Максим с растущей неприязнью следил за их безудержным прыганьем, чувствуя, что его раздражает вовсе не оголенность некоторых частей их тел, а молодость. Да, да. Именно их наглая брызжущая молодость. То, что ему, увы, было уже недоступно. Он с тоской подумал, что этим размалеванным куклам дан ценный дар, которого они совершенно не заслуживают. Более того, они даже не знают, что с ним делать. И потому транжирят его, как жена олигарха — заработанные мужем деньги: легко и без оглядки.
Максим снова щелкнул пультом. Реклама. «Энергетический напиток "Файер". Тусуй с нами! Миксуй с нами! Будь как мы!» Щелк! Молодежный канал. Какая-то викторина для подростков. Две девочки лет пятнадцати, видимо, подружки, жуя жвачку, отвечали на вопрос корреспондента «Как звали друга Винни-Пуха?». Наконец одна, глянув на подругу и хохотнув, неуверенно выдавила: «Пятачок, что ли?». Услышав, что они «угадали», подружки от радости стали прыгать в обнимку друг с другом.
«Дурдом какой-то», — подумал Максим и выключил телевизор. Затем посмотрел на часы и с ужасом вспомнил об обещании прийти на кастинг к Толику. Надо было бежать.
К ГИТИСу он подошел немного раньше запланированного времени, однако Толик уже был на месте. На нем были солнцезащитные очки, хотя на улице стояла пасмурная погода. На вопрос об этом несоответствии Толик только махнул рукой.
— Вчера ночью подрался. Во, видал?
Он приподнял очки, и Максим увидел внушительный фингал под левым глазом.
— Кто это тебя?
— А-а… Подрался с инопланетянами. Вступил в контакт, так сказать.
— В какой контакт? — растерялся Максим.
— Ну не в половой же, — хмыкнул Толик.
Максим рассмеялся.
— Что ты несешь?
— Я несу культуру в массы, — буркнул Толик. — А тебе говорю про молодежь, что у меня в подъезде тусуется. Они человеческого языка не понимают, норм поведения — тоже. Кто ж они после этого? Инопланетяне, конечно! Ой, чуть не забыл.
Толик достал из кармана конверт.
— Что это? — удивился Максим.
— Аванс за книгу. Чтоб ты не думал, что это ля-ля. Значит, дело серьезное. Тебя ж не смущает, что это наличные?
— Да это даже удобнее. Просто не ожидал, что так оперативно. Тем более что и договор-то не подписали.
— Не боись. Это мой приятель. Мне он доверяет. А я верю тебе. А ты мне. Ну а ты ему.
Тут Толик замолчал, запутавшись в схеме всеобщего доверия.
— Ладно, — махнул рукой Максим, — давай ближе к телу, а то у меня времени в обрез.
— Ну, раз ближе к телу, то пошли к телам.
Они прошли охрану, пересекли пустынный дворик и вошли в здание. Около одной из комнат на первом этаже топталась горстка студентов и студенток. Толик сложил ладони рук клином и протиснулся через них к двери. После того как они оказались в аудитории, Толик стал по очереди приглашать претендентов. Студенты различных курсов стали разыгрывать сценки в предлагаемых Толиком обстоятельствах. Все это было так плохо и однообразно, что через два часа у Максима разболелась голова и он попросил сделать короткий перерыв.
— Ну как? — спросил Толик, оставшись с Максимом наедине.
— Честно? Самодеятельность. Ты уверен, что они — студенты актерских факультетов?
— Абсолютно. Большинство, конечно, платники.
— Большинство — это сколько?
— Сейчас здесь порядка пяти-шести платных курсов. Думаю, процентов шестьдесят были платники.
— Мда-а, — поморщил нос Максим, — но и остальные-то не лучше. Если честно, я вообще не понимаю, чем они здесь занимаются.
— Вот и я о том же, — вздохнул Толик. — Только из одного вуза страна получает каждый год порядка двухсот не пойми кого. А между прочим, из просмотренных наберется человек пятнадцать-двадцать, которые уже снимались в сериалах каких-то. А тебе что, никто вообще не приглянулся?
Максим покачал головой.
— Блядь! — выругался Толик. — А где тогда искать нормальных?
Максим пожал плечами.
— По театрам надо ходить.
— Да нет у меня на театры времени, — отмахнулся Толик.
— А на что же оно у тебя есть?
— Как на что? На съемки!
— Что же ты снимаешь, если у тебя нет времени актеров смотреть?
— Как что? Кино и снимаю.
Логики в этих словах не было никакой, и Максим замолчал.
