Жил–был людоед, который питался человеческими жертвами потому, что он ел настоящих людей из плоти и крови. А ещё был охотник, который стрелял дичь рукою своей при помощи меткости необыкновенной для нормальных людей, которые никогда не охотятся потому, что не умеют этого делать, а занимаются другими заботами.
А ещё была девочка настоящая маленькая, из детей, которые ещё не выросли, а уже балуются.
И вообще, таких девочек пруд пруди, и охотников за дичью, которую надо поймать или подстрелить, — тоже немало, а вот людоед был один на всех, и все его уважали за то, что он был единственный.
Он жил в каменном доме из настоящего камня, добытого для постройки таких домов. Людоед гордился своим домом, который был у него. В доме у него жил кот, который ловил мышей, потому что любил этим заниматься. А ещё жили у людоеда в доме мыши, которые любили играть с котом в кошки–мышки и убегали от него в свои противные норки, потому что там можно было спрятаться от страшного кота, и он никогда не мог поймать их до конца, а всё время промахивался.
Однажды, захотел людоед покушать и сразу проголодался сильно–сильно, а ещё надоел ему кот — вечно голодный, которому ни разу не удалось догнать мышей, и потому непонятно: чем он питается, то есть, что же он ест на самом деле? И у людоеда давно уже не было людей из настоящего человеческого мяса, чтобы можно было их хорошенько покушать, пока они не съедятся полностью.
Посмотрел людоед голодными глазами на пустой стол, заглянул в холодильник, где было пусто потому, что там он всё–всё уже съел так давно, что даже не помнил ничего такого и как это выглядит вообще. И накинулся людоед на кота, но не потому, что хотел его съесть, ведь у кота была справка о том, что он кот настоящий, неподдельный, которого каждая мышь знает в лицо. Но людоед всё равно на него накинулся и неприятным голосом попросил сходить на улицу позвать кого–нибудь из настоящих вкусных людей потому, что в доме нечего есть, а кушать хочется ужасно. Коту не хотелось никуда идти, и поэтому он пошёл не сразу, но на третий день, когда людоед ему совсем уже надоел, а все мыши заткнули уши ватой и легли спать пораньше, вот тогда кот всё–таки куда–то ушёл из дома
Людоед сел у окошечка, чтобы в него смотреть потому, что из окошечка всегда можно что–нибудь увидеть, если на улице ещё светло, а когда темно, то там светят звёзды или совсем страшно потому, что шумит ветер, а никого не видно.
Но кот всё не возвращался, и в окошечко не было видно, как он идёт домой. Только одна маленькая девочка каждое утро дразнила людоеда и говорила, что кот больше никогда не вернётся к нему потому, что он обиделся потому, что людоед ему надоел потому, что дома скучно сидеть, а на улице всегда можно поиграть с маленькими умными девочками, так ему и надо — мало шоколада… А сама она близко к окошечку не подходила, и людоед никак не мог её схватить.
Так она дразнила его долго–долго, а потом ушла к бабушке за пирожками, где её проглотил волк, чуть не подавился, бедный. Бабушка по утрам помогала соседке печь пирожки, и часто просила волка сторожить домик, пока она не вернётся. Когда волк проглотил девочку ему сразу стало так грустно, что он заболел. Но волка тут же спасли смелые охотники. Особенно один охотник — самый смелый, я про него рассказывал, чуть не забыл, ты знаешь, как быстро всё забывается…
Охотник выманил девочку из волка запахом свежих бабушкиных пирожков, которые ему дала бабушка, потому что всегда давала смелому охотнику в дорогу вкусные горячие пирожки с картошкой, морковкой и капустой, а они всегда так вкусно пахнут: ни одна девочка не устоит, обязательно попросит: «Жадина–говядина, дай откусить!»
Вылезла девочка из волка, заплакала и сказала, что больше так не будет, а потом попросила смелого охотника помочь одному людоеду, от которого ушел кот потому, что бросил его, голодного, дома без еды с мышами и пустым холодильником, и как ему теперь жить, а ведь его когда–то все уважали..
Подошёл смелый охотник к дому, долго звонил в дверь, потом стучался и даже бросал камешки в окошечко, но дверь не открылась, потому что дома уже никого не было, а мыши сначала напрыгались, а потом уснули с ватой в ушах и ничего не слышали.
Наконец–то одна мышка кое–как случайно проснулась, увидела охотника и протянула ему через окошечко записку, в которой было написано, что людоед ушёл искать своего кота, чтобы попросить у него прощения и вернуть домой, а то дома одному совсем скучно, а в гости никто не приходит. А ещё там было написано, что он больше не будет есть людей, и даже зайчиков не будет кушать, и вообще никого, а будет теперь ходить в гости, и пусть его в гостях угощают чем хотят, пока он не уйдёт домой. А домой он без кота не уйдёт потому, что таких котов нет ни у кого в мире, и зря он его обидел.
