Особенно болтать она любила: плывёт сама по себе и болтает обо всём сразу. То–то весело жила. В густых водорослях вечно рыбы–пчёлы шныряют. Вз–зз–зз. И полетели куда–то к самому небу. Засмотрелась рыбица утиная им вслед, зазевалась. Чуть–чуть такое чудо не пропустила! Из самой чащи морской там и тут возникли порхающие рыбки–бабочки! Алые, лазоревые, янтарные, переливающиеся всеми цветами — красотища–а–а!
Для рыб море синее — и есть настоящее небо. Колышется оно, Булькает местами. Волны–облака вверху перекатывает. А пониже их — летают, суетятся всюду разные рыбины и рыбёшки..
Вот рыба–орёл за рыбой–фламинго погналась… Ух. Не догнала. Назад возвращается. Ага! Так и есть. Приметила нашу рыбу–утку, крылья–плавники расправила и помчалась за болтушкой.
Рыба–утка смекнула в чём дело и тут же решила избавиться от напасти: забралась с головой в самый густой ил: один хвост наружу торчит, шевелится, как у водоросли. Прилетела рыба–орёл и понять ничего не может: вот только что здесь находилась жирненькая, вкусненькая рыбочка–уточка, а нет её теперь нигде. Одни дремучие водоросли всюду жужжат. Как кинулись оттуда на рыбу–орла мелкие рыбочки–пчелки, как начали её покусывать, хищница сразу и убежала.
И снова крякает довольная рыба–утка, слушает, как жизнь поднебесная её зовёт отовсюду и смеётся. А потому она смеётся, что нет на свете ничего дороже живого неба над головой… Даже если оно на самом деле — широкое и глубокое море морское…
МАЛЕНЬКОЕ МОРЕ
Жили–были две слезинки–близняшки, каждая в своём глазу. Жили они, не тужили, и не только не знали, что у каждой из них есть сестричка, но даже и не подозревали, что сами–то они есть. Ничегошеньки они не знали и были счастливы.
Но однажды глазки сильно–сильно заморгали, крепко–крепко зажмурились, и скатились слезинки к самым краешкам глазок, а потом не выдержали и побежали нечаянно. И вот добежали они до носика, а с него — до щёчек, а со щёчек — к уголкам раскрытого ревущего ротика, а оттуда — к подбородку. Подбородок был маленький, детский, слезинки увидели на нем друг друга, подбежали, обрадовались, поцеловались, обнялись и стали одной слезинкой, только чуть побольше.
Увидела слезинка далеко–далеко внизу землю да как прыгнет с подбородка, как полетит к земле! Упала она, растеклась немного и превратилась в тёплое солёное море, только очень–очень маленькое море, совсем маленькое, но всё–таки настоящее. Завелись в море рыбки всякие, хвостиками замахали, гуляют туда–сюда, от берега к берегу.
А слезинка сохнуть начала. Особенно, когда в море завелся кит. Он был такой огромный, что только махнул хвостищем и сразу выскочил на берег. Мечется кит по берегу, воды просит, а маленькое море совсем уже крохотным стало, берега солью покрылись. И вдруг откуда–то сверху прилетели мелкие брызги. Обрадовалось море, стало их глотать, как таблетки, целыми горстями, от высыхания лечиться. Заплескались радостные волны, и вот уже хлынули к ним гости небесные — капли дождевые, много–много…
И стало море огромным — с целую лужу! Рыбы, киты, кальмары — все–все в море вернулись и начали танцевать. Потом у них у всех появились китята, кальмарята и прочие весёлые рыбята.
