А Мошекай и Тольчик скромно стояли у кассы, уже сполна отоварившись денежной массой.
– Ну что я тебе говорил? А, Тольчик? Давай долю!
– Не здесь, не здесь. Ты видишь, что сделал Арончик, а? Надо будет его отмазывать. Поговорю с Шипом.
Под трибуной, там, где наездники раздевались, Арончик стоял в окружении наездников, и они насыпали ему полную пазуху «ласковых» слов.
– Ты что, Арон, ну ладно, деньги взял, видно, немалые, но мог же сам убиться, и всех нас убить!
– Да «Зойка» с ума сошла, не видели, что ли, как она повернула? Такого никогда не бывало.
– Да? А кто ее туда бросил, влево? С ума сошла…. Она тебе человек что ли, а, Арончик?
– А што, што… лошади тоже люди… нервы у всех, нервы подвели… пристрелить бы ее…
– Тебя, Арончик, скорее пристрелят, а из твоей Зорьки конскую колбасу сделают, ух какая будет дорогая колбаса… Кто-то же влетел по-крупному на твоем финте влево…
– Да с ума она сошла, говорю же вам, нервы!
– Это ты с ума сошел, падла!
На улице Скаковой Арончика поджидали Мошекай и Тольчик.
– Ну что, Арончик, получай свою долю, мы и не думали, что ты так верен своему слову…
– Нет, ребята, оставьте меня в покое, и денег мне не надо. Она и правда с ума сошла. Я ведь хотел пропустить Булочку и вожжи натянул вправо, чтобы Карата притормозить, а она… с ума сошла, нервы… Вы лучше ей деньги… на лечение… Она ведь тоже человек, все понимает, – сказал Арончик и начал уходить.
– Ах вот ты что хотел сделать! – завопил Сизарь. – Тебя, сучонок, перекупили?
И тут Арончик подошел к Тольчику и взял его за нос.
– Слушай ты, блатной или кто ты там, Булочка шла в свой последний заезд, на днях ее хотели отвезти на мясокомбинат. Понял, сучий потрох? А так она еще побегает, тебе этого не понять, потому что ты всегда ползал… Пошли, Мошекай…
– Аа, поцарики, договорились за моей спиной, я вам еще устрою бега… Завтра пойду к Шипу с Засандаловым!
– Идиёт, – сказал Арончик, – меня попросили люди оттуда.
– Откуда? – спросил непонятливый Тольчик.
– Оттуда, – сказал Арончик Фишер и показал пальцем вверх. На небо.
На следующий день он подал заявление об уходе с работы и перестал быть наездником.
Светокопия
Юра, Юрчик, Юрик Пурим среди друзей – крымчаков всегда ерничал:
– Вы со мной не шутите, я выходец из Вавилонии! А от чего рухнул Вавилон?.. То-то же… Не знаете… Трындеть надо меньше.
– А может, ты нам еще и про свои ассирийские корни споешь? – смеялись друзья. – Ладно, про палестинские будем молчать, а то еще с работы уволят…
– Скоро за это не увольнять, а награждать будут, – отшучивался Юрий Михайлович, голубоглазый, невысокого роста крепыш с действительно ассирийским, слегка крючковатым носом и модным тогда, в начале шестидесятых, коком – чубом, нависающим надо лбом, но взбитым наверх…
Кокоз, настоящий кокоз, каким, наверное, и был настоящий воин древней цивилизации вавилонян. Находчивый, подвижный и смекалистый, он своей энергетикой мог завести все конструкторское бюро, где в свои двадцать пять работал уже начальником отдела. Как его древние предки добрались до крымских гор и долин – ума не приложу. Наверное, как и все остальные, такими странными путями, не похожими ни на чьи другие способами жизни.
Жизнь холостяка в тогдашнем Симферополе не была слишком разнообразной. После работы все приятели и Юра ударяли по коньячку с черным кофе, затем совершали коронные проходы по Пушкинской, раз в неделю ходили на футбол. После игры Юрчик медленно шел вместе с болельщиками, чему-то радуясь и огорчаясь, и в конце бульвара все упирались в маленький деревянный мостик через Салгир. Мост был подвесной и раскачивался, пока прижатые друг к другу болельщики проходили по нему на другой берег, выводивший к центру города. На это уходило много времени, иногда кто-то не выдерживал и прыгал с моста прямо в речку, благо она была мелкой, и счастливец выбредал оттуда на сушу, весело отфыркиваясь…
Юра всегда выделялся среди всех на работе исполнительностью, точностью и какой-то грустинкой в глазах, несмотря на фонтанирующий иногда юмор и любовь к анекдотам. Причиной грусти был пережитый примерно в десятилетнем возрасте драматический отъезд в эвакуацию из Керчи с дедушкой, матерью и бабушкой, когда началась война и немцы уже вошли в Крым. Только случай спас семью от гибели: за несколько секунд до отхода парома, они успели заскочить на него и переправиться на ту сторону, где была еще не оккупированная Кубань. Уже высаживаясь на кубанскую землю, они узнали о том, что следующий паром, на котором они должны были плыть, был потоплен бомбардировщиками. Видимо, поэтому, когда Юра шел в сдавливающей со всех сторон толпе с футбола, он вспоминал ту переправу, чувствовал, как задыхается, и остро ощущал, что мост вот-вот рухнет… Потом он стал переходить через другие мосты, которые были подальше, – там было спокойнее. Вскоре ближний мост действительно рухнул, но, слава Богу, на нем было мало людей и никто не пострадал… Поэтому Юра ощущал свою интуитивную правоту, и глаза его становились порой еще глубже и грустней…
Он холостяковал, вел жизнь, как и все его друзья, вольную, по возможности знакомился с красавицами на танцах или в компаниях, но никто не затрагивал его душу и сердце… Так часто бывает: самое главное и лучшее ищешь черт знает где, а находишь возле себя.
