Вошла в калитку – бомж появился из-за угла.
Подошел к дому, сел у забора и застыл.
В доме было чисто, прохладно, уютно.
Толик, младший сын Татьяны десяти лет, еще спал, а старший, двенадцатилетний Костя, сидел за старым компьютером и играл в войну.
– Ты хоть ложился вообще? – спросила Татьяна.
– Угу, – ответил Костя, не глянув на нее.
– Ел?
– Угу.
Таня вышла на просторную веранду, которая была заодно летней кухней, заглянула в кастрюлю, стоявшую на плите, в тарелку на столе, накрытую другой тарелкой. Вернулась в дом.
– Ага, ел. Помешался на компьютере своем, и зачем я тебе его купила?
Она поставила перед Костей тарелку.
– Ешь!
– Мам, некогда! – взмолился Костя.
– Ешь, сказала! А то выключу! Толик проснется, пусть тоже поест. Пусть разогреет.
Говоря это, Таня смотрела на монитор компьютера, где обильно лилась кровь убиваемых врагов. И поморщилась:
– Господи, что ж ты в такой ужас играешь? Это кто в них стреляет, ты?
– Они же неживые, мам! – азартно сказал Костя. – Анимация! Крутая игра, «Десант» называется. Типа война. Американцы с фашистами.
– Ты за кого, за американцев?
– Не-а, за фашистов.
Таня возмутилась:
– Прекрати!
– А чего? – не понял Костя. – Это игра же! За американцев я фашистов уже победил, а теперь наоборот.
– А наших там нет?
– Нет. Это же американская игрушка.
8
Спать утром, хотя и после ночной смены, – баловство; дела не ждут.
Таня вышла в сад, что был за домом. Сад небольшой, но ухоженный, а за садом, до брошенного, поросшего чахлой травой щебеночного карьера, – пустырь. Там, на участке, прилегающем к саду, Таня выгородила себе пространство и поставила две теплицы. В одной выращивала всякую зелень вроде петрушки и укропа, в другой – овощи более серьезные: помидору (это не ошибка, так помидоры называют в Чихове), огурцы, лук, морковь. Это, в сущности, и давало ей и детям основной доход, за работу в магазине платили мало. Но в магазине все-таки официальная работа, хоть и на хозяина, то есть трудовая книжка, стаж и все такое прочее. Чтоб было с чего пенсию оформлять: сейчас тебе тридцать пять лет и кажется, что вся жизнь впереди, а смотришь – уже сорок, уже пятьдесят, и вот пора на пенсию выходить, а кто будет платить, если ты нигде не зарегистрирован? Конечно, можно бы и свое маленькое сельскохозяйственное производство оформить, но это такая морока, такая куча бумаг, столько времени обивать пороги, а главное, мешает вечная опаска русского человека признать себя официально собственником. Конечно, и так все видят, что у тебя, например, те же теплицы или что ты во дворе своего дома устроил автомастерскую или что ты сделался таксистом на собственной машине, но если ты не учтен, если твоего, скажем современно, бизнеса нет на бумаге, то с тебя нет и спроса. Не нравится вам моя теплица, мастерская, мой извоз? Да ради бога, завтра же следов не будет! Когда же есть бумага, любой чиновник к тебе нагрянет и потребует отчитаться. Ты ему скажешь: да нету ничего! А он скажет: меня не касается, на бумаге есть – и отметки о сворачивании дела не имеется. Будьте любезны! Вот и будешь любезен – и деньгами, и отчетами, и прочей чепухой, отвлекающей от работы. А мечты некоторых о том, что государство скоро устроится как-нибудь с пользой и удобством для честного частника, это утопия, граждане. Государство, оно не дура (т. е. не дурак… тоже неверно, но как сказать – не дуро, что ли?), оно у нас привыкло, что с частника надо драть, иначе обнаглеет.
Ну ладно. Это мы с вами об этом думаем, Татьяне об этом думать некогда.
