Курбан Гаджиев и Женя Тур пожертвовали своим успехом ради нас. Наша радость после победы стала их радостью. Когда человек струсит, так не бывает. Я очень хорошо вижу: когда человек радуется откровенно или когда немного нет.
Спасибо вам, Курбан и Женя, за вашу большую жертву и за вашу большую чистую радость!
Абалаков Виталий Михайлович сказал мне перед выходом: "Иосиф, смотри, ты старший".
Я был старше Миши на одиннадцать лет.
Из-за перевала пришел отец Миши - альпинист, мастер спорта Виссарион Хергиани. Он отозвал меня в сторону и сказал: "Прошу, побереги Мишу. Это моя единственная просьба". И он ушел через перевал ждать вестей. Не хотел он оставаться под стеной.
Много друзей собралось смотреть за нами с земли. Потом мы все время чувствовали их взгляды, и даже ночью.
Мы шли по старой Донгуз-Орунской тропе. И все высматривали апфх. Это жаба. А может быть, лягушка. Не очень я их различаю, все они в горах худощавые и далеко прыгают. Миша за мной шел - и оглядывался. А я вперед смотрел. Достаточно было одному заметить и сказать другому. Хорошо, если апфх встретится с правой стороны.
Немножко по росе прошли, и вдруг как выпрыгнет такая с длинными ногами на целый метр через тропу и справа налево. Ну, значит, теперь удача. Мы знали, что теперь возвращаться не будем, и запели старую сванскую песню:
Буба, Буба, какучелла,
Буба - старый человек,
выпить хочет араку
для веселия души,
Буба какучелла...
Буба, Буба, какучелла,
Буба - старый человек,
девушку он захотел
для веселия души,
Буба какучелла.
Буба, Буба, какучелла,
Буба встретить хочет друга
и спросить его: "Откуда
ты идешь? Куда идешь?"
Буба какучелла-а...
Развеселились, идем на подъем. И постепенно уже лес прошли, на ледник вступаем, по леднику идем - загораживает стена от нас целый мир, а мы на нее смотрим, притихли.
"Вот она, Миша", - сказал я.
"Вот она, Иосиф. Сами к ней идем..."
Под стеной заночевали. И слышали всю ночь, как идут камни. Знали, что в палатку не попадут, но грохот проникал в душу; запах гари заползал в палатку. Тут-то мы и поняли, почему с этой ночевки возвращались многие.
Миша спросил меня: "Иосиф, как твой ампутированный палец?" (Незадолго перед этим на высоте я отморозил ногу). Я сказал, что раз его нет, то нечего о нем и спрашивать. Я сказал довольно резко. Миша спросил из-за страха за меня, а не за себя, но если я вышел, то разве можно меня так спрашивать?
Не раз я отступал от горных вершин. Однажды с группой подошел к стене Чанчахи-Хох и ушел. В тот год на Чанчахи не пошел никто. Значит, я был прав. Однажды на Шхельде-Тау мы не дошли пятнадцать метров до вершины, и началась гроза. Я сказал, что надо спускаться, и мы спустились. Уполномоченный по району Павел Сергеевич Рототаев решил, что эту вершину нам надо засчитать. Я сказал - нет, альпинизм должен быть по совести точным до последнего метра. Но он сказал: "Пусть твой альпинизм немного пострадает, но останется в живых та молодежь, которую гроза будет заставать в двадцати метрах от вершины". И я это понял. В общем, я умел остановить себя и знал, что за это люди не упрекнут.
Очень сильный камнепад бушевал всю ночь.
Около десятка групп подходили сюда до нас и вернулись. Несколько групп за эти годы приходили после нас. И вернулись.
Почему же мы не вернулись тогда?
Какой бы тщательной ни была страховка на веревке, но, если тело и нервы человека не подходят для этой вершины, он погибает. Как бы тело и нервы человека ни были подготовлены и плюс умелая работа с веревкой, но человек все равно будет побежден, если не принял вершину сердцем.
