– Что тебе известно? – не оборачиваясь, спросил он.
– Возможно, не больше, чем тебе, – сказала она, – а может, и больше.
– Очевидно, больше, чем твоим коллегам.
– Они исключительно талантливые люди. Но они также и... слуги.
– А ты нет.
– Как и ты, наемник. На эту операцию меня вызвали из лучшей подпольной клиники Тибы. Чтобы подготовиться к встрече с этим прославленным пациентом, мне передали значительный объем материала. Нелегальные клиники Тибы – передний край медицины. Даже «Хосака» не могла знать, что мое положение в подпольной медицине позволит мне догадаться, что именно может носить в голове перебежчик. Улица пытается найти применение многим вещам, мистер Тернер. Уже несколько раз меня приглашали, чтобы извлечь эти новые имплантанты. Кое-какие из усовершенствованных микробиосхем «Мааса» уже нашли себе путь на рынок. Подобные попытки вживления – шаг вполне логичный. Я подозреваю, что «Маас» преднамеренно допускает утечку своих биосхем.
– Тогда объясни мне.
– Не думаю, что я в состоянии это сделать. – В ее голосе послышался странный оттенок смирения. – Я сказала тебе, что видела это. Я не сказала, что я понимаю. – Внезапно кончики ее пальцев пробежались по коже возле разъема в его черепе. – По сравнению с вживленными биочипами твой имплантант – все равно что деревянная нога рядом с микроэлектронным протезом.
– Но в данном случае – это представляет угрозу для жизни?
– Где уж там, – сказала кореянка, убирая руку, – только не для его собственной...
А потом он услышал, как она устало побрела назад, к хирургическому трейлеру.
Конрой прислал гонца с микрософтом, который должен был помочь Тернеру в пилотировании реактивного самолета, чтобы вывезти Митчелла в исследовательский центр «Хосаки» в Мехико. Гонцом оказался почерневший на солнце человек с безумным взглядом, которого Линч назвал Гарри. Это привидение с мускулами, как веревки, прикатило со стороны Таксона на отполированном песком велосипеде с лысыми полуспущенными шинами и рулем, обмотанным полосками сыромятной кожи, желтой как кость. Пока Линч вел его через автостоянку, Гарри напевал что-то себе под нос – странный звук в напряженной тишине полигона. Его песня, если это можно было назвать песней, звучала, как будто кто-то крутил наугад ручку сломанного радиоприемника, водя стрелкой вверх-вниз по полуночным милям шкалы и вылавливая то мотивы госпела, то обрывки самых различных хитов международной поп-музыки за последние двадцать лет. Гарри волок велосипед на себе, просунув под раму выжженное, по-птичьи худое плечо.
– Гарри кое-что привез для тебя из Таксона, – сказал Линч.
– Вы знаете друг друга? – спросил Тернер, в упор глядя на Линча. – Может, есть общий друг?
– Как это понимать? – вскинулся Линч.
Тернер выдержал взгляд:
– Ты знаешь, как его зовут.
– Он сам мне назвал это свое сраное имя, Тернер.
– Зовите меня Гарри, – сказал обгоревший человек и забросил велосипед в кусты.
Он безучастно улыбнулся, показав неровные выщербленные зубы. Пленка пота и пыли покрывала его голую грудь, на которой болталось странное ожерелье: на тонкую металлическую цепочку были нанизаны кусочки животного рога и меха, латунные гильзы и медные монеты, стертые от употребления так, что почти невозможно было различить, где орел, где решка. Среди всего этого барахла висел маленький кисет из мягкой коричневой кожи.
Некоторое время Тернер разглядывал ассортимент вывешенных на узкой груди предметов, а затем протянул руку и щелкнул по кривому хрящу на плетеном шнурке.
– А это что, черт побери, такое, Гарри?
– Нос енота, – ответил тот. – У енота в носу кости соединяются суставом. Это мало кто знает.
– Ты когда-нибудь встречал моего друга Линча раньше, а, Гарри?
Гарри сморгнул.
– У него были пароли, – подал голос Линч. – Существует иерархия срочности. Он знал самый старший. Он сам назвал мне свое имя. Я тебе еще нужен или я могу вернуться к работе?
– Иди, – отозвался Тернер.
Как только Линч оказался вне пределов слышимости, Гарри стал распутывать завязки кожаного кисета.
– Не стоило так обращаться с мальчиком, – заметил он. – Он и вправду очень хорош. Честное слово, я не заметил его, пока он не приставил игольник к моей шее. – Открыв мешочек, он осторожно запустил в него руку.
– Скажи Конрою, что я его раскусил.
– Прости, – сказал Гарри, извлекая сложенный пополам желтый блокнотный листок, – кого ты раскусил? – Он протянул листок Тернеру. Внутри было что-то еще.
