– Там увидишь.
– Иди к нам, – раздался женский голос из машины. Я вдохнула и села к ним. Двери закрылись, машина тронулась с места, и я тут же пожалела о том, что села в нее.
– Прости, – прошептала щупленькая девушка.
– За что? – не поняла я.
– Они заставили тебя позвать.
– Замолчите, девчонки. Шампанского налить?
– Куда мы едем? – снова спросила я, но про себя уже все понимала. Я была большой девочкой, теперь уже от меня ничего не будет зависеть до тех пор, пока эти мужчины не сочтут возможным выпустить меня из машины. Господи, если бы не это проклятое черное облако, не эта беда, разорвавшая мое «я» на части, – никогда бы не было меня в этой машине.
«Ты там, где тебе самое место», – раздался голос в моей голове. Я с ним не согласилась, но это ничего не меняло. Я была там, где была.
– Выпей! – скорее скомандовал, чем предложил, толстый амбал, сидящий около окна рядом с девушкой. Девушка выглядела очень плохо. Какого-то серого цвета, усталая, под глазами круги.
– Давай, – согласилась я. Мы катили по улицам, я теряла ориентацию.
– Ну что, девчонки, отдохнем? – повернулся с переднего сиденья к нам красивый молодой человек. Тонкий профиль, изящные черты. Эстет.
– Давай еще одну возьмем, – сказал, не поворачиваясь, шофер.
– Зачем? Нам и посадить некуда.
– Посадишь к себе на коленки, – хохотнул сидящий рядом со мной коротышка. Он противно брызгал слюной и ощупывал мои колени. Я сцепила зубы и вливала в себя шампанское. Наверное, я заметно нервничала, но это только веселило его.
– Смотри, смотри, какая краля идет! Останови! – закричал толстый. Машина тормознула, коротышка выскочил. Из машины было плохо видно, но девушка, по-видимому, его послала подальше.
– Можно покурить? – спросила я.
– Только из машины выйди, – бросил шофер, – здесь и так дышать нечем.
Такой заботливый. Мы с девушкой вышли и закурили. Рядом с нами стоял толстяк, но смотрел он на коротышку. А в какой-то момент даже и вовсе от нас отошел.
– Бежим? – спросила я.
– Я боюсь, – прошептала она.
– Я тоже, – сказала я. Странно, мне надо было бежать без оглядки. В двадцати шагах от меня сиял огнями вход в метро. Китай-город. Центр. Полно людей. Но мы тянули и медлили. Страх парализовывал.
– Ну-ка, девочки, в машину, – крикнул шоферюга. И тут я понеслась. Девушка с серым лицом бросилась за мной, но нас обеих перехватили толстяк с коротышкой. Не глядя на людей, не слушая наших криков «помогите!», они затолкали нас внутрь. Я сжалась в комок и инстинктивно принялась бормотать:
– Простите, я не буду больше, простите. – Коротышка замахнулся, но не ударил.
– Поехали отсюда, – сказал он шоферу.
Сквозь стекло я видела, как небольшая толпа людей стояла и молча глядела на нас. Один пожилой дядька пристально смотрел в салон машины и что-то возбужденно кричал. Я встретилась взглядом с другим, стоящим с краю. Мы уже отъезжали, он словно споткнулся о мой умоляющий взгляд. Отвел глаза и быстро пошел в сторону метро. Никто, ни один человек не помешал затолкать нас в машину, хотя рядом было полно людей. Я оглянулась на девушку. Она всхлипывала, вытирая кровь в углу губы. Ей досталось сильнее, чем мне. Ее затолкали первой и в превентивных целях профессионально избили. Быстро, практически без следов, только нечаянно локтем задели челюсть. И конечно, после этого мы с ней перестали проявлять признаки малейшего сопротивления. Спокойно пили шампанское, поддерживали разговор. Все защитные механизмы моего тела говорили – терпи. Только бы не били, только бы выбраться живой. Только бы выжить. Не знала, что я так хочу жить. Не знаю, зачем так хотеть жить, когда жить больше незачем.