В этих словах заключены для меня три правила безопасности альпинизма.
Попробую объяснить по трем пунктам, почему той ночью, слушая удары камней, я не сказал Мише: "Давай вернемся".
Страховка? Мы понимали ее не хуже законов жизни, усвоенных со слов стариков.
Здоровье своих тел и нервов чувствовали и наяву, и во сне.
Лежа той ночью в палатке под стук камнепада, мы с Мишей решили идти, потому что слишком любили друг друга и хотели оказаться на этой стене вдвоем. Не знаю, понятно я объяснил или нет?
Вспоминаю, как мы познакомились. Это было в ущелье Адылсу в Украинской школе инструкторов альпинизма. Подошел ко мне молодой человек и заговорил на сванском языке. Я как раз ползал по траве, собирая снаряжение, которое сушил после спуска с вершины. Мне стало неудобно, что он стоит передо мной. Я поднялся, и мы продолжили разговор стоя лицом друг к другу. Мне сразу понравилось, что он очень стеснительный и со взглядом доброй души. Ростом невысок, очень хорошо развит, и все время улыбающееся лицо. Из разговора я понял, что ему одиноко. Но прямо он об этом не сказал. И еще я узнал, что его дядя замечательный человек - заслуженный мастер спорта Гварлиани Максиме.
Я спросил: "Нравится ли тебе этот спорт?" Он сказал: "Мне очень нравится, но мне тяжело. Не знаю русского языка и не могу запомнить снаряжение, а главное - русские имена".
Было ясно, что он задумал сбегать один через перевал в свое родное село Местиа.
"Кто твой тренер?" - спросил я. Он замолчал, фамилию не мог запомнить.
"Мой тренер, - сказал он, - очень веселый человек, он бывал на моей родине, ростом он небольшой, несколько слов знает по-свански, знает моего дядю Максима, хороший человек, но фамилия его трудная, Зах... Зах..." "Захаров Павел Филиппович, - сказал я. И заставил Мишу тут же при мне выучить. - Инструктора надо помнить и очень уважать. Он тебя учит такому довольно сложному делу, как сохранение твоей жизни. И как сохранить жизнь другим. Надо запоминать имя, отчество".
И Миша это хорошо понял и, когда сам стал инструктором, представлялся новичкам: Миша Виссарионович. Тренера Миши многие называли сокращенно Палфи, по мы так его не называли. В тот же день я поговорил с ним.
"Он будет хорошим альпинистом потому, что хороший человек, - сказал Павел Филиппович. - Знаю, что он собирается один через перевал, но мы этого не допустим. А сегодня он назвал меня по имени отчеству - значит, скоро выучит русский язык. - И добавил: - Он ходит изумительно. Не исключено, Иосиф, что вы будете ходить вместе".
Да, так и получилось. С Мишей мы прошли несколько хороших вершин. И судьба привела нас вместе под стену Донгуз-Оруна уже настоящими альпинистами и мастерами спорта.
Мы много разговаривали на стене. То есть, пока двигались, говорили мало. В работе альпинистам почти не надо говорить. Если Миша уходил наверх так, что я его не видел за нависающим склоном, то по движению веревки знал, что происходит. Потом сверху крик: "Иосиф, идешь?" - "Иду, Миша!" Но и этого можно не говорить. Когда в Северном Уэльсе я ходил по скалам в паре с англичанином Ральфом Джонсом, то мы не знали общего словесного языка. Были язык веревки и настроение людей, сохраняющих друг друга. Дай бог, чтобы те, кто говорят по многу слов в минуту, понимали друг друга так, как мы молча. С Мишей мы перекликались потому, что было приятно среди уходящего вверх и вниз каменного пространства услышать на родном языке родной голос: "Иосиф, идешь?" - "Иду, Миша!"
Зато на ночевках, когда мы висели рядом, пытаясь спать, многое переговорили. И так уж отдыхали душой, что я решил: для организма полезнее хорошо разговаривать, чем плохо спать.