– Линча. Он – шестерка Конроя на полигоне. Так ему и передай.
Тернер развернул листок и вынул толстый армейский микрософт. На бумаге синими крупными буквами было накарябано: «ЧТОБ ТЫ СВЕРНУЛ СЕБЕ ШЕЮ, ЗАДНИЦА. УВИДИМСЯ В КОНСУЛЬСТВЕ».
– Ты действительно хочешь, чтобы я ему это передал?
– Да.
– Ты – босс.
– Вот именно, мать твою, – сказал Тернер и, скомкав бумагу, засунул ее Гарри под мышку.
Гарри улыбнулся – мило и безучастно. Ненадолго всплывший в нем разум вновь ушел на дно, как некое водяное животное, нырнувшее в гладкое, скучное, протухшее на солнце море. Тернер заглянул в глаза, похожие на потрескавшийся желтый опал, и не увидел там ничего, кроме солнца и заброшенной трассы. Рука с отсутствующими последними фалангами на двух пальцах поднялась и рассеянно почесала недельную щетину.
– Вали отсюда, – сказал Тернер.
Гарри повернулся, вытащил из зарослей свой велосипед, хрюкнув, забросил его на плечо и начал пробираться назад через полуразрушенную автостоянку. Пока он шел, огромные драные шорты цвета хаки били ему по коленям и тихонько позвякивала коллекция цепочек.
С холма метрах в двадцати левее донесся свист. Обернувшись, Тернер увидел, что Сатклифф машет ему рулоном оранжевой геодезической ленты. Пора было начинать выкладывать посадочную полосу для Митчелла. Работать придется быстро, пока солнце еще не слишком поднялось. И все равно будет очень жарко.
– Ах вот как, – сказала Уэббер, – он прибывает по воздуху.
Повесив коричневый плевок на желтый кактус, она запихнула за щеку новую порцию копенгагенского табака.
– Вот именно, – ответил Тернер.
Он сидел рядом с ней на выступе сланцевой породы. Оба наблюдали за тем, как Линч и Натан расчищают посадочную полосу, которую Тернер с Сатклиффом огородили оранжевой лентой. Лента маркировала прямоугольник размером четыре на двадцать мегров. Линч подволок к ленте отрезок проржавевшего рельса, с натугой перетащил через нее. Когда рельс загремел о бетон, что-то метнулось прочь через кусты.
– А они ведь могут увидеть эту ленту, если захотят, – сказала Уэббер, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Даже заголовки в утреннем факсе могут прочесть, если им того захочется.
– Знаю, – отозвался Тернер. – Но если они еще не знают, что мы здесь, сомневаюсь, что они вообще об этом узнают. А с трассы нас не видно. – Он поправил черную нейлоновую каскетку, которую дал ему Рамирес, опустив длинный козырек так, что тот уперся в солнечные очки. – Во всяком случае, мы пока просто таскаем тяжести, рискуя при этом переломать себе ноги. Едва ли в этом есть что-то странное, особенно если смотреть с орбиты.
– Пожалуй, – согласилась Уэббер. Ее испещренное шрамами лицо под черными очками оставалось совершенно бесстрастным. С того места, где он сидел, Тернер мог слышать запах ее пота, резкий и звериный.
– Что ты, черт побери, делаешь между контрактами, Уэббер? Когда ты не в деле? – спросил он, посмотрев на нее.
– Да побольше тебя, черт побери, – сказала она. – Часть года выращиваю собак. – Она вытащила из сапога нож и начала терпеливо править его о подметку, плавно поворачивая с каждым проходом, как мексиканский брадобрей, натачивающий свою бритву. – Ужу рыбу. Форель.
– У тебя там есть родня? Я хочу сказать, в Нью-Мексико?
– Наверное, больше, чем у тебя, – ровным голосом проговорила она. – Думаю, такие, как ты или Сатклифф, вы – вообще ниоткуда. Вы живете только в деле, ведь так, Тернер? На полигоне, сегодняшним днем, тем днем, когда прибудет ваш мальчик. Я права? – Она попробовала заточку на ногте большого пальца, потом убрала нож обратно в ножны.
– Но у тебя есть семья? Мужчина, к которому ты вернешься?
– Женщина, если хочешь знать, – сказала она. – Ты хоть что-то понимаешь в собаководстве?
– Нет, – ответил он.
– Так я и думала. – Она искоса взглянула на него. – У нас есть и ребенок. Наш собственный. Она его выносила.
– Срастили ДНК?
Она кивнула.
– Дорогое удовольствие.
– Вот именно. Если бы не надо было выплачивать кредит, меня бы здесь не было. Но она прекрасна.