– Раздевайтесь, – спокойно и холодно бросил нам шофер, когда нас привезли на какую-то подмосковную спортивную базу. Огромный дом, бассейн, баня, столы с водкой и колбасой.
– Что стоишь? Раздевайся! – одернул меня лично коротышка. В зале бродило еще около десяти человек. Они с интересом смотрели на нас, но во взглядах еще читалась некая брезгливость. Я задавила свои чувства, заставила себя так же спокойно и холодно стащить одежду. Зажмурилась и... Следующие несколько часов были настоящим кошмаром. Я старалась не замечать, не понимать ничего того, что делали со мной. Не помнить, не знать. Это не я, это не со мной. Я умерла, а это не я.
– У меня жена и двое детей, – вдруг вклинилась в мой мозг дикая фраза. Толстяк, голый и удовлетворенный, пил со мной водку и изливал душу. Господи, какая дикость! Я, по-видимому, выгляжу так спокойно, что он считает, будто мне даже можно доверить свои поганые чувства.
– Дочери есть? – спросила я.
– Младшая. Такая хорошенькая, – пьяно умилялся он.
– Я желаю тебе, чтобы ее тоже изнасиловал такой же скот, как и ты. Много таких же скотов, – как-то буднично и отстраненно выдала я. Он дернулся и уставился на меня. Сейчас будут бить, мелькнула мысль. Но теперь уже она не напугала меня. Ничего хуже того, что есть, уже и быть не может. Пусть бьют. Я не хочу больше жить. Я умерла.
– Зачем ты так? – нелепо и смешно оскорбился он. – Я же тебя не обижал!
– Нет? – расхохоталась я.
– Ну... Ты и не сопротивлялась.
– А что бы это изменило? – спросила я так, как спрашивают, понравился ли спектакль. Он отошел и больше не подходил, подавленный моими пожеланиями. Но и без него на мою душу хватило. Через четыре часа все устали и перепились. Все, кроме шофера. Я уже ни о чем не думала, мне было просто до жути больно. Я скулила и умоляла больше не трогать меня.
– Говорил, нужно было брать еще одну. Та тоже уже в отрубе.
Я посмотрела на девушку. Катя, так она сказала, ее зовут. Она лежала на скамейке, закрыв глаза. Цвет лица – покойник натуральный, свежий. Ей уже все равно было, что она голая. Как и мне, впрочем.
– Дайте чаю, – попросила я.
– Можете одеваться, – бросил шофер, – дома у мамы чаю напьетесь.
– Кать, помочь тебе? – спросила я. Все-таки мне было легче, непонятно почему, но я держалась на ногах. А она почти проваливалась в бесчувствие. Меня выбросили на Ленинградском шоссе, ее увезли дальше. Думаю, что тоже выкинули где-то по дороге. Просто не хотели, чтобы мы встретились с ней.
– Про милицию даже не думай. Радуйся, что жива! – бросил мне на прощанье шофер.
– Будь ты проклят, – бросила я ему и побежала в глубь дворов. Страх перемешался с ненавистью. Ненависть переросла в отчаяние. Я умерла. Уже ничего не будет прежним. И то, что случилось, вполне справедливо случилось именно со мной.
– Сама виновата, – как сказала бы мать.
– Дошлялась. Ходишь, как проститутка, в штанах своих, еле на жопу налазящих. Вот и нарвалась, – сказал бы отец.
– Так тебе и надо. Поделом, – порадовался бы брат. Порадовались бы они, что оказались так правы, если бы я им сказала хоть слово. Если бы я хоть кому-то сказала хоть слово. Но я не сказала. Мне было трудно дышать, воздух не проходил внутрь. Часами я сидела неподвижно в ванной, подставив ладони под струи теплой воды. Я носила траур и смотрела сухими глазами на лица родителей. У меня совсем не было слез. А они так и не спросили, что со мной случилось. Они поняли, что случилось нечто, но никто ни разу не спросил:
– Что с тобой, дочка?