Нарезав укропа, лука, петрушки, она набила две объемистые сумки, взвалила их на тележку с большими колесами, плоским настилом и невысокими бортами, похожую на восточную арбу, только меньше, и покатила к навесу в саду, под которым стоял старый-престарый «москвич». Прикрепила тележку к машине, села, чтобы ехать. «Москвич» завелся, но тут же заглох. Опять завелся, чихнул пару раз – и заглох навсегда. Татьяна вышла из машины, ударила с досадой по колесу, отцепила тележку и покатила вручную.
Вывезя тележку из калитки, она увидела бомжа.
– Ты здесь?
– Здесь. Здравствуй.
– Прощай, – сказала Татьяна.
Обернулась, крикнула:
– Только попробуй тут у меня что-нибудь – прибью!
9
Татьяна прикатила свой товар на рынок, что располагался на площади возле двух вокзалов; железнодорожного и автобусного.
Рынок был популярен и у жителей города, и у богатых обитателей окрестных коттеджных поселков Мальки, Пыреево и Вощёновка. Заправляли рынком, само собой, южные люди, поскольку зелень и овощи – их извечная специальность. Старухи, имея время, торговали сами, но не с прилавков, где каждое место стоило больших денег, а с земли, то есть с ящиков. Сначала милиционеры, науськанные южными людьми, время от времени их гоняли (сами южане стеснялись это делать, уважая старость даже у инородцев), старухи молча брали свои пучки и уходили, чтобы потом вернуться, но в последнее время настроения их отчего-то изменились, они все больше смелели, вступали с милиционерами в спор, а иногда даже и посылали их если не прямым текстом, то косвенно-понятным: дескать, иди-ка ты к той, что мне, между прочим, в дочери годится, а сам ты во внуки! Один милиционер, совсем молоденький, обиделся, схватил корзину какой-то старухи, чтобы реквизировать, но что тут началось! Старуха в крик и в слезы, проходящий пенсионер норовил ударить милиционера клюкой, двое-трое плечистых русских мужиков, опомнившись, что в кои-то веки надо иметь совесть и защитить пожилую отечественную женщину, бежали к милиционеру, размахивая решительными кулаками; пришлось товарищам милиционера наскоро объяснить дураку, в чем смысл жизни, и увести бедолагу, который, рдея юными щеками, и сам был не рад, что слишком ревностно отнесся к службе.
Хозяева побороли в себе уважение к старости и начали действовать сами: молча подходили, брали сумки и уносили за территорию рынка.
Старухи, плюясь и бранясь, шли за сумками и возвращались с ними обратно.
Их оставили в покое.
Татьяна сдавала зелень своему оптовику Муслиму, человеку с ласковыми, но внимательными глазами.
– Молодец, Танечка, хороший товар, – хвалил Муслим.
– Так платил бы нормальные деньги, – заметила Татьяна.
– А они нормальные! – показал Муслим деньги. – Почему не нормальные? Смотри, какие красивые: синенькая, желтенькая, фиолетовенькая!
– Синенькой от тебя не дождешься!
– Сезон такой, Танечка. На открытый грунт зелень уже вовсю растет! – извинился Муслим.
Таня пересчитала полученные купюры, вздохнула.
– Такая красивая женщина, а так деньги любишь! – упрекнул Муслим.
– А ты не любишь?
– Фе! – презрительно скривился Муслим. – Конечно, не люблю. Я жизнь люблю! И красивых женщин, – добавил он довольно деликатно, чтобы его слова не показались наглыми: Муслим был умен и хорошо понимал, кому можно хамить, а кому нет.
– Да и я не люблю, – созналась Таня. – Но как без них?
10
А неопознанный и странный человек все сидел у изгороди.
Хлеб он съел, воду выпил. Его разморило на солнышке, он снял куртку, свернул ее и положил в лопухи, прикрыв ими, чтобы кожа не нагревалась.
Но не скучал.
Смотрел, как белые облака плывут, медленно меняя форму.
Смотрел, как красные насекомые (их называют солдатиками) бесцельно, но хлопотливо суетятся возле обломка кирпича.