– Вот именно. Если бы не надо было выплачивать кредит, меня бы здесь не было. Но она прекрасна.
– Твоя женщина?
– Наша малышка.
12 Кафе «Блан»
Идя прочь от Лувра, Марли словно кожей чувствовала, как беззвучно смещаются блоки какого-то сложного шарнирного механизма, подстраиваясь к каждому ее шагу. Официант – всего лишь часть огромного целого: высокоточный зонд или, быть может, щуп. Целое должно быть больше, гораздо больше. Как она могла вообразить, что можно жить, передвигаться в противоестественном силовом поле состояния Вирека, не подвергаясь при этом силе, искажающей реальность? Выбрав очередной объект – жалкую тряпицу с ярлычком «Марли Крушкова», – Вирек провернул его через чудовищные невидимые жернова своих денег. И объект изменился. «Конечно, – думала Марли, – конечно: они постоянно вертятся вокруг меня – бдительные и незримые колесики необъятного и тонкого механизма, с помощью которого и наблюдает герр Вирек».
Некоторое время спустя она обнаружила, что стоит на тротуаре под террасой с вывеской «Блан». Кафе показалось ничем не хуже любого другого. Месяц назад она обошла бы его стороной – слишком много вечеров они провели здесь вместе с Аленом. Теперь же, осознавая, что это и есть свобода, Марли решила, что заново открывать свой собственный Париж можно и с выбора столика в кафе «Блан». Она села возле бокового экрана. Заказала официанту коньяк и, зябко ежась, стала смотреть на текущий мимо поток уличного движения, на бесконечную реку из стекла и стали. А вокруг нее за соседними столиками незнакомые парижане ели и улыбались, пили и ссорились, с горечью прощались или клялись в вассальной верности полуденному чувству.
Но — тут Марли улыбнулась – ведь и она принадлежит этой жизни. Что-то просыпалось в ней после долгого оцепенелого сна, что-то возвращенное ей в мгновение, когда открылись глаза на жестокость Алена и на то, что она пo-прежнему хочет любить его. Теперь же, сидя в ожидании коньяка, Марли чувствовала, как это желание растворяется само собой. Его жалкая ложь непонятным образом разорвала путы депрессии. Марли не видела в этом логики: в глубине души – и задолго до истории с Гнассом – она знала, чем именно в этом мире занимается Ален. Впрочем, какая разница — для любящего-то человека? Наслаждаясь давно забытым чувством свободы, она решила, что плевать ей на логику. Достаточно того, что она жива, сидит за столиком в «Блан» и придумывает вокруг себя сложнейший механизм, который – как она теперь знает – запустил герр Вирек.
«Парадокс», – думала она, глядя, как на террасу поднимается молодой официант из «Двора Наполеона». Он был во все тех же темных брюках, однако передник сменил на синюю ветровку. Темные волосы мягким крылом падали на чистый лоб. Улыбаясь, он направился к ней, твердо уверенный, что никуда она не убежит. И тут какой-то внутренний голос шепнул вдруг Марли, что надо бежать, бежать, но она знала, что даже не стронется с места. «Парадокс, – повторила она сама себе – наслаждаться открытием, что ты не вместилище вселенских горестей и сожалений, а всего лишь еще одно не застрахованное от ошибок животное в каменном лабиринте огромного города, – и в то же время понимать, что отныне ты – ось вращения огромного устройства, работающего на топливе чьего-то тайного желания».
– Меня зовут Пако, – сказал молодой человек, отодвигая стоящий напротив нее крашенный белым железный стул.
– Это вы были ребенком, мальчиком в парке?..
– Да, очень давно. – Он сел. – Сеньор сохранил образ моего детства.
– Я как раз сидела и думала о вашем сеньоре. – Она смотрела не на него, а на проезжавшие мимо машины; взгляд отдыхал на потоке уличного движения, на многоцветье полимеров и раскрашенной стали. – Человек, подобный Виреку, не способен абстрагироваться от собственного состояния. А его деньги давно уже живут собственной жизнью. Может быть, даже обрели собственную волю. Он почти подразумевал это при нашей встрече.
– А вы философ.
— Я инструмент, Пако. Я самая новая деталь в очень старой машине в руках очень старого человека, который желает пробраться куда-то или добиться чего-то, но до сих пор терпел неудачу. Ваш хозяин перебирает тысячи инструментов и почему-то выбирает меня...
– Да вы еще и поэт!
Она рассмеялась, отведя взгляд от машин. Пако улыбался, вокруг рта запали глубокие вертикальные складки.
– По дороге сюда я представляла себе некую конструкцию, механизм – настолько огромный, что я не способна его увидеть. Механизм, который окружает меня, предугадывая каждое мое движение.
– Так вы еще и эгоцентрист?
