Если к высокому бюсту добавить шлепанцы на танкетке со свисающими пятками с каблуков, то картина будет полной, как зад, гордо отставленный для игривости.
Она не скрывала свой возраст, скромно называла себя зрелой женщиной около сорока, но это, мягко говоря, было неправдой, ей было не около, а на круг добрых две пятерки, однако в темном углу, где она не отсвечивала, пьяному шведу могла показаться весьма юной, учитывая, что охотникам на нее было за семьдесят, дома им бы и собака не дала, а здесь у всех была лебединая песня, даже у тех, кому смолоду не давали одноклассницы.
Милое создание из прошлого века скромно попросило 500, совершенно не смущаясь своей третьей свежестью и четвертой молодостью. К. попросил ее аргументировать этот чрезмерный прайс, и она охотно пояснила. Во-первых, так решили все девочки – не падать ниже пятисот. Во-вторых, вчера был прецедент: замгубернатора из далекого региона дал штуку, она только пела для него в караоке, и никакого секса, опускать планку нельзя, вчера штука, а сегодня две, баррель растет, доллар падает, логично?
Нет, ответил К., за две штуки у него на Новый год пела девушка из телевизора, а ты, наглая шлюха, оборзевшая от шальных денег коррупционеров, загубят страну твари алчные, пошла вон, ищи иностранные инвестиции, и показал на группу японцев, ищущих приключений.
Третьей претенденткой на его карман оказалась азиатская девушка из дальнего зарубежья. Днем она работала в зале игровых автоматов менеджером по уборке толчков и пепельниц. С некоторых пор в Москве укоренился этнический принцип работающих по найму: хохлушки торгуют на рынках и в саунах, азиатки убирают, а филиппинки делают массаж богатым дядькам и воспитывают их детей. Наша героиня ночью приходила в клуб, как рассказала девушка в поезде, сейчас в моде азиатский тип, она могла бы пойти и за сто, но ей сказали, что ей сделают квадратные глаза, если она будет сбивать цену, она этого не хотела, ей еще нужно было выходить замуж, а с квадратными глазами ее на родине не возьмут даже с деньгами. Она робко сказала свое заклинание про пятьсот, но К. знал, что за пятьсот у него на стройке работают целый месяц десять ее соотечественников, К. тоже не хотел ломать рынок свободного труда и отказался от ее услуг.
Он купил ей сок и послал на три буквы, предполагая, что русский ей еще не стал родным, но она поняла. Эти слова она выучила очень быстро, приехав в культурную столицу, где «Пушкин наше все», а остальным ничего.
К. загрустил: день так хорошо начался, а тут все пошло наперекосяк. Он уже собирался уходить, думал даже позвонить своей знакомой, которая была готова на все в любое время, но, вспомнив ее мхатовские стоны, выученные на первом курсе Ярославского театрального училища, остановил себя: не любил он фальшь в любви, даже в платной.
На выходе из клуба он боковым зрением засек то, ради чего пришел, в нем зазвучали колокольчики, и глаз наткнулся на объект, напоминавший Аленушку из картины Васнецова. Аленушка кручинилась возле бара со стаканом «Махито», видимо, уже не первым.
К. Иванушкой не был, подошел жеребцом и сказал: «Здравствуй, Аленушка!»
Аленушка подняла глаза и не удивилась, она знала за собой этот грех, не одного такого Иванушку козленочком сделала, козлов у нее таких было немерено за двадцать лет на рынке секс-услуг.
К. заказал себе коктейль и стал рядом копытом бить, а Аленушка не сказала ему не пить этой водицы, устала этих мудаков предупреждать, что их ждет.
Она уже пять лет как завязала в клуб ходить, ребеночка завела, работала в салоне красоты администратором, деньги телом скопила на первый взнос и отнесла в компанию «Метр за метром».
Деньги попали к нашему герою и растворились в офшорах солнечных, с тех пор у Аленушки в глазах потемнело, она и на митинги ходила, и голодала на Горбатом мосту, толку с этого кот наплакал, вот и пришлось ремесло вспомнить, а что делать…
К. уже завелся, стал нимбом трясти, звать девушку в терем свой на ночь, Аленушка в темноте не сразу его рожу с проспектом лакированным сличить сумела. Когда деньги отнесла, ей дали книжечку, где К. ласково манил в свой «Светлый терем» на Краснохолмских холмах – так назывался ее дом в проспекте компании.
К. морем разлился, стал обещать рай неземной, скажи – сколько хочешь?
Сомнений у девушки не стало, и она твердо сказала: «Десять».
У К. любовь как-то поутихла, он ошалел. Он слышал, что такое бывает, но ему в глаза такое еще никто не говорил.