Миша тогда недавно женился и спрашивал меня, как сделать семейную жизнь возможно лучше? Я говорю: "Миша, это сложнее, чем работа на скалах, когда ты знаешь, что чем сильнее забил крюк, тем лучше для жизни. Вот на льду нельзя слишком сильно бить молотком по крюку. Нужно, как ты знаешь не хуже меня, чувствовать точную степень удара. А женщину вообще, как ты знаешь не хуже меня, бить нельзя. В этом вся сложность".
Когда я женился и перевел жену через перевал, то стали мы жить с ней в Тегенекли. В один прекрасный день встретился я с фронтовыми друзьями и позволил себе довольно как следует выпить. Работал я тогда в сельсовете. А ребята были из Харькова, и оказалось, что они в школе инструкторов в Эльбрусе. Провели мы с ними время, и они пошли в свой лагерь, а я пошел домой и, не говоря супруге ни слова, лег спать. Слышал сквозь сон, как она жаловалась моему отцу: видишь, какой он пришел сегодня. Примерно около часа ночи мне приснился ручей, который идет где-то с высокой горы и мимо меня проходит, но в рот мне не попадает. Я проснулся и говорю моей жене Нателле: "Можно ли кружку водички?" А она мне говорит: "Товарищ Кахиани, ты участник Великой Отечественной войны, ты сегодня встретился с друзьями, слава богу, что у тебя с войны конечности руки и ноги сохранились, а во дворе течет самотеком бесплатный ручей-водопровод, который ты сам сделал. Можешь позволить себе встать, пойти к нему и выпить, сколько тебе надо".
Я не мог спорить, что у меня конечности целы, поэтому встал и направился к водопроводу.
В первую очередь выпил очень много воды, а потом... У дома отец вспахал полосу сажать картошку; и в ту дождливую ночь я походил босиком по колено в пашне, молча пришел и лег к молодой жене в постель. Она говорит: "Что-то ноги у тебя очень холодные". А я ей сказал русскую пословицу, которую знал с войны: "Утро вечера мудренее".
В первую очередь выпил очень много воды, а потом... У дома отец вспахал полосу сажать картошку; и в ту дождливую ночь я походил босиком по колено в пашне, молча пришел и лег к молодой жене в постель. Она говорит: "Что-то ноги у тебя очень холодные". А я ей сказал русскую пословицу, которую знал с войны: "Утро вечера мудренее".
С полночи ноги у меня начали высыхать, и мне пришлось чесаться, что беспокоило ее и не очень ей нравилось.
На следующий день она говорит моему отцу: "Наверное, мне придется идти обратно через перевал, потому что вот так сделал твой сын". Отец сказал мне по-свански: "Как ты не понимаешь, что с молодой женой в постели спать не то же самое, что ночевать в окопе".
На следующий день пошел я на работу и ни грамма не выпил, но пришел покачиваясь. Ни слова жене не говоря, лег спать. Ночью говорю: "Что-то опять водички хочется. Неужели придется вставать?" - "Нет, нет!" - говорит жена.
Миша так смеялся, что раскачивался на крючьях. Полночи прошло незаметно. Он мне рассказывал о своей семье, я давал советы. А к концу ночи нам сильно захотелось пить, и Миша говорит: "Ты знаешь, Иосиф, что-то мне очень воды хочется". А я говорю: "Миша, если бы сейчас можно было походить по земле, то я бы тебе это не уступил".
В ту ночь, это была вторая ночь на стене, у нас не было воды. А первую ночь мы всю шли, потому что по ночам было меньше камней.
В свете налобного фонаря выглядывал малый кусочек стены, а остальная она уходила во мрак. Я видел Мишин фонарь и свет под ним на стене. Иногда я ничего не видел, и только веревка уходила. Стук камней волновал нас в темноте: куда они летят? Пока они летели мимо.
Мы двигались вверх. Прошло несколько часов, и первые двести метров утонули в темноте под нами. Пройден нижний скальный участок. Теперь крутой лед вел нас влево, и я пошел первым. В спасательных работах мне приходилось и до этого работать ночью на льду.