Как бабочка села на цветок, трепеща крыльями.
Как пролетела стайка воробьев, а за ними спланировал толстый ленивый голубь.
Как одна за другой проехали по тихой улице четыре машины – три легковые и одна грузовая. Каждую бомж внимательно осмотрел.
Проходили мимо и люди. Как правило, они были озабочены и молчаливы. Он говорил им:
– Здравствуйте!
Они вздрагивали, смотрели на него недоуменно и что-то бормотали сквозь зубы или просто отводили глаза.
А вот соседка Татьяны, интеллигентная пожилая дама Эмма Петровна Обходимова, не удержалась и спросила:
– Вы к кому?
Человека этот простейший вопрос поставил в тупик. Он промолчал.
– Ищете, что ли, кого? – уточнила тогда Эмма Петровна.
Но человек и на это ничего не ответил.
Потом появился хромающий старик с палкой, лет шестидесяти с лишком, бедно, но опрятно одетый.
Это был Олег Трофимович Одутловатов, он жил неподалеку в доме на углу улиц Садовой и Рукопашной. (Мэр Тудыткин, возглавив город, хотел в ряду других своих начинаний сменить это хулиганское название на более приятное: Вишневая, например, или Перспективная, но его советник по культуре, местный знаменитый писатель, поэт и краевед Семен Усенин, автор трех книг, одна из которых была издана в Москве, хоть и на средства автора, отговорил: во-первых, настоящее название улицы не Рукопашная, а Рукопашного в честь чиховского героя Артема Рукопашного, взявшего этот боевой псевдоним, когда он превратился из сапожника Арона Рыкеля в предревкома Чиховской волости, и оному Рукопашному до сих пор в местном краеведческом музее посвящена экспозиция, несмотря на двойственное отношение нынешних историков к революции и Гражданской войне: из песни слов не выкинешь. Во-вторых, даже если взять народное название улицы, ибо народ, увы, забыл героя, то и это слово не является позорным. «Рукопашное дело, – объяснял Усенин, – означало в древности: пахать руками. А пахали руками не только физиономии неприятелей, но и по хозяйству, это потом значение стало сугубо драчливым». Мэр этим объяснением удовлетворился.)
Одутловатов называл себя «вторичным инвалидом». Или еще – «дважды инвалид». Основания были: в детстве ему перешибли жердью ноги при невыясненных обстоятельствах. Одна версия (самого Одутловатова) была, что он сторожил бахчу отца, на которую забрались воры за дынями, защищал отцовское добро, вот его и покалечили. Другая версия: он сам забрался на соседнюю бахчу (по известному мальчишескому убеждению, что соседские дыни и арбузы намного слаще), там-то ему и досталось от сердитого хозяина или сторожа. Как бы то ни было, одна нога у Одутловатова срослась неправильно, стала сохнуть, и он, охромев, заимел пожизненную инвалидность второй, кажется, группы. Но был активен, мотался по стране, где-то чего-то продавая, доставая, пускаясь в авантюры, последней из которых была доставка нескольких партий почти новой мебели в Россию из опустевших населенных пунктов Чернобыльской зоны. На этом он и пострадал, нахватал радиации выше крыши, и вот уже который год ходит по врачам, добивается, чтобы ему присудили еще одну инвалидность. Врачи отбиваются, говорят, что толку никакого: будет та же инвалидность второй группы, то есть подтверждение имеющейся. Одутловатов не согласен. Есть же дважды Герои Советского Союза с присуждением Золотой Звезды и ордена Ленина, говорит он. За каждую Звезду человек пожизненно получает двести рублей старыми деньгами (где-то когда-то он об этом услышал). То есть за две – четыреста. Поэтому и я должен за каждую инвалидность получать отдельную пенсию, а в результате двойную!
Пока он никого в своей правоте убедить не смог, но не отчаивается и внимательно следит за политическими событиями, ища в них намеки на то, что скоро его дело выгорит.