Под ним был в КБ целый копировальный отдел. В основном – молодые девицы. И, конечно же, холостой начальник не мог не вызывать у них интереса. И всегда, надо – не надо, кто-то за ходил к нему в кабинет и спрашивал о том, что все давно знали.
– Юрий Михайлович, а вот с этих чертежей сколько надо светокопий?
– Тут же в углу написано – десять…
– А я подумала сто…
– Сто? Да сотни хватит, чтобы «Войну и мир» перевести в синьку, – улыбался Юра. – Давай-давай, заходи, если что…
– Вот я и зашла.
– Только по делу, поняла?
– А я по делу, – тихо роняла сотрудница и разочарованно уходила.
А Юра думал:
«Ничего девушка, но чего-то не хватает». – И тут же забывал об этом, не продолжая выискивать, чего именно не хватает…
Только одна не заходила. Новенькая. У нее было редкое имя – Люция. Говорили, что приехала она откуда-то издалека. Но имя-то какое – Люция, завораживающее… Кто она? Украинка? Полячка?
Люция все не заходила и не заходила. А другие заходили. И вот однажды Юра сам зашел в копировальный отдел и громко спросил:
– Кто у нас тут Люция?
Из-за стола в самом углу поднялась высокая, красивая с ярко-голубыми глазами девушка. У Юры сразу пронеслось в голове:
«Ну и длинная! Хотя нет, не такая уж…»
– Люция, у вас ко мне вопросов нет?
– Да вроде бы нет, Юрий Михайлович…
– А то я подумал: у всех есть, а у вас нет, непорядок… Если будут – заходите, не стесняйтесь… Все заходите…
И, смешавшись, ушел. И тут же начал говорить про себя:
«Вот дурак, зачем сунулся? Ну, девица как девица! Крупновата… Но глаза-то, глаза…»
Начал вспоминать он глаза и не вспомнил. Даже к вечеру не вспомнил.
На следующий день утром он стоял в вестибюле, рассматривая витрину с передовиками производства, как будто ему это было нужно, а то он не знает, кто чего стоит… И вдруг услышал сзади смешливый голос:
– Что, Юрий Михайлович, местечко себе подбираете? Мы – за.
Он обернулся и увидел двух копировальщиц. Одна из них была Люция, но она молчала и только улыбалась.
– Да вот, хочу портрет самой красивой повесить из нашего отдела, место ищу…
– Кто же это будет?
– Да вот, какую найду, та и будет, – застеснялся он опять и ушел к себе в кабинет.
«Так, что за черт, опять не могу вспомнить цвет глаз – не то серый, не то голубой, не то синий… Вызвать, что ли, к себе? А зачем? Вопросов нет… Просто так – все начнут шу-шу-шу… Попросить главного инженера? Тьфу, глупость какая… Все заходят с дурацкими вопросами, а эта нет. Наверное, кто-то у нее есть… Еще бы! Такая… Такие глаза… – И не мог вспомнить, какие. – Серые… Точно… Это она просто у окна стояла, и показалось, что голубые».
Прошла неделя, другая… И вдруг в субботу – поездка на море, профсоюзная, на целый день, в Евпаторию! Все пришли, а ее нет… Отскучал целый день с коллективом, обгорел немного, малость поддали… А вообще – скука.
В понедельник с утра Юрий Михайлович начал действовать решительно.
– Пригласите ко мне в кабинет эту, как ее… Ну, новенькую… Люцию, что ли, – нарочито грубовато сказал он в трубку одной из копировальщиц.
– Да, знаем, Юрий Михайлович, сейчас позовем, – услужливо-вежливо, но с издевочкой ответила одна из них.
– Что вы знаете, что знаете? Знают они… Как аппарат не работает и надо починить – так этого вы не знаете…
– Юрий Михайлович, у нас все работает.