Мы подходили к бергшрунду, который надо было преодолеть. При переходе со льда на чистую скалу между льдом и каменной породой есть пространство щель, провал - бергшрунд. В сумерках утра я увидел, что ближний к нам край его так исковеркан, будто огромные звери рвали когтями. Картина была такая, что страшно было вступать на этот лед. Тем более что мы знали, почему он такой: камни его тут били сплошным потоком.
Уже разгорался рассвет. На верх стены упало солнце. Еще оставалось метра два до края бергшрунда, когда мы услышали гул. Этот звук обгонял камни. Оставалась секунда... Мы рванулись и прыгнули в бергшрунд. Держа наготове ледорубы, мы готовились цепляться за стенки... Неглубоко в бергшрунде был снежный мостик. Конечно, мы увидели его прыгая. Но, что бы мы сделали, если бы его не оказалось? Став на мостик, мы сразу подняли лица кверху и увидели, как замелькали на фоне серого неба камни и куски льда. Мы поглядели вниз, в трещину, она уходила в черную бездну.
На том мостике мы ютились два часа. Камни били в край трещины и залетали внутрь. Но пока мимо нас.
"Иосиф, - спросил меня Миша, - на войне так же было? Как было на войне, страшнее ждать?"
Я сказал ему, что на войне было просто хуже.
Я пошел на войну добровольно, как на эту стену, и тоже добивался права пойти. Военком меня несколько раз отсылал: "Нет приказа еще брать в Тбилиси таких молодых". Но я добился, и меня взяли. Между прочим, те люди, которые спрашивали меня тогда, зачем сам идешь на войну, напоминают тех, которые спрашивали часто, зачем идешь на гору. Но тем тогда было легко ответить: "Защищать Родину".
О войне я не буду рассказывать, о войне очень правдиво и хорошо люди научились рассказывать за тысячи лет.
Но, вспоминаю, однажды уничтожил я фашистский дзот, и меня отпустили в двухнедельный отпуск. В разгар войны я оставил фронт и двинулся через Россию. Трудно было добраться до Сванетии, и я несколько раз уже подумывал, что мне это не удастся.
Но вот я среди сванов. Надо ли рассказывать о том празднике. Был общий праздник вокруг меня. Люди говорили мне, что праздник для меня. Говорили мне люди, которых я чтил с детства. В первый раз в моей жизни так было.
И тогда, дома, в безопасности, окруженный любовью и слыша родную речь, я стал чаще думать о тех, кто остался в окопах. Я спал в теплой постели, и мне приходилось ворочаться от мыслей: как они сейчас там спят? Я хорошо знал людей, которые, может быть, в этот момент гибнут. Я вернулся в часть и застал всех живыми.
Нам с Мишей рассказывали, что, пока мы шли по стене Донгуз-Оруна, некоторые из тех, кто ждал нас внизу, не могли спать. Ну, вроде бы стеснялись.
Теперь я вам расскажу, почему так сложно было идти на Донгуз-Орун. Там отвесные скалы, снег, прилепившийся к ним, натечный лед, висячие ледники. Но это как водится на всех высоких стенах. Есть у Донгуза и особенности: он повернут к северу, он в тени. Вода затекает в трещины и замерзает там. Скальные крючья, попадая на обледенелый камень, выскальзывают. Вода в трещинах, замерзая, рвет камень, и от этого по отвесной скале летят камни вниз почти непрерывно. Но это еще не все. На вершине намерзла ледяная шапка. Толщиной она в сто двадцать метров, из них половина навеса. Это не отвес - это отрицательный угол, это, извините, если плюнуть, то и на стену не попадешь, а сразу вниз далеко-далеко. Как идти по такому ледяному навесу?
Конечно, мы в общей сложности не одну неделю рассматривали маршрут и в бинокли, и в трубы, и просто так. Конечно, мы имели мнение, как идти тот или иной участок. Но мы были альпинистами, имеющими опыт, и понимали, что та жизнь, которая предстоит нам на стене, внесет большие изменения в планы.