— Что у тебя с книгой? — спросил Толик после паузы.
— Ну и вопросы! — удивился Максим. — Только вчера разговаривали. Что с ней может сделаться за одну ночь?
— Ну мысли-то появились?
— Мысли-то появились, зато герои книги исчезли.
— Это как?
— Да так. Ерунда какая-то… Я лично провожал ребят из «Глагола» в Мюнхен. Они сели в самолет и улетели. С тех пор их никто не видел.
— Даже в Мюнхене?
— Именно в Мюнхене их и не видели. Причем по прилете все они отправили открытки из Германии. Но, что самое удивительное, они все пропали, а Блюменцвейг, который летел вместе с ними, судя по всему, жив-здоров.
— Может, их инопланетяне забрали?
— А Блюменцвейга отпустили?
— Ну, — усмехнулся Толик. — Еврей всегда сумеет договориться.
— Логика у тебя, как обычно, хромает. Там пол самолета таких евреев было.
Толик задумался. Потом куснул губу.
— Ладно. Я посоветуюсь со своим одноклассником. Может, у него есть какие-то соображения на сей счет.
И Толик неожиданно протянул руку для рукопожатия.
— А с прослушиванием-то что? — удивился внезапному прощальному жесту Максим.
— Да ладно, — поморщился Толик. — Чего я тебя буду мучить? Сам послушаю. Я уже понял, что говно выйдет, а не кино.
— Зачем же тогда снимать?!
— А я кушать хочу. И потом, знаешь, сколько мой «ягуар» бензину жрет?
На этот довод у Максима не нашлось контраргументов.
— Слушай, Макс, ты какой-то весь зеленый, честное слово. Тебе надо куда-нибудь сходить, развеяться.
— Куда сходить? — потер лоб Максим.
— Ну поплясать. В клуб какой-нибудь. Нет, я понимаю, ты не мальчик уже. Но с другой-то стороны, пятьдесят пять, прости, тоже не конец жизни. Давай так: как ты захочешь расслабиться, мне звякни, я организую. Если захочешь напрячься, тоже звони.
И он расхохотался, радуясь собственному остроумию.
Всю дорогу до дома Максим боролся с головной болью и думал о Блюменцвейге, самолете и всей этой истории. Воображение рисовало какие-то дикие картины, одна странней другой. То ему вдруг представлялось, как целый самолет падает в море, а выживает один Блюменцвейг (правда, смущало отсутствие моря на пути из Москвы в Мюнхен). То ему виделось, как самолет и вправду захватывают инопланетяне и лишь один Блюменцвейг вырывается из лап зеленых монстров. Но тогда откуда открытки?! Максим попытался откинуть идиотские версии и сосредоточиться на чем-то более реалистичном.
Будем исходить из того, размышлял он, что самолет был. И диссиденты были. И это не приснилось и не привиделось Максиму, тем более что свидетелей и без Максима хватало. Возьмем также за факт, что самолет не приземлялся в Мюнхене. Вопрос: куда он делся? Допустим, упал. Но тогда выпадают открытки и Блюменцвейг. Допустим, диссиденты захватили самолет и потребовали отвезти их куда-то еще. Но сведения о захвате проникли бы из иностранной печати в СССР, а потом, на кой ляд летящим в Западную Германию захватывать самолет? А что если вылетевшие захватили самолет и потребовали вернуть их на Родину? Но зачем? КГБ их рано или поздно бы схватило. И потом опять эти чертовы открытки и опять этот чертов Блюменцвейг, торчащий посреди любой версии, как прыщ на носу. А главное другое — рейса на Мюнхен не было. Стоп. Если изначально рейса на Мюнхен не было, значит… Значит, в Мюнхен лететь никто и не собирался. Значит, и везти никого никуда не собирались…
Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.
Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.
Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???
Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского
60
ВИТЧ
дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.
— Итак, — думал Максим, — я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно — все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.
Максим заметил, что в результате своего мысленного напряжения он перешел с уверенного шага на какое-то стариковское шарканье. Его то и дело толкали и задевали локтями вечно торопящиеся куда-то москвичи.
Он прибавил шагу, но очередное логическое звено буквально пригвоздило его к месту.
Если везти никого никуда не собирались, то… то… то собирались везти куда-то в другое место. Но куда? И зачем???
Максим встал у стены какого-то здания, достал сигарету, закурил и стал вспоминать детали того июльского
60
ВИТЧ
дня, когда он отправился в Шереметьево провожать глагольцев.