Все знали, что Юра, хоть и начальник отдела, но всерьез злиться не может.
Через минуту в кабинет вошла Люция. И здесь у вавилонянина и ассирийца произошло смешение языков, а все его воинские построения рухнули под обломками башни.
– Что вы знаете, что знаете? Знают они… Как аппарат не работает и надо починить – так этого вы не знаете…
– Юрий Михайлович, у нас все работает.
Все знали, что Юра, хоть и начальник отдела, но всерьез злиться не может.
Через минуту в кабинет вошла Люция. И здесь у вавилонянина и ассирийца произошло смешение языков, а все его воинские построения рухнули под обломками башни.
– Так, вы почему нарушаете жизненный уклад коллектива? Отдыхать надо всем вместе… По субботам… В море… Это сближает… Производительность… Какого цвета у тебя глаза? Меня это мучает… Вы можете мне… Ты мне сделаешь кальку… Тьфу, синьку… Ах да, голубые… Нет, черного цвета… Люция, пойдем вечером в кино…
– Юрий Михайлович, у вас все?
– Да, все…
– Я подумаю и завтра скажу…
Люция поднялась, и Юра тоже. У Юры в голове промелькнуло:
«Да нет, не такая высокая, бровь в бровь».
У Люции же в мозгу неожиданно пронеслось другое, поразившее ее: «Прощай, любимый каблук-шпилька! Значит, я уже согласилась». Назавтра Люция не вышла на работу. Но к вечеру на столе у Юры зазвонил телефон.
– Юрий Михайлович, я неожиданно уехала к родственникам на Украину. Заявление я оставила у девочек, два дня за свой счет. Тут неприятности семейные. А вообще нам будет трудно с вами, у меня столько намешано: и поляки, и русские, и украинцы, да еще, происхождение…
– А ты знаешь, сколько у меня? – прервал ее Юра. – Вся передняя и задняя Азия. А происхождение… Я тоже не под кальку сделанный… Ты где сейчас?
– В Богодухове… Буду через два дня.
Два дня Юра не находил себе места. Все думал о Люции и о том, что она сказала ему о трудностях, которые будут. «Значит, она уже согласилась? А я что, влюбился? Почему я все ее принимаю, как свое? И как-то легко с ней, все понимает… Да, собственно, что понимать… Вот приедет…»
И Люция приехала. Они пошли в кино. Конечно же, не только в кино… Сначала весь вечер гуляли по городу. Юра, выросший в Керчи, знал наизусть и Симферополь: все улицы, переулки и переулочки, все тупики от Большого Коммунистического до Малого Известкового. Тем более, что город был в то время уютный, располагался весь на трех-четырех пересекающихся улицах с центральным бродвеем: Пушкинской, Пушкарем, Пушкой, как его называли тогда все гуляки.
Новые районы только начинали строиться, и поэтому в уютном центре с парком, ресторанами, кинотеатрами и магазинами можно было кружить, сколько хочешь, и в итоге где-нибудь в районе Семинарского сквера или Ноябрьского бульвара найти полускрытую деревьями скамейку, на которой целовалось не одно поколение симферопольцев.
Люция поведала, что родом она из Богодухова, городка недалеко от Харькова, из семьи кулаков, которую в тридцатом раскулачили и сослали за Урал, под город Серов, в поселок Сосьва. Помнит, что голодали в войну, и холодно было ужасно… Потом, после смерти Сталина, им разрешили вернуться. А в Богодухове в их доме был полный разор, и восстанавливать было некому. Дед вернулся из лагерей совсем больным и вскоре умер. Они с мамой и отцом приняли решение переехать к родственникам в Крым…
Юра тоже рассказал ей историю своих бедствий. В общем, встретились два молодых красивых человека. Впереди была большая неизвестная жизнь, а внутри уже была заложена еще с детства такая боль, такая печаль, особенно в том еще социалистическом обществе, где дети кулаков и подкулачников, евреи или «какие-то крымчаки» были изгоями. Конечно, в первую оттепель, на которую и пришелся роман Юры и Люции, стало немного полегче, но все же, все же… Им было сложнее, чем людям с простой биографией. Хотя в сущности таких было мало. Почти все были чем-то замазаны. У одних было одно, у других…
Кстати, это сильно объединяло. И когда Юра и Люция садились на работе за свои столы, оба сознавали, что есть теперь рядом человек понимающий и знающий тебя до конца, и именно поэтому уважающий. Это стало их тайной, так сблизившей их, что они и не заметили, как по-настоящему влюбились друг в друга…
Когда появились сыновья, сначала Дима, а потом через несколько лет Костя, они жили такой же южной приветливой и дружелюбной жизнью. Масса друзей, посиделки допоздна, дети все время с ними, таскали их маленькими на руках, на закорках…
Однажды, когда Дима уже вырос и его забирали в армию – из Москвы, где он учился, и было известно, что служить он будет под Калининградом, – вдруг раздался звонок, что его неожиданно перевели в другой отряд, отправлявшийся сначала на подготовку в Самарканд, а потом на границу. И что сделать ни чего уже нельзя, потому что на станцию приехала жена очень известного на всю страну кинорежиссера и попросила оставить своего сына служить здесь, в европейской части. Ну, Диму и поменяли на сына советского кинематографиста. Юрий Михайлович, приехавший вместе с Костей и Люцией в Москву проститься с Димой, посадил всех в машину и сказал:
– Нам надо увидеть Диму еще раз перед отъездом.