Они старательно делали вид, что ничего не происходит. С того дня в нашем доме поселилась тишина. Никто больше не спрашивал меня, куда я иду и что делаю. То короткое время, которое я еще жила дома, все старательно делали вид, что меня там уже нет. В милицию я не пошла. Мне даже в голову не пришло, что там могут чем-то помочь. Такие же скоты, только в погонах. Будут смотреть своими сальными высокомерными глазками, выспрашивать подробности. А в душе тоже не сомневаться: виновата сама. Раз нет на тебе и царапинки, значит, не сопротивлялась. Шалава. Если бы только Танька была в Москве. Если бы была, я бы ей рассказала, как болит у меня все внутри. Что на белье появились странные коричневые пятна – не кровь, а не пойми что. Рассказала бы, как мне страшно, что они меня заразили чем-то ужасным. Рассказала бы, как мне хочется найти их и убить. Каждого. Но Таньки не было, и я написала это все на бумаге. На этих самых листках. Чтобы хоть как-то выкинуть это из себя. Написала, но теперь чувствую, что ничего ровным счетом не изменилось. И вряд ли изменится когда-либо. Уж точно мне нет больше места среди живых.
Часть II Лекс
Глава 1 Нечто новое
Чтобы научиться играть на гитаре, достаточно, в принципе, очень немногого. Во-первых, сама гитара, конечно. Гитара должна быть неплохой. Можно играть на «Ленинградке», она хорошо смотрится, строит, и если вам досталась двенадцатиструнка, то еще и дополнит любой аккорд объемным красивым звучанием. Но от «Ленинградок» сильно болят пальцы, несмотря даже на подушечки мозолей. И еще на них тяжело играть перебором, особенно начинающему. Правда, она достаточно громкая, что для игры на публике – очевидный плюс. Мечтой для женских рук является «Кремона», бархатная камерная шестиструнка с мягкими нейлоновыми струнами. Никакого риска порезаться и маленькое расстояние между ладами грифа и струнами. Можно без проблем взять даже баррэ[1] где-то до пятого лада. А чего еще нужно? Конечно, цена на «Кремону» сразу же оставляет ее в разряде недоступных, да и таскать по городу такую роскошь просто жаль. С нею надо сидеть в консерватории и разучивать партии испанцев, танго и классику. Красиво, но представляет интерес только для посвященных. Не про меня, однозначно. В театре я тренькала на «Шеховской» гитаре и только от полного незнания вопроса терпела ее фанерно-картонный звук, невозможность гармонии, сантиметра полтора между струнами и грифом. Дикая какофония. Цена – три копейки в базарный день.
Я лично в итоге остановилась на некоем подобии «Кремоны», с отличием только в цене. «Болгарка» неизвестной фирмы, небольшая, лакированная, с мягким звуком. Не роскошь, но вполне. Для ее приобретения пришлось выкрасть у отца практически всю зарплату из кошелька, но я в тот день уходила из дома, и муки совести меня так и не посетили. Жить среди этих уже окончательно ставших чужими людей я не могла. А некоторая компенсация за пережитое мне требовалась. Я ее просто взяла. Подошла, открыла его кошелек в то время, как он пил вечерний чай, и вынула из него все имевшиеся средства. Вернее, не так. Я его открыла, посмотрела для начала, насколько имеющаяся наличность может представлять для меня интерес, поняла, что интерес есть, и большой. Только тогда я вынула все, зная, что до завтра папаша в кошелек не полезет, а до завтра здесь уже не будет меня.
Меня уже давно тут нет, только завтра об этом узнают все. Не желаю больше жить жизнью фантома, притворяющегося нормальной девушкой. Я монстр, это ясно. Так и будем вести себя соответственно. Мое место давно определено с точностью. Вокзальная проститутка, шалава, дрянь. Отлично, так я не возражаю. Только не думайте, что в этом случае я стану спокойно жить среди вас и слушать ваши комментарии. И как нормальная дрянь, я собрала все свои вещи (лохмотья, тряпки, мусор и всякую гадость), положила в рюкзак все кассеты, плеер и записную книжку. Обула тяжелые армейские ботинки на шнурках, не забыла паспорт. И все папочкины деньги. Их хватило как раз на гитару и на неделю сытого болтания по улицам летнего города. Искали меня? Может быть. Но если и искали, то наверняка без милиции. Как же, навлечь на себя такой позор! Обзвонили подруг, тех нелепых маленьких девочек, с которыми я в свое время случайно ходила в одну и ту же школу, предупредили родню, выплакали все глаза, гипнотизируя телефон. Не знаю, что было на самом деле, но не думаю, будто что-то серьезное.
