопасности? Что еще? Его опыт выслеживания и ловли преступников вряд ли пригодится в обычной жизни. Кому нужен бывший полицейский, только и умеющий что решать более или менее сложные следственные задачи?
Через несколько лет ему стукнет пятьдесят. За последний год он сильно похудел. Он вытащил из шкафа одежду, купленную семь-восемь лет назад, – она снова была ему впору. Теперь, когда он не брал в рот спиртного, его физическая форма была лучше, чем когда-либо, во всяком случае, лучше, чем в последние годы службы. Это в какой-то степени ободряло его, внушало надежды на будущее. Если ничего непредвиденного не случится, он проживет еще как минимум двадцать лет. Более всего мучил его вопрос, что делать дальше – вернуться в полицию или заняться чем-то другим? Он даже думать не хотел о том, чтобы уйти на пенсию по болезни. Он почему-то был уверен, что не вынесет такого существования… Пляжи почти все время были окутаны туманом, иногда, правда, выпадали солнечные, хотя и холодные, дни. В эти редкие часы небо было голубым и высоким, море сверкало под лучами солнца, и над водой в восходящих потоках воздуха парили чайки. Он напоминал себе заводную игрушку с потерянным ключиком и чувствовал, что сам не в состоянии завести пружину. Он взвешивал различные возможности – что он будет делать, если придется оставить службу в полиции? Устроится на каком-то предприятии заместителем начальника службы безопасности? Что еще? Его опыт выслеживания и ловли преступников вряд ли пригодится в обычной жизни. Кому нужен бывший полицейский, только и умеющий что решать более или менее сложные следственные задачи?
Проголодавшись, он находил защищенное от ветра место между дюнами, вынимал пакет с бутербродами, термос с кофе и, постелив пластиковый пакет, садился на холодный песок. За едой он старался не думать о будущем, но это у него не особенно получалось: все время донимали какие-то совершенно нереальные мечты и планы.
Ему, как и почти каждому полицейскому, приходили в голову шальные мысли – а не посвятить ли себя деятельности диаметрально противоположной, не пойти ли в преступники? Его, кстати, всегда удивляло, почему полицейские, вставшие на путь преступления, совершенно не пользовались своими знаниями о методах и приемах следствия и быстро попадались. Но он с отвращением прогонял эти мысли. Еще меньше ему хотелось походить на своего сотрудника Ханссона, который с энтузиазмом, скорее напоминавшим одержимость, играл на бегах, причем почти никогда не выигрывал.
Поев, он продолжал свои блуждания. Его мысли, как он себе представлял, имели форму треугольника, вершиной которого был один-единственный вопрос: должен ли он вернуться на работу? Вернуться, попытаться прогнать мысли о случившемся, научиться жить с этими воспоминаниями. И это, пожалуй, был единственный разумный выбор – продолжать заниматься тем, чем он занимался всю жизнь. И не забывать, что именно работа подарила ему мгновения наибольшего удовлетворения, осознание высокого смысла своего труда – охранять покой людей.
Через неделю, когда осень уже постепенно склонялась к зиме, он понял, что вернуться в полицию ему не по силам. Его карьера полицейского закончена. Ему никогда не преодолеть чувство вины и стыда; то, что произошло годом раньше, изменило его навсегда.
Он принял это решение уже ближе к вечеру. Было еще светло, но над Грененом лежал густой туман. Все аргументы «за» и «против» были исчерпаны. По возвращении он поговорит со своим врачом и с Бьорком. На службу он не вернется.
Странно, но в глубине души он почувствовал облегчение. Теперь он знал. Человек, убитый им в прошлом году в поле, где в темноте бродили невидимые овцы, все-таки отомстил ему.
В этот же вечер он сел на велосипед, поехал в Скаген и напился до чертиков в маленьком прокуренном ресторане, где посетителей почти не было, но музыка гремела, как на дискотеке. Впрочем, он знал твердо, что он не уйдет в запой, что уже завтра в рот не возьмет спиртного, что этот вечер для него – всего лишь способ поставить крест на своей полицейской карьере, подтвердить грустный вывод, к которому он пришел во время своих одиноких прогулок.
Возвращаясь домой, он свалился с велосипеда и сильно поцарапал щеку. Хозяйка пансионата еще не легла – беспокоилась, что его так долго нет. Не слушая протестов, она промыла ему щеку, забрала в стирку испачканную одежду и помогла вставить ключ в замок его комнаты.
– Вечером приходил какой-то мужчина и спрашивал господина Валландера, – сказала она уходя.
Он тупо уставился на нее.
– Никто меня не спрашивал, – пробормотал он. – Никто и не знает, что я здесь.
– А этот господин спрашивал. Ему очень нужно с вами повидаться.
– А фамилию он назвал?
– Нет. Но он швед.