Охотник всё понял, вернулся обратно и рассказал мне эту историю. А я её — тебе. Вот и всё. До скорой встречи, дружок. Пока–пока…
КАК СОБАКИ ЛУНУ СДУНУЛИ
Ах, вот они какие — собаки юркие! Бегают по двору кругами: гмоны маленькие мохнатенькие, эфьли кудлатые, а ещё эти, как их, — тлори с сияющими глазами. Вчера свадьбу справляли. Весёлайааа! И пели там. И плясали там. Ну, конечно, и на луну спели, традиции — святое дело.
Только распелись, как одна зоркая гмонка ту же луну в луже заметила. Собрались собаки вокруг лужи: надо же спасать небесное светило, утонет ведь. Лают, лают, помогают. А толку нет. Тут одна эфьля как завизжит от восторга. Никто ничего не понял. Глядят на неё, а она всё ещё повизгивает. Подходит к ней вразвалочку, но осторожно, ещё один эфель по имени Кудлатый Кудль и очень вежливо спрашивает её о здоровье. А эфьля ему и говорит: «Зачем мы луну обратно гоним на небо? Там ведь есть уже одна. Пусть у нас теперь будет две луны: одна наверху, а другая здесь — в луже, раз ей так нравится Мы ведь и сами любим по лужам скакать! А теперь вместе с луной ещё лучще будем это делать.»
Ах, вот оно как обернулось–то всё! М-да…Тут некий тлорь по имени Тлорьтерьел новую игру придумал: дуть всем вместе на воду в луже, чтобы луна по нему плавала. Как все начали дуть! Дули–дули, сначала ничего не получалось, а потом незаметно как–то луна совсем из лужи выдулась. И осталась опять только там, наверху. Загрустил Кудлатый Кудль, повыл немножечко. Потом ещё повыл. Потом ещё чуть–чуть. А потом смотрит: эфьли спать ушли. Гмоны, под лавкой дворовой похрапывают, а Тлорьтерьел вообще со двора куда–то сбежал.
И вообще, светло стало, воробышки уже чирикают, солнца ждут. И пошел Кудлатый косточку искать. Есть же где–то на свете счастье! А какое счастье–то без косточки?
НАСТОЯЩИЙ КОЛОРЬ
Давно это было, очень давно, даже не сегодня утром, да, точно не сегодня, и, может быть, даже не вчера… Кудлатые эфьлы, друзья полуночных звёзд, сегодня на рассвете пели луне могучую песнь о великом дворовом псе Киселе и его сахарных косточках и других богатствах. Говорят, что стройные быстроногие тлори, которым вечно некогда, — даже они обещали иногда рассказывать эту легенду своим маленьким тлорикам. А ведь когда взрослые тлори говорят о чем–то хорошем, то глаза их лучистые так и сияют, сияют…
Жил–был колорь эфьлов Кисель. Это кличка такая, а собака–то хорошая была, бодрая. Та ещё собака. Крутился Кисель вдоль дворовых палат колоревских — возле самых–самых щедрых мусорных бачков, искал, искал косточку свою сахарную … Никак отыскать не мог. И вот он всё бегает, нюхает землю: то остановится, то голову поднимет, то призадумается… Ничего не помогает добру молодцу… А на детской площадке, в песочнице, играли серьёзные такие добрые трудолюбивые дети. И закапывали они в песок какой–то тайный маленький секрет. Дело это серьёзное, не каждому малышу под силу правильно закопать маленький секрет, чтобы его ниоткуда не было видно.
Кисель сразу почуял, что там, в песке, что–то есть. Смотрит: дети в стайку сбились, шепчутся, озираются, пальчиками прямо в лунку закопанную тычут. Колорь эфьлов тоже обожал разные тайны. Забрался он прямо в песочницу и давай секрет раскапывать. Ребятишки как закричат на него все хором. Одна девочка маме побежала жаловаться, а двое отчаянных парней — Валерик и Мишка — не испугались собачьего колоря и начали его из песочницы выковыривать. Кисель был вежливым кобельком, детишкам силой на силу не отвечал, однако же и не сдавался сразу, уворачивался, снова лез в песочницу. Тогда самый маленький герой, Павлик, сел в изнеможении в уголочек песочницы и заплакал. Кисель услышал это, прекратил препираться, подскочил к малышу и стал того успокаивать: терся влажным носом, жалостливо заглядывал в глаза, поскуливал. Малыши сразу подобрели, начали гладить собаку. А девочка, которая ходила за мамой, вернулась и первая предложила угостить пёсика чем–нибудь… Столько сокровищ Киселю давненько не доставалось.