— Итак, — думал Максим, — я приехал с Блюменцвейгом на такси. По дороге Блюменцвейг затеял какой-то идиотский спор с таксистом. О чем они спорили? А-а… гм-м-м… как ни странно, о поэзии. Таксист хвалил Пушкина, а Блюменцвейг стал доказывать таксисту, что его друзья Шельман, Буркин и Сапчук в пятнадцать раз талантливее Пушкина. Таксист стал вяло отбиваться, говоря, что не знает ни Шельмана, ни Буркина, ни тем более Сапчука, на что Блюменцвейг сказал, что это не их беда, что их не знают, а беда России и в частности таксиста. Таксист огрызнулся, что у него других бед хватает. После чего, кажется, обиделся и до самого аэропорта не проронил ни слова. Зачем Блюменцвейг так горячо защищал эту троицу, да еще противопоставляя их Пушкину, было непонятно — все трое были один бездарнее другого, и Блюменцвейг это прекрасно знал.
Впрочем, это все неважно. Потом они прошли в зал отлетов Шереметьево, столкнулись со знакомыми и стали прощаться. Потом… Потом Куперман сказал, что это не самолет, а какой-то диссидентский ковчег. Максим спросил: «Почему?». «Да я всех так или иначе знаю», — хмуро ответил Куперман. Потом добавил, что двумя неделями ранее познакомился с двумя туристами-славистами из ФРГ и очень надеялся, что они полетят одним рейсом, но туристы-слависты не достали билетов на этот рейс. А потом… потом подошел еще кто-то и сказал, что он занял место в очереди к таможенному контролю и, что любопытно, в очереди не было ни одного немца. Стоп! Ни одного немца.
Максим почувствовал, что вспотел, хотя погода была по московским меркам вполне летняя и он был легко одет.
Тогда он не обратил на эти слова никакого внимания — туристов в то время вообще было не очень много, но сейчас эта реплика выскочила из закутков памяти, словно терпеливо ждала своего звездного часа.
Ни одного немца! В таком случае можно предположить, что весь самолет состоял только из советских людей, и более того — в той или иной степени интеллигентов. При этом рейс шел вне всяких договоренностей с мюнхенским аэропортом.
Тут у Максима от грядущей догадки почти перехватило дыхание.
А что если… КГБ?
Из картинки, правда, снова выпадал Блюменцвейг. Но на сей раз его выпадение было не таким диким.
— Вам плохо? — неожиданно услышал Максим у самого уха. Перед ним стояла молоденькая девушка.
— Мне? — растерялся Максим.
— Ну да, — улыбнулась она. — Вы человек пожилой, всякое бывает.
Определение его как пожилого человека неприятно покоробило Максима, но он натянуто улыбнулся.
— Нет, нет, все хорошо.
Он бросил дотлевшую в пальцах сигарету и быстро зашагал в сторону метро.
А вечером в его квартире раздался телефонный звонок.
Максим выскочил из ванной, где принимал душ, и прошлепал в комнату, вытираясь на ходу полотенцем.
— Алло! — крикнул он в трубку, зажав ее мокрой щекой.
— Максим Викторович? — раздался мягкий мужской баритон.
— Да.
— Моя фамилия Зонц. Изя Зонц. Ваш телефон мне дал Анатолий Комаров.
— Я вас слушаю.
— Мне кажется, мы могли бы посотрудничать.
— На предмет, простите, чего? — мгновенно напрягся Максим: слово «посотрудничать» еще с советских времен вызывало у него горький привкус.
— Вы же ищете персонажей для вашей книги?
Формулировка Максима рассмешила.
— Ну да… В некотором роде автор в поисках персонажей.
— Так вот я могу организовать вам встречу с ними.
— Звучит забавно. Как будто они все находятся собранные в одном месте.
— В каком-то смысле так оно и есть, — не смутившись, ответил Зонц. — Впрочем, это не телефонный разговор. Предлагаю встретиться.
VII
В начале семидесятых КГБ начало активную борьбу с диссидентами, самиздатом и всем, что, по мнению власти, подрывало основы советского общества. Как раз в это время рядом с крупным городом С. и возник Привольск-218 с комбинатом для переработки химических отходов. Ничем не примечательный закрытый городок. Потом был громкий отъезд Солженицына, обмен Буковского, создание Московской группы по правам человека, арест диссидента Щаранского и под самый конец семидесятых наиболее активный период правозащитной деятельности Сахарова, закончившейся в 1980 году ссылкой в Горький.