– У тебя совесть есть? – возмущенно сказал он бывшей еще пять секунд назад возлюбленной. – Ты вообще понимаешь, что несешь? Да я за эти деньги месяц ломаюсь, ты давай не борзей!
– Ты сколько за метр берешь? – невинно спросила Аленушка. – Ты знаешь, сколько я метров пересосала, пока собрала и тебе, ублюдку, принесла, ты меня учить будешь, пошел на хуй!
В этот момент она испытала самый большой оргазм за все свои двадцать лет на половой ниве, ярость его и сила захлестнули ее, она знала, что ее отымели, но эта жалкая сатисфакция была прекрасной.
К. съежился, бочком пошел к выходу, возмущенный антирыночным поведением Аленушки, потом остановился, подумал – а может, дать десятку, но внутренний голос сказал ему: не ломай рынок, бизнес есть бизнес, – и он пошел к выходу, набирая на ходу номер знакомой, у которой квартира уже была, осталась от бабушки.
Наблюдающий за наблюдающими
Леонард мечтал быть рядом с великими людьми, быть с ними в одном ряду оснований у него не было. Талантов особых и ума Бог не дал, но энергии в нем скопилось за годы юные – как на приличной подстанции районного масштаба.
Он пробовал заниматься самбо – не вышло, на первой же тренировке противник швырнул его через себя, и Леонард сломал своей головой шведскую стенку. Стенка без восстановления оказалась на свалке, а голова Леонарда ничего не потеряла, даже приобрела: стала тверже и жестче. Он таранил ею жизненные обстоятельства, и они поддавались.
Пластические искусства и музыка тоже не оставили в его биографии никакого следа, творчество не вписалось в его цельную фигуру, на баяне он выучил только «Киевский вальс», но и с одной песней покорить мир можно, если она твоя. Леонард читать любил, в основном серию ЖЗЛ, великие люди и их жизнеописания жгли его неспокойную душу, и он искал путь наверх и нашел его. Много лет спустя, в девяностом году, он перебрался в результате трех обменов и одного подлога документов в Москву.
Многоступенчатый обмен квартир, в котором участвовал Леонард, чуть не сорвался из-за одной бабушки, умершей за неделю до комиссии, дававшей разрешение на обмен и прописку. Леонард неделю не хоронил бабушку и спал с ней в одной комнате, обложив льдом. Было неуютно, но чего не сделаешь ради квадратных метров в столице!
Получив документы, он свез бабушку на погост и поблагодарил за неудобства на этом свете.
Нужно было что-то делать, и Леонард пошел в газету и прикинулся фотографом светской хроники – что это такое, в те годы никто не знал, а Леонард знал, вычитал в одной книге неизвестного автора, про такого персонажа в XIX веке.
Редактор, смышленый мужчина из первой частной российской газеты, принял его с испытательным сроком без зарплаты и сказал: «Будешь папарацци». Он тоже вычитал это, но смутно представлял, что это такое.
Леонард пошел в Дом кино и снял в туалете ресторана, как группа народных артистов хором мочилась после банкета премьерного показа фильма «Маленькая Вера». Фильм их потряс, они никак не могли понять, как можно в кино показывать половой акт в такой смелой позиции. Многие из них в своей творческой биографии этого не испытали и живо обсуждали технологические аспекты позы наездницы.
Леонард снял группу артистов со спины и принес в редакцию с подписью «В поисках истины».
Редактор посмотрел снимки, узнал со спины известного режиссера по строению черепа и одного народного по шишке на лысой голове и разместил фото в разделе «Кто эти люди?».
Кроссворд имел оглушительный успех, люди писали письма, выдвигали фантастические версии, список фигурантов включал многие имена, даже тех, кого уже не было на свете. Особенно поразили версии о звездах Голливуда: представить себе, что звезды будут писать в туалете Дома кино, было невероятно. Последним из звезд там мочился Ф. Феллини, он был потрясен и оставил запись в своем дневнике, что после Колизея и Джульетты Мазины его третье потрясение – туалет кинематографического дома.
Что так удивило маэстро, ушло с ним в могилу, великая тайна мастера ждет своего исследователя, и мы ее, надеюсь, узнаем. Все это Леонард слушал из уст редактора, дающего ему задание снять вечеринку по случаю открытия нового ресторана экзотической кухни.
До времени перемен роль экзотической кухни исполняли грузины и узбеки. Шашлык, плов и манты знали все, пхали и мамалыгу – только командировочные, остальные слышали, что в Китае лузгают сушеных кузнечиков и едят змей. Бедные люди, прости Господи!