Ребятишки на отзывчивую собачью душу откликнулись сразу и дружно: пирожков, мяска, косточек, даже корма собачьего натаскали Киселю изрядно. Впервые в жизни чувствовал он себя настоящим эфьлийским колорём. Так его девочка назвала, та самая, которая к маме хотела побежать, но раздумала и вернулась.
ШНИЦЕЛЬ И СОБАКА БАРАБАКА
Ну, и метель! Выскочил из подъезда маленький гмон. Ух, ты! Снежинки по двору мельтешат, летают стаями: оттуда–сюда, отсюда–туда. Ветерок за ними гонится, никак догнать не может… И асфальта нигде не видно, всё белым–бело, ровно–ровно. Кружит–кружит метелица, мелет снежную муку, машет невидимыми ветряными крыльями. Маленький, на тоненьких ножках, смешной гмончик по прозвищу Шницель, словно в порцию мороженого, втянувшийся худенькими ноздрями в заснеженный воздух, подрагивая всем тельцем, поднял лапку и замер.
Под ней на снегу красовался его собственный след! Шницель от неожиданности отскочил и громко залаял звонким тоненьким голоском. На том месте, с которого он только что соскочил, красовалось уже целых четыре его следа! Как же так?! Откуда они берутся, эти следы? Такой снег портят! Совсем сник бедный Шницель: вот набедокурил–то, а! Такой ровный снег испортил… Только хотел он, поджав дрожащие ножки, скрыться в подъезде, где есть теплая батарея и бабулька с первого этажа, тайно подкармливающая сиротинку Шницеля, и ребятишки со второго, которые так ласково поглаживают его по спинке, а летом во дворе даже разрешали ему поиграть с мячиком…
В общем, не успел он на ходу размечтаться, как услышал знакомый радостный голос друга… Это могла быть только она — настоящая, пушистая большая–пребольшая добрая–предобрая и немножко неуклюжая собака Барабака! Про неуклюжесть Шницель вспомнил только потому, что Барабака чуть не сбила его с ног от радости.
— Привет, Шницель! Смотри какой снег! Давай гоняться за снежинками! Это же так здорово!
— Привет, Барабака! Как я рад тебя видеть! Я бы с удовольствием, но не могу.
— Почему? Опять что–то случилось? Что ты натворил? Ну–ка, рассказывай.
— Я наследил, — опустив голову, печально прошептал Шницель и горестно заскулил.
— Это как?
— Я испортил весь сегодняшний снег.
— Ты один? Надо же. И как это у тебя получилось?
— Понимаешь, я выбежал во двор и заметил, какой он свежий, ровненький, беленький, а потом поднял одну ножку и увидел, что под ней на снегу след остался.
— Ну, это не беда. Пойдем, я все хвостом заровняю. Ты же знаешь, какой он у меня пушистый, а крутится как — лучше любой метлы!
И вышли друзья опять во двор из подъезда. А там никаких шницельских следов уже нет. Да, и барабакины почти не видны: всё–всё метелица засыпала–заровняла. Обрадовались друзья, пуще прежнего залаяли. Поняли они, что снега испортить им не удастся, и решили немножко побаловаться, за снежинками побегать. Вот здорово им было!
Барабака очень старалась побольше следов наоставлять, и Шницель, конечно, тоже за ней не отставал, бегал, как угорелый и лаял. А когда набегались за снежинками вдосталь, то оба решили поискать в снегу свои следы. Только как они ни старались, — ни одного следа найти не смогли. Все снегом засыпало. Исчезло всё. Одна метель и осталась.
А гмон Шницель все равно уже нисколько не огорчался. Ну, подумаешь — следы… Зато вон какой друг рядом!
ЖИЛ-БЫЛ АВТОМОБИЛЬ…
Жил — был автомобиль. Нет, два автомобиля. Один — толстый, крепкий, упитанный, добрый, а другой — худой, нервный, нехороший. Один — спокойный, кушает что дадут, по сторонам не смотрит, а другой — капризный, дёрганый, так и норовит на бордюр заехать!
И вот, однажды, совсем уже расклеился худой автомобиль, до автосервиса себя довёл кое–как, до смотровой ямы докатился, встал и молчит от злости. И только его начали чинить–осматривать, как мимо по дороге катится добрый толстяк.
— Эй, ты, жирный! Ты что тут всё ездишь да ездишь… Ну–ка, стой!
— Пожалуйста, пожалуйста! Уже стою! Что случилось, дорогой братец?
— Какой я тебе братец?! Кто ты такой? Да нас даже на разных заводах собирали! Ишь, ты — братца нашёл!
— Может, вам помощь нужна какая–нибудь? Я мигом…
— Ага! Надо — быстро–быстро — одно колесо тут, другое — там!
— Куда?
— Вон туда!
— Ага! До встречи!