Они мчались на такси под все светофоры, Юра гнал и гнал таксиста и все говорил:
– Успеем, успеем, однажды я успел… Тогда, на переправе… И сейчас успеем.
И действительно они успели…
Как-то в часть, где служил Дима, пришло письмо от отца. Оно было без знаков препинания. Отец подробно описывал жизнь без Димы, как мама тоскует, как Костик, как папа… Какие перемены в городе. Все-все. В конце письма, после «Целую, твой папа», было выставлено несколько знаков препинания – точки, запятые, тире, многоточия, точка с запятой, кавычки… Далее шла приписка:
«Дима, если есть желание – расставь знаки препинания сам: там, где захочешь. У нас, крымчаков, так было принято когда-то… Это чтоб ты там не скучал…»
Хохмач Ташик
Таш слыл среди своих хохмачом. Это было всегда забавно. В компании не надо было напрягаться, строить из себя серьезного или остроумного человека. Нужно было быть самим собой, и Таш делал свое дело… Перед девушками, особенно новенькими. То анекдотики, то шуточки, то экспромты летали в воздухе, все только и взрывались от смеха… А Таш был неиссякаем на веселые глупости и серьезные подначки и приколы. Глазки его сверкали, он ловил кураж и под конец вечера обязательно уводил одну из девиц под звездный зонтик вечернего крымского неба. Мы не знали, что он с ними там делал, но назавтра он снова появлялся в компании и первым, что он произносил, причем подражая голосу Левитана, было следующее:
– Вчера в одиннадцать тридцать по московскому времени на скамейке городского парка еще одна из красавиц города стала жертвой самых дурных наклонностей нашего многоуважаемого Таша…
Дальше наш Каменный – его имя на крымчакском означало камень, поэтому его так и дразнили – замолкал, и для всех становилось загадкой, каких же таких дурных наклонностей? Хотя загадки никакой не было – он больше говорил, чем делал.
Или на вечеринках с его языка всегда слетала какая-нибудь глупость, вроде:
– Вчера покончил жизнь самоубийством еще один Гитлер… На сцене драматического театра в спектакле «Спички для Евы Браун». Это уже восемнадцатый Шикльгрубер в текущем году. Труппа театра работает в счет плана 1945 года…
Иногда он так надоедал, что все кричали:
– Пошел вон, Таш! Замучил своими идиотскими шуточками, все старо…
И он замолкал, затихал, садился на кухне, долго и серьезно говорил о сущности понимания софизма с хозяйкой дома, которая жалела его, поила кофе, что заканчивалось поцелуями и тем, что он у нее оставался на ночь. Он отучился на философском факультете, но работал юрисконсультом на зеркальной фабрике. После одного из таких ночлегов он пришел в дом друзей и произнес тираду о том, что вчера одна из красавиц… стала… на кухне жертвой его самых дурных наклонностей. Все, как всегда, рассмеялись, но Таш помолчал и добавил:
– Завтра мы идем с ней в ЗАГС…
– Послушай, Таш, это самая грандиозная хохма!
– Нет, я всерьез женюсь… На ней… У нас уже даже ребе нок есть… Не от меня…
И все опять рассмеялись. Однако свадьба была. Настоящая. Но идти на кладбище заказывать места на будущее Таш отказался, сказав:
– А вдруг она умрет раньше меня? Я что, тоже должен вслед за ней? Будем думать над нашими обычаями… Что-то здесь не так…
Вообще у него были коронные хохмы, когда он мог неожиданно подойти на Пушкинской улице к девице в слишком короткой мини-юбке и, на мгновенье сверкнув какой-нибудь красной книжицей, сказать:
– Пройдемте…сь…
Говорил он это так уверенно и даже нагло, что ни у кого не было сомнений: нужно действительно «пройтись». Вот это «сь» мало кто слышал, особенно девицы, так напуганные своими короткими мини-юбками, что тут же покорно шли рядом с Ташем, начинавшим примерно так:
– Как вы понимаете, в период легитимного и повсеместного трансмутагенного периода породистой самости самок и самцов особенно опасным становится подъем околопельменных вод беременных на девятом месяце… Милиция…