А вечером после дождя море под луной успокоилось и уснуло. И снилось ему всю ночь, что оно — маленькая слезинка на деткой щёчке. Маленькая–маленькая, как звёздочка, потому что в ней отражается луна, а ещё звёзды и всё–всё небо вокруг, и вся–вся земля. И мы больше никогда–никогда не будем плакать, правда, малыш? Прости меня, прости, прости, прости…
ВОЛШЕБНАЯ ПАЛОЧКА
Однажды Лана нашла волшебную палочку. Она сразу же догадалась, что палочка эта — непростая. Ещё бы. Возле неё на квадратной бумажке так и было написано «Волшебная палочка», а ещё там цена стояла «100 рублей». Продавщица отдела волшебных игрушек сказала, что палочка — последняя, потому что все остальные волшебные палочки уже проданы.
У Ланы не было 100 рублей и вообще нисколько не было, зато она ходила в садик, и была уже очень взрослой девочкой, только денег ей почему–то никто не давал: ни папа, ни мама. В детский магазин она сегодня пришла с мамой, но мама в деньгах ей отказала и сама тоже волшебную палочку покупать не стала, потому что сто рублей за какую–то палку — это дорого.
Лана в ответ так сильно обиделась, что даже расплакалась, выбежала из магазина и пошла — куда глаза глядят, пока ноги несут. И встретился ей старенький лысенький старичок с хитренькой такой улыбкой. Он уже всё про Лану знал и про волшебную палочку тоже. Старичок сам был сказочным. Он достал из кошелька сто рублей и вручил их Лане, а сам сразу исчез.
Вечером Лана прибежала на кухню, где её папа и мама ужинали и опять не разговаривали друг с другом. Они уже три дня не разговаривали между собой, потому что поссорились. То есть, сначала они кричали друг на друга, а потом перестали кричать и больше не разговаривали. Ланочка всё слышала…
Подошла Лана к маме и папе и стукнула их обоих по очереди волшебной палочкой, а вслух громко–громко произнесла: «Хочу, чтобы мама с папой никогда больше не ссорились и не кричали друг на друга!». Родители переглянулись и опустили головы, потому что им сделалось стыдно.
Наутро папа с мамой помирились и больше никогда не ругались. Вот что умеет волшебная палочка! С тех пор Лана с волшебной палочкой нигде не расстается, даже спать её с собой кладет.
ЗАЙЦЫ ДА ОЛЕНИ
В одном лесу жили огромные зайцы, прыгучие такие: через кочку скок, через кустик скок, скок через пенёк, скок через овраг, скок через речку, скок–скок–скок!.. Ух, ты! Разбежались в разные стороны, ещё подпрыгнули и полетели.
Летят зайцы по небу, ушами- крыльями машут, а внизу олени от ветра по траве разбегаются. Маленькие, правда, как мышки–полёвки. Зато много и все–все с рогами ветвистыми, сказочными. Бегают, пищат, копытцами постукивают, на зайцев порхающих поглядывают.
Полетали–полетали зайцы и, айда, вниз по кроваткам спать подались. Кроватки круглые, как скорлупки. Зайчищи крупные, ушищи из кроваток вываливаются, сворачиваются в мягкие кулачки, пересвистываются между собой, пока хозяева спят. На свист набежало оленей видимо–невидимо: по ушам задарма проехаться. Нравится им такое дело: пока зайчищи спят, олешки на их мягких ушках катаются, как на качельках.
Разыгралась мелкота оленья, разбаловалась, хохочет, суетится изо всех силёнок, чуть кроватки не перевернули. А зайчищи всё равно спят. Тут подобрался самый–самый мелкий олешек к одному зайчищу, прямо на усищах его решил поиграть, как на гитаре. Только дёрнул зайца за ус, тот как чихнёт от всей души молодецкой!
Сразу тихо стало. Олешки по норкам рассыпались, притихли… Ждут. А зайчище на другой бочок повернулся, улыбнулся чему–то во сне и опять спит. Так и ночь прошла. И раннее туманное утро в лесу настало. Птички зачирикали, олешки аккуратно так из норок обратно повылезали, зайцы тоже зашевелились, из кроваток попрыгали. И пошли они все вместе навстречу солнцу: день встречать, жизни своей радоваться. Идут, песни поют: «Э–э–эй! Ой–да–да, ой–да! Э–э–эй!» Хорошо–то как!