Сделавшись окончательным инвалидом, он увидел себя без средств (кроме единственной пенсии), без угла, без семьи. Поехал в Чихов к сестре, которую не видал уже лет двадцать. Оказалось: домишко сестры заколочен, сама она восемь лет как в могиле, а сын ее, племянник Одутловатова, Юрий Кумилкин (мужняя фамилия упокоившейся сестры) отбывает уже третий срок в тюрьме за аморальный образ жизни.
Одутловатов устроился в этом домишке, кое-как наладил быт, а тут явился и племянник. Сначала они ссорились, ибо каждый считал другого приблудившимся: дядя приблудился к дому, а племянник к дяде, «на все готовое», как выразился Одутловатов, но потом примирились; Юрий, не любя и не умея работать, жил на дядину пенсию, а долгими вечерами без радио и телевизора они предавались рассуждениям о возможности как-нибудь хитроумным и чрезвычайным способом раздобыть много денег, чтобы снести свою хибару построить на ее месте большой дом и устроить семейную гостиницу: племянник уверил дядю, что это самый надежный и выгодный бизнес из всех существующих.
Одутловатов, ответив на приветствие бомжа, остановился, опершись на палку:
– Сидишь? – спросил он.
– Сижу.
– Все равно ничего не высидишь. Я вот сколько лет мучаюсь. Я ведь дважды инвалид: с детства нога покалеченная, а потом радиации нахватался в зоне бедствия, сам понимаешь, о чем речь. Мне должны две пенсии платить, если честно. Так докажи им!
И старик пустился подробно рассказывать бомжу о своих мытарствах. Тот слушал внимательно, с интересом, не все понимая, но всему сочувствуя.
Тут показался Юрий, голый по пояс и в шортах. Крикнул дяде:
– Ты еще тут? Душа же горит!
– Иду, иду! – отозвался Одутловатов.
И поковылял по улице.
А Юрий приблизился к бомжу и задал тот же вопрос, что и дядя:
– Сидишь?
– Сижу.
– Нечего тут рассиживать! Тут местные люди живут, а ты кто?
Показалась Татьяна с пустой тележкой.
– Привет, Тань! – махнул ей рукой Юрий. – Это что за личность?
– Не знаю, – сказала Татьяна, заходя в калитку.
Юрий, постояв немного, тоже ушел. Ему бы и хотелось поссориться с пришельцем, но для этого нужно видеть энергию отпора, сопротивления, а у бомжа ни отпора, ни сопротивления не наблюдалось.
Толик проснулся и улетучился, не убрав постель.
Костя спал, уронив голову на стол. На мониторе застыла картинка. Татьяна взяла сына под мышки, повела к постели, тот упал. Оглядев картинку, Татьяна нажала на клавишу, и картинка ожила – застрекотали выстрелы, повалились враги, полилась кровь. Татьяна испугалась и выключила компьютер.
11
Вечером семья ужинала, и Костя, только что приехавший на своем велосипеде с дальних прудов, спросил:
– Мам, а чё за мужик там у забора сидит? Весь день сидит!
– Да бомж какой-то. Нищий.
– Шугануть его?
– Ну, шугани, – разрешила Татьяна. – Только культурно.
– Это мы можем! – выскочил Костя из-за стола.
Толик, естественно, помчался за ним.
Костя подбежал к человеку и строго спросил:
– Мужик, ты чё сидишь тут? Давай иди отсюда!
– Куда?
– А куда хочешь!
– Я никуда не хочу, – улыбнулся бомж.
– Ага, культурно не понимаешь?! – завелся Костя. – Сейчас будет некультурно!
Толик подобрал с земли палку и подал ее Косте. Тот схватил ее и крикнул:
– Считаю до трех!
Но Татьяна, вышедшая из калитки, осекла его:
– Э, э, орел! Брось палку!
– А он слов не понимает!
– Ладно, идите в дом, остынет все! И так целый день шалаетесь не евши! Идите, я сказала!
Толик и Костя, лишенные развлечения, неохотно пошли к дому: не слушаться мать они опасались. За ней не задержится и по затылку треснуть.