– Неужели?
– Пожалуй, нет. Естественно, вы под наблюдением. Наблюдают наши люди, и это к лучшему. Далее, ваш друг в баре, мы следим также и за ним. К несчастью, нам пока не удалось установить, где он приобрел ту голограмму, которую показывал вам. Вполне вероятно, она уже была у него, когда он начал названивать по телефону вашей подруге. Кто-то вышел на нею, понимаете? Вам его подставили. Вы не находите это интригующим? Разве это не задевает притаившегося в вас философа?
– Да, наверное. В баре я воспользовалась вашим советом и согласилась на его цену.
– Тогда он ее удвоит, – улыбнулся Пако.
– Что, как вы заметили, не имеет для меня значения. Он согласился связаться со мной завтра. Полагаю, вы сможете устроить выплату денег. Он требует наличные.
– Наличные, — он закатил глаза, – как рискованно! Да, могу. Подробности мне известны. Мы следили за ходом вашей беседы. Особого труда это не составило, поскольку он был настолько любезен, что сам вещал через капельный микрофон. Нас весьма интересует, кому именно предназначалась передача, но боюсь, он и сам этого не знает.
– Это так не похоже на него, – нахмурилась Марли. – Извиниться, оборвать разговор, не выставив прежде своих требований. Он воображает, что у него исключительное чутье на драматичность момента.
– У него не было выбора, – спокойно отозвался Пако. – Мы спровоцировали помехи, которые он принял за сбой источника питания в передатчике. Что потребовало прогулки к туалетам. Он говорил очень мерзкие вещи о вас, сидя один в кабинке.
Марли жестом указала на свой стакан проходившему мимо официанту.
– Мне все еще довольно сложно определить, какую роль во всем этом играю я. В чем моя ценность. Для Вирека, я имею в виду.
– Не спрашивайте меня. Это вы тут философ. Я же просто по мере сил выполняю приказания сеньора.
– Выпьете бренди, Пако? Или, быть может, чашку кофе?
– Французы, – с глубокой убежденностью заявил он, – ничего не понимают в кофе.
13 Обеими руками
– Может, прокрутишь мне это еще раз? – спросил Бобби с полным ртом, набитым рисом с яйцами. – По-моему, ты только что сказал, что это не религия.
Сняв пустую оправу, Бовуа подышал на одну из дужек.
– Этого я не говорил. Я сказал, что тебя не должно заботить, религия это или нет – вот и все. Это просто структура. Давай лучше обсудим происходящее, иначе мы можем не найти для этого слов, концепций....
– Но ты говоришь, что эти, как ты их там назвал, лоы...
– Лоа, – поправил Бовуа, бросая очки на стол. Он вздохнул, выудил из пачки Дважды-в-День китайскую сигарету и прикурил от оловянного черепа. – Что во множественном числе, что в единственном. – Он глубоко затянулся, потом, раздув ноздри, выпустил двойную струю дыма. – Когда ты говоришь «религия», что именно приходит тебе в голову?
– Ну, сестра моей матери, она – сайентистка, причем твердокаменная, понимаешь? Есть еще одна тетка, в другом конце коридора, та – католичка. А моя старуха... – Он помедлил, еда внезапно стала безвкусной. – Она иногда вешала в моей комнате всякие голограммы. Иисус, или Хаббард, или еще какое дерьмо. Вот, пожалуй, что я имею в виду.
– С вуду все немного иначе, – сказал Бовуа. – Вуду не интересуют категории спасения или трансцедентальности. Скорее, речь идет о том, как улаживать дела. Поспеваешь за мной? В нашей системе много богов и духов. Все они – часть одной большой семьи, со всеми добродетелями, со всеми пороками. Есть традиционный ритуал явления всей общине, понимаешь? Вуду говорит: «Бог, конечно, есть – Гран Me, – но Он велик, слишком велик и слишком далек, чтобы беспокоить себя тем, что кто-то разгуливает с голой задницей, а кто-то не может кончить». Да брось ты, сам ведь знаешь, как это работает. Это – религия улицы, вышедшая с помоек миллионы лет назад. Вуду – как улица. Ты же не идешь походом на якудза, если какой-нибудь раздолбай прирезал твою сестру, правда? Никоим образом. Однако ты идешь к тому, кто может это уладить. Так?
Не переставая жевать, Бобби задумчиво кивнул. Еще один дерм и пара стаканов красного немало помогли, плюс крутой пиджак увел Дважды-в-День погулять среди деревьев и флюоресцентных чучел, оставив Бобби с Бовуа. Потом объявилась веселая Джекки с большой миской этого самого риса с яйцами – кормежка оказалась не так уж плоха – и, ставя миску перед ним на стол, прижалась грудью к его плечу.