Посвящу вас в некоторые особенности стенных восхождений. Допустим, на вершину можно попасть не только по стене. Можно пройти по гребню, можно и с другой стороны подняться по склонам меньшей крутизны. Но если вышел на стену, то только два пути - вверх или вниз. А если забрался очень высоко и вниз намного дальше, чем вверх, то путь остается один - вверх. Почему же, спрашивается, нельзя уйти вбок - сделать траверс - пересечение со стены на гребень?
Не выйдет. По прямой линии не пойдешь - значит, траверс получится либо со спуском, либо с подъемом. Если с подъемом, то все равно значит вверх, только в выборе зацепок ты уже ограничен, ищешь их только с одной стороны. Вот получается сложнее, чем вверх, когда годятся зацепки и справа, и слева. Траверсировать со спуском - вообще безумная задача, потому что наше тело плохо приспособлено к лазанью вниз и по стенам спускаются на веревках, которые потом вытягивают за собой, оставляя на стене забитые крючья. Но ведь веревка висит строго вниз, попробуйте по ней спуститься под углом вбок. Еще одно: если идешь вверх, то ноги работают в естественном положении и не мешают друг другу, а если идешь вбок, то ноги перекрещиваются. Но все бы это ничего, если бы не одна маленькая деталь: ведь стена-то по ширине соизмерима с высотой и часто вбок гораздо дальше, чем вверх, а иногда в десятки раз.
- А если идти ближе к краю?
На этот вопрос отвечу вопросом: а если не ходить вообще? И сам отвечу: можно и не ходить, а можно пойти. Мы пошли.
Мы вышли на стену почти по центру и никуда с нее свернуть не могли.
Мы должны были идти вверх и смотреть вверх. Непрерывно смотреть вверх, потому что оттуда со стремительностью артиллерийских снарядов в нас летели камни. Мы уворачивались от них в последний момент, потому что камень, ударяясь о стену, резко меняет направление.
Мы следили за каждым камнем, летящим в нас, играя с ним в игру: кто кого обманет. Один из них чуть не обманул меня, но я прильнул к стене так плотно, что стал, наверное, в два раза тоньше. И камень унесся своей дорогой. Шеи у нас болели больше рук и ног - так вертели мы головами.
Это было днем, когда мы выбрались из бергшрунда и пошли по сверкающим скалам. Натечный лед сверкал на них. Эти очень яркие пятна льда притягивали нас как магнит, но мы старались их обойти. Что значит - притягивали? А вот что: по стене хоть и намечаешь заранее путь, но она тебя все равно куда-то влечет. И очень трудно сопротивляться ее воле.
Мы шли по стене день за днем, преодолевая ее сложности и ночуя там, где нас не могли достать камни. Это были очень крутые участки под карнизами, где нельзя было найти выступа, чтобы хоть как-то сесть. Мы подвешивали веревочные лесенки с тремя дюралевыми перекладинами и на этих перекладинах сидели. Между прочим, тогда такие лесенки только начинали применять. Нам дал их Виталий Михайлович Абалаков. Теперь лесенки дополняют еще дюралевой площадкой. Но нам на ночлегах приходилось висеть сидя на жердочках.
Мы шли по стене. Стена влекла нас в ловушки, которые мы обходили с большим напряжением. А иногда даже на трудных участках становилось совсем легко, каждый шаг приносил успех, прочные зацепки радовали тело. Какое счастье, когда чувствуешь и применяешь свою силу!
Миша выходил вверх, а я его страховал. Надо очень напрягаться, чтобы как можно раньше почувствовать, когда случится срыв. И руки должны успеть на сколько можно выбрать веревку, пока сорвавшийся падает и еще не натянул веревку, и с точностью до очень малого мгновения предчувствовать руками и телом рывок и принять его на себя, использовав всю свою силу, и одновременно сохранить мягкость.