МАМАПАПА
Жили–были дети. Маленькие дети и побольше, но всё равно — маленькие. Жили они в разных городах, деревнях и даже в разных странах. И все они были очень–очень непослушными. Бабушку дразнили, с дедушкой капризничали, маме постоянно перечили, а папе сначала показывали язык, а потом прятались от него долго–долго. Хотя на самом деле он их и не искал совсем, просто огорчался немножко, но виду не показывал: он же — папа!
И так они всех замучили, эти дети непослушные, что однажды глубокой тёмной ночью, когда совсем уже наконец–то угомонились, по всей земле вдруг сразу и отовсюду пополз плотный густой туман–туманище…
А потом сквозь него медленно проступило солнце. И все непослушные ребята вдруг оказались на необитаемом острове посреди моря–океана. Они выбежали на берег, а там только волны шумят, да песок шуршит. Покричали–покричали: никого… Тогда побежали они в лес до самой середины острова. Долго звали родителей своих: только листья шелестят в ответ… И на другую сторону до берега добрались. И там то же самое. И вот один храбрый мальчишка решил взобраться на самую высокую гору, которая была на острове, чтобы крикнуть оттуда. Вдруг мама откликнется? Вдруг папа услышит?…
Долго дети взбирались на тёмную скалистую вершину. Намучились. Но всё–таки поднялись. И закричали сразу все. И никакого ответа, никакого! Только белые красивые птицы парили в бескрайнем небе над безбрежным солнечным морем. «Мама!» — заплакала самая маленькая девочка. «Папа!» — заревел крепкий упитанный мальчик. И все сразу приуныли. А потом ещё страшнее стало: зашевелились кусты, посыпались камешки, и показалась огромная мохнатая голова непонятно кого. Дети замерли от ужаса.
Долго дети взбирались на тёмную скалистую вершину. Намучились. Но всё–таки поднялись. И закричали сразу все. И никакого ответа, никакого! Только белые красивые птицы парили в бескрайнем небе над безбрежным солнечным морем. «Мама!» — заплакала самая маленькая девочка. «Папа!» — заревел крепкий упитанный мальчик. И все сразу приуныли. А потом ещё страшнее стало: зашевелились кусты, посыпались камешки, и показалась огромная мохнатая голова непонятно кого. Дети замерли от ужаса.
«Кто это меня звал? Ну–ка, покажись!» — произнесло чудище ласковым родным маминым голосом.
«Нет, нет! Мы тебя не звали! Мы потерялись, нам страшно, мы маму и папу зовём!» — тихим–тихим шёпотом сказал самый храбрый малыш и тут же спрятался за других.
«Не бойся, маленький! Не бойся, родной! Я и есть МамаПапа! Потому что это — моё имя! То–то я слышу, как меня все зовут, кличут! Вот я и здесь!» — улыбнулось чудище доброй папиной улыбкой.
«Дети, не бойтесь! Пока я с вами, ничего плохого не может случиться, ведь я — МамаПапа! Голодного — накормлю. Замерзшего — укрою. Слабого — в обиду не дам. Всем носы вытру, глазки умою, каждому весёлую сказку расскажу!» сказало чудище неведомое, мохнатое. И как сказано было, так и случилось. Скоро ребятишки за МамойПапой уже гурьбой бегали. А как они все вместе играли здорово! Как веселились! Как озорничали! То МамуПапу ловят всей толпой, в догоняшки играют. То вместе «ладушки–ладушки» поют и ладошками друг дружке хлопают.
А уж как МамаПапа вкусно готовит! И супы, и кашки, и вторые блюда всякие, и салаты на выбор! А пирожки печет! Ну, просто объеденье! Утомилась ватага детская, айда, спать ложиться, сказку на ночь слушать. В огромном доме МамыПапы для каждого кроватка нашлась. «МамаПапа! А ты никуда не уйдёшь? Можно, ты подержишь меня за руку? Только не отпускай, а то я проснусь, ладно?» — шептал в полудрёме каждый ребёнок.