Я ушла в шесть часов утра. В квартире стояла тишина, все дрыхли. Я тихо-тихо, крадучись проскользнула в прихожую, накинула куртку поверх свитера и уже начала открывать дверь, когда из соседней комнаты выполз заспанный братец в трусах.
– Ты чего тут шаришься? – зевая, выдохнул на меня он. Я задрожала, испугалась, что этот бегемот мне сейчас помешает.
– Не твое дело, – отчаянно наглея, отмахнулась я и выскользнула в коридор. Братик проводил меня долгим недобрым взглядом, потом пожал плечами и буркнул:
– Ну-ну. Смотри у меня. – И пошел в свой туалет.
Я слетела по лестнице вниз буквально за несколько секунд и расхохоталась. Впервые за долгое время я радовалась свободе и ощущению полета. Я ничья, я никто, я нигде. Впереди – пелена, позади – пепел. Ветер, город и свобода. Ноги не уставали, рюкзак не тянул, душа не болела. Впервые после встречи с Артемом Быстровым. Впервые за последнюю неделю. Впервые за всю жизнь я чувствовала – я права. Я права как никогда, унося ноги подальше от этого дома. Больше никогда не увижу никого из тех, кто причинил мне так много боли. Никогда не увижу Быстрова. Никогда, потому что больше никогда не переступлю порога театра, в котором осталось так много моего. Жаль, но оно навсегда переплелось с тем, что принадлежит ЕМУ. А для него, для них, для театра и всего того мира я умерла. Я легко шла вперед, перепрыгивая через искрящиеся в теплом солнечном свете лужи.
– Будете брать? – спросил меня продавец в музыкальном магазине на Неглинной.
– Да, выписывайте, – улыбнулась я, поглаживая лаковые бока моей «болгарки». Продавец с пониманием кивнул. Не я, видать, первая ранним утром покупала гитару. Много нас таких бродит по миру, перекати-поле. Много нас, только не знала раньше, что я из них.
* * *В Москве есть масса мест, где можно без проблем провести время, нежась на солнышке и перебирая аккорды. Я написала в дешевой простой тетрадке тексты нескольких любимых песен и аккорды к ним и теперь разучивала наизусть, сидя с гитарой на парковой траве. Цой, Никольский, Шевчук, Лоза. «Таганка» (за простоту игры, всего три аккорда), «Чайф», «Крематорий». «Безобразная Эльза» радовала меня невероятно – казалось, что я просто пою про себя саму. «Мусорный ветер»[2]. Пожалуй, все, для начала. Пока еще не кончились папочкины денежки, надо было набить руку и создать хоть некоторое подобие репертуара, чтобы было чего бряцать в московских переходах, когда станет нечего есть. Я уже видела таких ребят, когда шлялась по городу после школы. Чехол от гитары на пол, поешь, ни на кого не глядя, и все. Удовольствие и какие-никакие деньги.
Ночевала я на крыше одного дома на Измайловской. Я неплохо знала те места раньше, поэтому после некоторых поисков нашла открытый чердак. То есть замок на нем был, но являлся он чистой фикцией, так как дужка на двери прогнила. С третьего удара ботинком замок с дужки слетел, и дверь открылась. Не могу сказать, что подобные ночи отличаются комфортом, но я комфорта и не искала. Разломанные картонные коробки с местной помойки, все свитера, куртка. Сигареты, пиво. На моей крыше шахты лифтов и чердачные выступы образовывали некоторые закоулки, среди которых я и окопалась. Я лежала, курила и смотрела на звезды. Теплые летние ночи, бездонное и все понимающее небо, одиночество и спокойствие – все это было прекрасно.