Ресторан позиционировался как вьетнамский, какова их кухня, знали только в общежитии ЗИЛа и университета Патриса Лумумбы. Они надолго запомнили запах жареной селедки и другие запахи, несовместимые с жизнью.
В малом зале кинотеатра в Теплом Стане поставили столы, повесили фонарики и коврики из соломки и пригласили всю Москву окунуться в мир азиатской кухни и чужой культуры.
Хитом ресторана были живая игуана в клетке и много риса с разными кузнечиками и комариками.
На горячее подавали жареного удава, предварительно разделанного на глазах публики ветераном Вьетнамской войны, с опытом по снятию скальпов американским летчикам.
Гости все были знаменитые: большой режиссер, большой художник. Тогда все ходили на презентации, все было в новинку, халява влекла всех.
Пили местную водку со змейкой внутри бутылки – запах ее был хуже лосьона, но демонстрировать свою серость было некрасиво, все хвалили и морщились.
Леонард превзошел самого себя: он снял режиссера с куском удава во рту, а художника с жирными руками, вытирающего их о кружевные занавески. Две пьяные актрисы, блюющие в коридоре ракообразными дарами Желтого моря, завершили репортаж с праздника дружбы народов.
Редактор похвалил, взял в штат и дал свободу в выборе тем и сюжетов.
Со временем он забурел, ходил только на презентации, где собирались значительные люди. С ним уже здоровались, он позволял подойти к большому дяде и сообщить как бы между делом: «Видел вас в „Форбсе“, в первой сотке, поздравляю!» Человек смущался и говорил: «Да ладно!» А Леонарду было приятно, что человек его принимает за своего, хоть и не социально близкого.
Ежедневно он находился в лучах чужой славы и сам своими объективами зажигал в светском небе сверхновые звезды. Девочки и мальчики замирали под его объективами, ему казалось, что он творит новую реальность.
Иногда он угадывал: снимал людей, ничем себя пока не проявивших, а потом – раз! – на первых полосах. А у Леонарда есть карточка – получите.
Часто приходилось конфликтовать со всякими охранами, он хотел быть в вип-залах и на ужинах для больших людей. Он пер как танк на ворота, и ворота падали. Кое-кого он подкупал, кому-то делал карточки бесплатно, к нему привыкли, как к части пейзажа, где он сидел неухоженным сорняком на ландшафтной лужайке.
Личная жизнь тоже налаживалась: сначала он спал с теми, кто давал, а потом выбирал. Его многие желали в качестве локомотива для проникновения в мир звезд, но он ждал.
На презентации кровавых алмазов, где проход был жестким, он заметил, как юную девушку с мыльницей охрана оттаскивает от входа. Она была безутешна и мила – несчастная провинциалка, приехавшая штурмовать московский Олимп. У нее не было аккредитации, но Леонард сказал охране, что это его ассистентка, и глаза ее зажглись счастьем.
Они познакомились, он помог со съемкой, поставил на правильное место на фуршете и принес из вип-зала устрицы. Она обалдела, целый день не ела, прямо с поезда приехала и ждала, а тут изобилие и мужчина, который все может.
Позже он поехал в лабораторию, где должен был напечатать снимки, девушка не отставала, ей все казалось интересным и еще негде было ночевать. Он пожалел ее, закрыл ее в лаборатории и уехал домой.
Ночью он не спал, юное дарование встряхнуло его. Он знал: как всегда, через полгода она оборзеет, кто-то использует ее, кого-то она, а потом вольется в лихую толпу папарацци, которые топчут столичные лужайки, как волчата в поисках мяса.
Он лежал в легком отупении, вспомнил себя, весь свой путь, тернистый и грубый. Синяки и шишки давно зажили, заросли диким мясом, он сам грыз и полз, знал, что каждый за себя, нельзя расслабляться, твое место не вечно, каждый день надо укреплять свой фундамент – рядом другие с отбойными молотками своих желаний рубят подкопы под тебя.
Но что-то не давало покоя – он встал, поехал в лабораторию и увидел девочку, сидящую на диванчике. Она обрадовалась, и он растаял, старый боевой конь, не жалеющий никого.
Он растаял и как-то поглупел, стал ей мастером, отцом, любовником, поваром и слугой.
Они ходили вместе, как нитка с иголкой, вышивая каждый день причудливое полотно, где каждый стежок соединял их все крепче и крепче.
Каждый день он делал все против своих правил, тратил деньги, с трудом собранные доллар к доллару, он получал радость от всех трат, он делал то, чего желало его сердце.
Старые бойцы, видевшие все, циничные и прожженные, наблюдающие чужую жизнь, говорили ему:
– Старик, ты сошел с ума, она тебя кинет!