Впрочем, это позже. А в 1979 году кому-то из руководства КГБ пришла в голову дерзкая идея: а что если помещать наиболее надоедливых инакомыслящих интеллигентов не в обычные психиатрические лечебницы, а отвозить в Привольск-218? Ведь распихивать буйных культурных работников по психдомам различного типа — занятие довольно муторное. Тем более что их там все время норовят отыскать пронырливые западные корреспонденты. А тут будет закрыта не лечебница, а целый город. И искать там никому в голову не придет. Конечно, есть опасность, что при определенном переборе там возникнет очаг инакомыслящей культуры, но ведь с другой-то стороны все будут вместе и под неусыпным контролем. (Пару лет спустя, кстати, по похожему плану был легализован и ленинградский рок-клуб.) Наиболее смирных можно оставить в рамках закрытого города, где они будут трудиться на благо общества, то есть на том самом химкомбинате по утилизации химических отходов, а непокорных можно помещать в клинику прямо на территории городка и выпускать их по мере адаптации к новым условиям. В общем, что-то вроде полувольного поселения. Конечно, теоретически можно было бы всех этих писак продолжать выгонять за рубеж, но это означало бы лишь новый виток антисоветской истерии на Западе — и так уже слишком многих выгнали.
Идея с Привольском-218 показалась председателю КГБ Андропову (а после и всему Политбюро) «небезынтересной», ведь таким образом убивали сразу двух зайцев: и комбинат получал рабочие руки, и диссиденты оказывались при деле. Но, конечно, речь шла только о творческой интеллигенции. Все равно сплошь дармоеды и тунеядцы. Как говорится, не жалко. А вот научные кадры должны продолжать работать на обороноспособность страны. Они, в отличие от художников, воду мутили редко. В общем, было дано добро. Правда, кагэбэшники, как это с ними часто бывало, взялись за дело слишком резво и потому тут же, что называется, оконфузились.
В 1979 году некоторым диссидентам было настоятельно «предложено» покинуть Родину. Среди них были как пока еще свободные, так и сидящие по разным спецлечебницам, а то и тюрьмам люди. В июле 79-го был сформирован первый так называемый философский самолет (по аналогии с философским пароходом, на котором, как известно, в 1922-м сливки интеллигенции покинули Страну Советов). КГБ не хотел поднимать лишний шум. Именно поэтому был подобран оптимальный состав, то есть поэты, писатели, журналисты и несколько художников, не отягощенные большим количеством родственников, дабы не вовлекать в эту затею слишком много случайного народа. Кроме того, было принято решение начать с негромких и, прямо сказать, малоизвестных имен — чтоб без лишнего международного шума. Наивные диссиденты приехали в московский аэропорт Шереметьево, чтобы (как они полагали) отправиться в Германию рейсом Москва — Мюнхен. Они попрощались со своими близкими и друзьями, обещали звонить, писать письма и слать открытки. После чего сели в самолет и стали готовиться к новой жизни. И новая жизнь не замедлила явиться во всей красе. Вместо Мюнхена самолет полетел в противоположную от Европы сторону и через четыре часа (как выяснилось позже, беспорядочного кружения) приземлился на аэродроме (точнее, одной-единствен-ной взлетно-посадочной полосе) города С., что рядом с Привольском-218. Командир корабля объявил, что самолету требуется дозаправка, а пока он просит пассажиров покинуть борт лайнера и пересесть в комфортабельные автобусы, которые доставят путешественников для короткого отдыха в гостиницу. Некоторые опытные диссиденты, которые в этой жизни уже не верили никому и ничему, напрочь отказались покидать борт самолета. Так, диссидентка Кулешова — с большим стажем подпольной работы — начала кричать остальным: «Не поддавайтесь на провокацию!» После чего намертво вцепилась в свое кресло и заявила, что объявляет голодовку. Две сотрудницы КГБ, переодетые в миловидных стюардесс «Аэрофлота», полчаса уговаривали ее не безобразничать и не нарушать инструкций безопасности. Кулешова потребовала гарантий в виде официальной бумаги от «Аэрофлота», где будет указано, что самолету действительно требуется дозаправка. Эту бумагу ей быстро «нарисовали», и она согласилась выйти. Затем «комфортабельный» автобус марки «Ли-АЗ-677» вывез всех пассажиров с летного поля. Наиболее злостных диссидентов, включая уже упомянутую Кулешову, быстро запустили в психлечебницу, где тут же закрыли на замок, а остальных просто подвезли к недавно отстроенной пятиэтажке на центральной улице и со словами «Добро пожаловать в город закрытого типа Привольск-218!» выпустили из автобуса. После чего им посоветовали не терять времени и занимать квартиры, которые им предоставляются щедрым советским правительством.