Валландер помотал головой и тут же забыл о ее словах. Он никого не хотел видеть, и никто не хотел видеть его. В этом он был совершенно уверен.
На следующий день его мучили похмельные угрызения совести. Он уехал на берег, начисто забыв о том, что сказала ему накануне хозяйка. Как обычно, на побережье лежал густой туман. Он чувствовал себя очень и очень скверно и впервые за все это время ему пришла в голову мысль: а что он, собственно, делает здесь, на берегу? Через пару километров Валландер настолько устал, что слез с велосипеда и сел на перевернутую шлюпку, наполовину ушедшую в песок.
И тут он увидел, что к нему кто-то приближается.
Словно бы некто непрошеный вломился в его песчаный кабинет.
Сначала он не понял, кто это – какой-то мужчина в ветровке и кепке, которая, похоже, была ему мала. Потом человек показался Валландеру смутно знакомым, но по-настоящему он узнал его только тогда, когда тот подошел совсем близко и Валландер встал ему навстречу. Они поздоровались. Валландер с трудом скрыл удивление – откуда он узнал, где я нахожусь? Он попытался вспомнить, когда же он последний раз встречался со Стеном Торстенссоном. Кажется, в прошлом году, при обсуждении какого-то постановления о задержании.
– Я тебя вчера искал в пансионате, – сказал Стен Торстенссон, – неудобно беспокоить, но мне очень надо с тобой поговорить.
«Когда-то я был полицейским, а он – адвокатом, – подумал Валландер. – Мы сидели по разные стороны стола, он защищал преступника, но мы почти никогда не конфликтовали. Ближе мы познакомились, когда он был моим адвокатом в тот невыносимый период развода с Моной. Мы поняли тогда, что между нами возникло что-то похожее на дружбу. Дружба чаще всего возникает, когда никто не надеется на чудо со стороны другого, но сама по себе дружба и есть чудо. Этому жизнь меня научила. Я помню, он пригласил меня пойти под парусом, это было как раз в тот день, когда было вынесено окончательное решение о разводе. Ветер дул как из трубы, я тогда, помню, зарекся когда-нибудь еще сесть на яхту. После этого мы стали встречаться, не часто, но все же довольно регулярно. И теперь он меня зачем-то разыскал».
– Мне сказали, что меня кто-то спрашивал, – сказал Валландер. – Как ты, черт возьми, меня разыскал?
Он даже не дал себе труда скрыть неудовольствие.
– Ты меня знаешь, – сказал Стен Торстенссон. – Я не из тех, кто навязывается и мешает. Моя секретарша говорит, что я сплошь и рядом боюсь помешать самому себе, не знаю, что она при этом имеет в виду. Я позвонил твоей сестре в Стокгольм. Вернее сказать, сначала я нашел твоего отца, а он дал мне ее телефон. Она знала, что ты в пансионате в Скагене, и сказала, как он называется. Вот я и приехал. Ночевал в отеле рядом с художественным музеем.
Они повернулись спиной к ветру и пошли вдоль берега. Женщина с собакой, попадавшаяся ему почти каждый день, остановилась и посмотрела им вслед. «Ей до смерти любопытно, кто это ко мне приехал», – подумал Валландер. Они шли молча. Валландер ждал, когда Торстенссон начнет, и вдруг поймал себя на мысли, что совершенно отвык от того, что кто-то идет рядом.
– Мне нужна твоя помощь, – сказал Стен Торстенссон, – как друга и как полицейского.
– Как друга – да, – сказал Валландер, – если только я смогу тебе ее оказать. Но не как полицейского.
– Я знаю, что ты на больничном.
– Я не просто на больничном. Ты, кстати, первый, кому я говорю, что ухожу из полиции.
Стен Торстенссон остановился как вкопанный.
– Так уж сложилось, – сказал Валландер. – Давай, рассказывай, что тебя сюда привело.
– Мой отец погиб.
Валландер знал отца Стена. Тот тоже был адвокатом, но почти никогда не выступал в уголовном суде – в основном консультировал предпринимателей. Сколько же ему было лет? Около семидесяти, что ж, возраст почтенный. Многие в его годы уже заканчивают земное существование.
– Он погиб несколько недель назад в автомобильной катастрофе. К югу от Брёсарпских холмов.
– Прими мои соболезнования, – сказал Валландер. – А что случилось?
– Именно поэтому я и приехал.
Валландер с интересом посмотрел на него.
– Холодно, – сказал Торстенссон. – Поехали в музей, выпьем кофе. Я на машине.
Валландер кивнул. Они сунули велосипед в багажник и поехали вдоль песчаных пляжей. Заднее колесо велосипеда торчало наружу. В кафе музея в такой ранний час людей почти не было. Девушка за стойкой мурлыкала какую-то мелодию, и Валландер, к своему удивлению, узнал ее – эта песня была на одной из купленных им недавно кассет.