У МамыПапы рук много, на всех хватило, и сердце — большое, доброе. У каждого малыша возле подушки оказалась какая–нибудь новая игрушка, чтобы наутро детворе было чем играть, развлекаться. Заснули детки, и вот уже снится им, как мама поёт тёплую колыбельную песню, а папа ей подпевает тихонько…
А утром открыли они глазки свои, смотрят: вот же он — дом родной! Как повыскакивали из кроваток и бегом к маме, к папе — обниматься! Оборачиваются напоследок в дверях: а на кроватках возле подушек, и вправду, каждому новая игрушка лежит. Откуда только взялась — непонятно.
ГОЛОСА И ТИШИНА
Из–за угла на улицу, словно глаза из орбит, выскочили голоса. Покрутились, разгорячённые. Поперекатывались. И заскочили обратно.
Наступила тишина. Под её ногами тут же хрустнуло то, на что она наступила: то ли старая лампочка, то ли фантик от съеденной шоколадной конфеты. Фантики от других конфет так не хрустят.
Заскочившие было обратно, голоса насторожились и осторожно выглянули наружу. Тишина отступила, смущенно проваливаясь в ближайшую подворотню. А в ликующем воздухе, кувыркаясь и сверкая на ветру, метался торжествующий фантик. Он–то всё знал, но …
Голоса вздрогнули, поёжились от ветра и увлеченно, как два котёнка, погнались за фантиком. Перепуганный фантик заметался над тротуаром, вылетел на проезжую часть, и вдруг, бешено крутясь от страха, изменил направление и шмыгнул в ту же подворотню.
Не успевшие ничего сообразить голоса застыли на месте. Из подворотни выплыла тишина. Она смерила застывшие голоса презрительным взглядом и, словно дама, поднимающая пыль краями волочащегося за ней старинного платья, удалилась в небытие.
Голоса наконец–то пришли в себя, взвизгнули, заверещали, понесли невесть что и попытались было вернуться на свое место. Но все двери были закрыты. Голосам стало некуда деться. Тогда они свернулись калачиками и сделались тишиной. Временно. Пока фантик не появится.
ЖИЛА-БЫЛА МОСКВА…
Жила–была Москва. Шумела, веселилась, плакала, а внутри неё, в самой серединушке — Кремль сидел. Алмазный, красный, сахарный. Любила его Москва, ох, и любила, и холила, и ругала на чем свет стоит. Своё ругала, родное, кровное, не жалко.
Шли на Москву обозы боярские со всякой снедью и всячиной. Громыхали, волоклись к ней армии иноземные: когда не солоно хлебавши, а бывало что и «милости просим! Как так? Что ж вы уже уходите? Ну, и слава Богу!»
И опять сиял над Москвой звон кремлёвский, малиновый, сверкали кресты золотые, светились по ночам звёзды–яхонты червчатые.
Хорош Кремль московский, ой, хорош–то как! Понизу река-Москва течёт, молочная да сметанная, с берегами кисельными, а на самом верху Иван великий, белокаменный, в шапке золотой кругом себя церквами–храмами колосится. И дивятся–любуются князья да цари московские с порога Архангельского собора на этакую красоту: и Калита Иван, и Красный Иван, и Василий Темный, и Великий Третий Васильевич, и Четвертый Грозный, и Донской Дмитрий, и другие, другие, другие многие рядом с ними …
И восходят они в Палату Грановитую, и через Святые сени во Владимирский зал. И всё–то им любо теперь, всё им дорого, и вот пекутся они обо всём, и за всё страдают, и прощения у всего просят, и молятся о каждом… И так — вечно.