И уехал куда–то подобру–поздорову. А куда — забыл спросить. Вот же широкая душа!.. Тучный автомобиль так старался, так торопился помочь, что заехал в самые дебри, где уже и дороги–то никакой нет. И тут только его наконец осенило, что он забыл спросить зачем надо было ехать. И погнал упитанный обратно к худому.
А тому уже осмотр произвели, подлечили и отпустили из автосервиса. Едет он тихонечко по улице, дребезжит на весь мир, толстого ругает.
Подлетает добряк к сервису, тормозит мягонько: никого. Совсем разволновался, бедолага. А на улице машин — видимо–невидимо. Где худой? Как найти? Как разглядеть? И давай толстяк сигналить что было мочи. Хотя предупреждали ведь, что попусту сигналить нельзя. Но тут–то случай такой — кто знает: вдруг не попусту? Вдруг что–то случилось?
На крики добряка худой отзываться не стал, из вредности. Наоборот, первой попавшейся фуражке на него пожаловался: мол, вопит, сигналит, движению мешает.
Собралась вокруг толстого целая толпа строгих фуражек. Каждая ему норовит сначала откозырять, а следом правами интересуется: мол, по какому праву бушуем?
— И что мы с вами теперь будем делать, а? — спрашивает главная фуражка.
— «Мы с вами» — это кто? Это я и вы? — удивляется крепыш.
В общем, отвели его на стоянку. Там он подостыл маленько, успокоился, в себя пришел. А когда в себя–то пришел, тогда и понял, что всё это мелочи, обижаться на худого не стоит. Вот он, кстати, мимо шкондыляет: опять чихает да кашляет, фары слезятся. Жалко его стало толстячку. Вздохнул он и следом поехал: так, на всякий случай… Мало ли что? Вдруг помощь понадобится?
Добрый — он ведь злым быть не умеет, даже если над ним смеются.
СЕРЕБРЯНЫЙ КУВШИНЧИК
Одна красивая девушка по имени Зохра встретила молодого парня по имени Сухроб. Она увидела его и сразу поняла, что ему можно доверять. И тогда она доверила ему самое дорогое — свою любовь. Сухроб ценил это доверие и всегда тщательно охранял то, что Зохра доверила ему. Он был очень аккуратный и внимательный: никого в дом не пускал, если не мог узнать, кто это так хочет проникнуть в его дом. Он всегда спрашивал у Зохры про её здоровье, дела, настроение, и даже иногда говорил ей разные приятные вещи, которые нельзя произносить вслух при посторонних.
Зохра была добрая девушка: она подметала двор, доила козу, готовила бешбармак и очень гордилась Сухробом. Поэтому каждый год у Зохры и Сухроба появлялся новый ребёнок. Дети росли, бегали по двору, играли, кричали, дрались, мирились и помогали своей маме доить козу, мыть полы и готовить дамляма. А изредка они даже сами подметали двор.
И все они выросли, и завели свои семьи, у Сухроба и Зохры появились внуки, которые иногда их навещали и ели много сладкого, потому что у бабушки всегда была свежая домашняя халва и рахат–лукум. Потом они вставали и уходили, а Сухроб и Зохра опять оставались вдвоём в своем старом домике.
Однажды, Сухроб куда–то запропастился по делам: ему подвернулась новая работа, и он, как настоящий мастер–уста–заргяр, день и ночь трудился над новым серебряным кувшином, который нужно было срочно отправить уважаемому заказчику. Зохра прибирала во дворе, когда в ворота кто–то постучал. Она не стала открывать, потому что мужа не было дома. Тогда её попросили забрать вещь, которую хотели передать Сухробу, но не знали как, а ждать не могли. Зохра забрала эту вещь, которая была туго завернута в прочную белую ткань. А Сухроба всё не было. Она подождала ещё почти целых два часа, а потом всё–таки решила посмотреть: что же там лежит, потому что ей было очень любопытно. Когда она открыла материю, то обнаружила завернутый в неё старый маленький серебряный кувшинчик. Видно было, что он дорогой и редкой работы, и давно потемнел от времени. Зохра хотела завернуть кувшинчик обратно в ту же ткань так, как будто она и не открывала её вовсе, и не заглядывала: а то вдруг Сухроб рассердится, что она без его ведома всё посмотрела.
Но кувшинчик почему–то не помещался обратно в материю: он вырос, пока Зохра его разглядывала. Зохра сначала растерялась, а потом решила завернуть кувшин в большой кусок материи, который был дома, потому что дома было много разных тканей, и Зохра шила из них разную одежду, чтобы носить самой или чтобы носили соседки, которые часто просили её что–нибудь для них сшить, потому что лучше Зохры во всей махале никто из женщин шить не умел. Она нашла похожий большой кусок ткани, завернула в него кувшин, отнесла его в кладовку, положила на полку и закрыла кладовкину дверь.