В его холостяцкой квартире появились занавески и прочая чепуха, которую он стал замечать и радоваться ей.
Почему-то захотелось купить стиральную машину, сделать ремонт, не выходить на охоту за сюжетами в эти блестящие и холодные дворцы и залы. Там была жизнь, куда он так стремился, он рвался к людям, которым тоже не сидится дома, вот они и пляшут на виду всего мира, питаясь чужой завистью, вскармливая свой душевный неуют.
Девочка шуршала рядом, как мышка, теплая, домашняя мышка у ног старого и мудрого кота, готового для своей мышки загрызть любую собаку.
Потом девочка стала поправляться, округлилась и шепнула ему, стесняясь, что у нее кто-то будет. Леонард перестал спать, не спал неделю – он был не готов, не мог сладить с собой, что от него кто-то появится, его кровь. Он сошел с ума, через неделю купил гладильную доску и успокоился.
Незваный ужин
Хозяин углеводородного края любил власть и попиздеть с умными людьми.
Денег у него было до хера, а умных людей – раз-два и – ау! – где вы, люди?
В результате жесткой селекции они иногда находились. В настоящее время он курировал двух персон: барда и поэта – местных мастеров культуры, звезд – их даже в Москве знали.
Так вот, любил хозяин после дел государственных ближе к ночи позвонить своим подопечным и позвать их на беседу неторопливую в дом свой хлебосольный.
Так и случилось в очередной четверг. Мастера культуры приехали быстро: бард с гитарой, а поэт с тайной надеждой, что меценат денег даст на сборник его остросоциальных стихов. Месяц уже кружил поэт вокруг хозяина, тот обещал, но не давал.
Бард денег не ждал, хотел зданьице под кафе с бардовскими песнями для поднятия духовности в краевом центре и себе немного на карман.
Дом большой, с прислугой, а ботинки снимать заставляет. Поэт страсть как это не любил – противно в носках сидеть, как будто голой жопой на снегу. В Европе такой дикости нет, а в европах поэт бывал, на семинарах и на сборищах по линии ЕС.
Барду было все равно, он привык. Первый раз было неудобно – носок дырявый попался. Творческий человек – он как дитя. Жена дала рваный, он и надел. Потом вечером вломил ей в сердцах и песню написал о носке, жене и о слезах, капающих как воск свечи вечерней.
За стол сели, а на столе голяк. Хозяин шампанское дорогое открыл и конину вяленую поставил на закуску, смотрит на них и говорит:
– Вот пробуйте, тонкая вещь, мужик один научил в Париже, говорил, что так у султана Брунея подают, он-то вкус знает.
Поэт пить не стал, не любил он шипучку эту – пучит потом, а с кониной вообще чистая блевотина, но смолчал, сказал, что водки подождет, если можно.
Бард выпил и заел конем, похвалил неискренне, но хозяин пьет – чего выделываться в гостях?!
Хозяин выдул бутыль, сказал размеренно:
– Да, далеко нам, сиволапым, до нюансов высокой кухни! – И укоризненно посмотрел на поэта. Сам он себя таким не считал, держал даже повара в городе с поддельным удостоверением трех звезд – Мишлена (Москва сосет! Край – рулит!).
После аперитива он достал из холодильника своей, краевой, водки.
– Лучше «Грей Гуса», – сказал он и нарезал сала своего, нарезал от души целое блюдце чайное, и хлебца поставил три кусочка – чего на ночь нажираться?
Бард сала взял и съел, хозяин посмотрел на него и промолвил:
– Что же вы, батенька, сало трескаете? Это же закуска!
Бард жрать хотел – после конины разобрало, аппетит проснулся.
Выпили по одной, и гости по привычке стали слушать речь хозяина «Как нам обустроить Россию».
Слушать надо было внимательно, глаз не отводить, нить не терять, внимать и не закусывать, курить можно, но нежелательно.
Двадцать минут промелькнули как годы, пора было по второй, но команды не было, да и сала уже не было – съел его хозяин как аргумент, что встает Россия с колен, сосредоточивается.
Он заметил, что сала нет, достал батон ветчины и, гордый, дал понюхать поэту как человеку тонкому, со вкусом. Поэт понюхал и тоже есть захотел. Второе блюдце затрещало под тяжестью трех ломтиков ветчины, сочной и розовой.
Выпили по третьей за третий срок – хотя и не по закону, но надо. Бард и поэт проявили лояльность, молча выпили и со слюной потянулись к ветчине, но не вышло.
В дом влетели два лохматых кавказца, любимые собаки хозяина. Он заулыбался, взял с блюдца два кусочка ветчины скормил им, третий взял себе, гости сглотнули.