А люду всякого по Кремлю — видимо–невидимо: что на Соборной площади, что на Ивановской, что на Сенатской, что на Дворцовой, что на Троицкой… Трепещет народ от красоты несказанной, ломает шапки пред собором Успенским, кланяется Благовещенскому, Палатам патриаршим, на церковь Ризположенскую крестится. От темна до темна текут ручьи людские в Боровицкие ворота, а из Спасских — вытекают. А навстречу им другие — в обратную сторону. И маленький капрал в круглой черной фетровой шляпе с трехцветной кокардой всё бежит, всё бежит к Тайницкой башне, всё прячется от глаз людских. И опять некуда ему деваться…
А в фонде Алмазном древний подвальный холод сторожит сокровища невиданные. Сверкают отовсюду великие россыпи алмазные, изумрудные, рубиновые да сапфировые. Дремлют огромные самородки златые да платиновые. Несметные драгоценности, каких ни одна красавица ни в одном столетии не имела и не носила, на полках бархатных томятся. А возле регалий императорских глядит Грибоедов на всех приходящих, глядит на них, глядит, дивного покаянного шахского алмаза в упор не замечает…
И тут же, рядом, в Оружейной палате — доспехи чудесные, оружие бесценное, честь и гордость Кремля и Москвы, и всей Руси великой…
И жила–была Москва. И живет поныне. И будет жить, будет — пока алмазный, красный, сахарный Кремль дышит в ней колокольным звоном, а с тверди небесной взирают на него тёплые живые материнские глаза. Те самые — что над входом в Успенский собор…
ВЫХУХОЛЬ И ПОПОЛЗЕНЬ
Встретилась однажды русская выхухоль с японской могерой и пошли они искать подружек своих: гигантскую бурозубку и малого подковоноса. Идут они, идут по дороге, а навстречу им вместо малого большой подковонос подвернулся. Как подвернулся, так и лежит посреди дороги с подвернутой ногой. Лежит, стонет: «Где моя остроухая ночница?! Где моя гигантская вечерница?! Где гигантский мой слепыш?! Ой, друзья–подружки мои! И почто вы меня, подковоносика вашего, покинули? Ой–ёй–ёй! О–хо–хонюшки-и-и!!!»
Удивилась русская выхухоль, обернулась к японской могере и говорит: «Слушай, могерушка, отчего это мир так устроен, что кого положено, того рядом нету, а что подвернулось, то кругом без надобности?»
А могерка японская ничегошеньки не слышит, глазки щурит да носом воздух крутит. А вот почему: чудится ей, будто где–то близко–близко, рядом уже тарбаганом пахнет, да не простым тарбаганом, а самым настоящим монгольским тарбаганищем!
«Сейчас, сейчас,» — бормочет могера да как прыгнет в ночную темноту. Ой, визгу, писку было! Пуха, перьев! Словам не передать… Больше могера не появлялась. Зато выползли из темноты, еле дыша, маньчжурский цокор, желтая пеструшка и дзерен с перевязкой: та ещё компания. Большой подковонос сразу куда–то отковылял.
И осталась выхухоль одна против всех, как обычно в таких случаях и остаются.
«Ты кто?!» — завопили дзерен с цокором. А перевязка на всякий случай сзади выхухоли встала. И поняла выхохулюшка, что деваться ей некуда. И подняла она очи к небу и возопила несчастным голосом!
И тут же в небе такой гвалт встречный поднялся! Такой птичий базар начался. Ну, никак за этаким не уследить. Амурский горал и козел безоаровый — уж на что молчуны, и то — заблеяли с перепугу. А над головами отчаянной компании колпица кричит, пискулька носится, савка надрывается, авдотка с лопатенем страху нагоняют. Чернозобик с тиркушкой степной, чеграва с пыжиком короткоклювым, с хохотуном черноголовым, со стариком хохлатым, с суторой тростниковой, с говорушкой красноногой такой поднебесный концерт закатили, что сбежали нагловатые выхухолины супостаты. Сбежали не солоно хлебавши и тому рады–радёшеньки…