Я совсем не вспоминала о доме. «Не ищите меня. Я не теряюсь, а ухожу. Навсегда. Элис». Эту записку из чистой любезности я оставила на столе в своей комнате, наверное, они ее нашли. В любом случае это их проблемы.
Иногда на крыше шел дождь, и тогда приходилось спать на чердаке. Он был грязным, вонючим. После подобных ночей я подолгу отмывалась водой из газировочных аппаратов. Один такой стоял в пяти минутах от моей крыши. В жару я ехала в Серебряный Бор и купалась. У меня было мыло, так что кое-как я стирала вещи и мыла голову. Слава богу, подобные жертвы от меня требовались недолго. В своей бродячей жизни я довольно быстро обросла знакомыми, у некоторых иногда можно было натурально помыться и постирать. Порой перепадала возможность и переночевать в человеческих условиях. При наличии гитары и голоса, позволяющего громко и не очень фальшиво петь, я не испытывала особого жизненного дискомфорта.
– Что такое осень? Это небо! Плачущее небо под ногами! – старательно выводила я, перекрикивая гитару, на которой еще не очень хорошо тренькала.
– Еще раз! – частенько подходили ко мне дяденьки потрепанной пьяненькой наружности и клали в чехол десятирублевки.
– На маленьком плоту, сквозь бури, дождь и грозы! Взяв только сны и грезы, я тихо уплыву! – заверяла я окружающих, и за это мне порой набрасывали денег на три-четыре дня сытости вперед. Я в основном профессионально реализовывалась в переходах на Китай-городе. Их там много, они длинные и ветвящиеся. Милиционеры ходили редко, и их всегда можно было заметить заранее. Впрочем, они не слишком доставали музыкантов. По принципу: что с них, с блаженных, взять. На второй день новой жизни я пришла на то место, где недавно толпа растерянных людей наблюдала, как меня увозят в грязной иномарке. Я долго сидела на парапете у входа в метро и смотрела на текущих мимо людей. Ничего, абсолютно ничего не говорило о том, насколько ужасным для меня оказалось это место. Но я часами сидела, не желая менять его. Именно в небольшом парке между двумя выходами из метро «Китай-город» я и учила свои песенки. И переходы Китай-города стали местом моей работы. Моего попрошайничества. Моей тусовки. С того дня я считала Китай-город местом, принадлежащим мне лично.
– Привет. Ты чего поешь такую пургу? – спросил как-то вечером щупленький субтильный паренек с некрасивым подвижным лицом.
– Могу еще «Таганку». Желаете? – работала я.
– «Таганку» совсем не хочу, – испугался он. – Пива хочешь?
– Давай, – не запротивилась я. – И сигаретку, если ты добренький.
– Держи. Ты хоть кто?
– Элис. А тебе чего? – полюбопытствовала я.
– Поешь хорошо. Правда, всякую муть, но красиво. Я тоже музыкант.
– Да что ты? – потеплела я. Паренек-то свой.
– Я Крыс, – вздохнул он. А что, есть что-то справедливое в кличках. Они больше отражают суть человека. Паренек и вправду был похож на крыса. Беленький, практически белесый, как альбинос. С темными глазами и тоненькими губами. Было в нем что-то жалкое, что-то такое же жалкое, как и во мне.
– Я Элис, – повторила я. – Ты на чем играешь?
– На бас-гитаре. Но только не эту попсу.
– А что?
– Летова. «Наутилус». «Комитет охраны тепла». Мало ли. И свое играю с ребятами. У нас точка в МАДИ.
– Ух ты. А можно посмотреть? – заинтересовалась я.
– Да легко. Я туда еду. Хочешь со мной? Скажем, что ты можешь бэк-вокалом пойти.
– Еще бы, – подтвердила я. За месяц пения в переходе я глотку разработала так, что могла не только бэк-, но и просто вокалом пойти. Голос и вправду оказался хорош, что меня очень радовало.
– Траву курить будешь? – вдруг спросил Крыс. Я растерялась. Никто еще не предлагал мне траву.