– Ну? И что будем делать? – спросила Татьяна. – Чего ты пристал ко мне, чего ты от меня хочешь?
– Есть хочу, – ответил бомж.
– Ага, конечно!
Татьяна подумала.
– А если вынесу тебе поесть – уйдешь?
– Почему? – не понял бомж.
– Потому, что ты тут не нужен мне!
– Почему?
– Он еще спрашивает! Ну, тогда извини! У меня терпение не безграничное, особенно на мужчин! – Татьяна достала старомодный мобильный телефон, нажала на кнопки. – Здравствуйте! Милиция? Тут человек, он хулиганит! Пристал ко мне и не уходит. Не напал, но может. А? Нет, я что, должна ждать, что ли? Вы тоже совесть имейте! Я не кричу, а… Да не знаю я, кто у нас участковый, я в глаза его не видала сроду! А? Садовая, тринадцать. Татьяна Лаврина. Вам-то какая разница? Ну, тридцать пять. А что, к пожилым не приезжаете?… У вас тоже голос молодой. Двадцать пять? Я где-то так и думала… Мы что, об этом будем говорить вообще? Спасибо, жду.
Татьяна отключилась и сказала бомжу:
– Слышал? Я тебе по-человечески советую – лучше уйди. Понял?
Но бомж остался сидеть, словно не осознал опасности.
12
Через полчаса к дому Татьяны подъехал милицейский «воронок».
Из него вышли двое: лейтенант Харченко и сержант Лупеткин. Оба молоды, Харченко высок, строен, обаятелен, что среди милиционеров тоже встречается, а Лупеткин коренаст и неказист; в силу внешних данных и звания он зато был больше предан службе.
Татьяна встретила милиционеров. Харченко осмотрел ее с преувеличенным удивлением:
– Это вы звонили?
– Я.
– Вы говорили – вам тридцать пять. Я бы и тридцати не дал!
– Спасибо, – сказала Татьяна, не принимая игривого тона, и напомнила о деле:
– Вот – сидит.
Лупеткин подошел к бомжу:
– Гражданин, встанем, пожалуйста!
Тот встал.
– Документы, пожалуйста!
– У меня нет, – улыбнулся бомж.
– Какая неожиданность! – изумился Харченко, весело глянув на Татьяну. – Это почему же?
– Не знаю.
– Опа, как интересно! – съехидничал Лупеткин. – А чего ты жженый такой? Горел, что ли?
Бомж осмотрел себя и не ответил.
– А откуда сам-то вообще? – продолжал допрос Лупеткин.
– Не знаю.
Лупеткин посмотрел на Харченко.
– Взять-то мы его можем, – задумчиво сказал Харченко. – Вас Татьяна зовут?
– Ну – сказала Татьяна, не понимая, какое это имеет отношение к делу.
– Таня, суть следующая: мы его можем взять, нет проблем. Но отпустим.
– Почему?
– Указание есть: если бомжи не местные, не задерживать. Они зимой все равно исчезают или замерзают. А содержать у нас негде.
– До зимы, что ли, его терпеть?
– А он угрожал или еще что-то?
– Да нет, просто сидит. Как псих какой-то.
– Действительно, какой-то заторможенный. Не могу его взять, Таня. А препроводить куда-то без документов невозможно… Вы здесь живете, в этом доме?
– А где же еще?
– Одна? – заботливо уточнил Харченко.
– Дети. Два мальчика.
– Неужели вас муж не может защитить? – все более сочувствовал красавец лейтенант.
– Отсутствует.
– И участковый, говорите, не контролирует? Давайте я стану вашим участковым? – предложил Харченко, а Лупеткин отвернулся, чтобы Татьяна не увидела его улыбки. Сержант хорошо знал повадки своего старшего по званию напарника.
Татьяна не выразила готовности стать подопечной лейтенанта, но он, тем не менее, записал номер ее телефона, дал свой и настоятельно просил звонить, если что.
Милиционеры уехали, Татьяна ушла.