Сергеев смотрел на Лешу и думал о своем Гоше: те же двадцать, но это совсем другое растение.
С первого дня жизни мамки-няньки, частные врачи, массажисты, все индивидуально, личный тренер по теннису, школа частная, в классе все снимается и пишется для контроля за ситуацией – не дай Бог конфликт, а вот вам кассета, не было никакой педофилии и ошибок при изучении неправильных глаголов. Театральная студия, вот ваш репетирует Репку, вот в пятом ставим «Капитанскую дочку», а вот хронометраж конфликта с Федоровым из параллельного класса. Первым начал ваш, но педколлектив пресек насилие – вот заключение психолога, рекомендовано десять занятий по коррекции личности (счет на 500 у.е.).
Сергееву не нравилась вся эта лабуда с таким воспитанием, но он молчал, говорят, что так теперь у всех, кто думает о своих детях. Сергеев вспоминал свою маму: она тоже любила его и делала для него все, но чтобы так грузить ребенка, который в двадцать лет ждет маму, чтобы поесть и найти трусы в своем шкафу и ножницы – срезать сломанный ноготь…
Еще много всего приходило в голову Сергеева, когда он глядел на другого мальчика, которому не достался вулкан любви от родителей, обрушенный на сына по принципу: нам не досталось, так пусть у него будет все.
Что все, никто не понимает – гора «сникерсов», десять велосипедов, «Диснейленд» в три года, а потом спрашиваешь: «Ну что, Гошенька, помнишь, мамочка возила?», а он не помнит ничего, кроме качелей на даче, где катался с кошкой, а «Диснейленд» – это отстой, говорит чудо-мальчик, за которого решают все.
В какой школе учиться, что носить, чем заниматься после школы – все, все, все знают добрая мама и папа-осел, который терпит, когда калечат собственного сына. А что скажешь? Не враг родной кровиночке, твою мать!..
Вот такие мысли нагло разгуливали в голове Сергеева по вопросам воспитания подрастающего поколения, вспомнил себя Сергеев и ужаснулся, по каким краям пропасти он ходил в детстве золотом.
Сам в школу ходил через три дороги, на секцию борьбы ездил с третьего класса на трех видах общественного транспорта, в пятом присутствовал на «хоре» в подвале собственного дома, где в пионерском клубе группа дворовой молодежи насиловала пьяную маляршу из соседнего ДЭЗа, – ничего, не умер и не ослеп от просмотра, а своему до 14 лет запрещал смотреть фильмы, где герои без трусов. Сын послушно уходил к себе в комнату, входил на сайт «анал.ру» и оставлял шутливый пост о своем желании доминировать и быть рабом.
Папа так жалел тонкую душу сына, что, когда показывали криминальные новости, закрывал ему глаза, хотя сам во дворе видел такие новости в прямом эфире, что не родился еще такой режиссер, который его испугает после детства золотого во дворе арбатском.
В пятом выпил, потом закурил, в шестом бросил, в седьмом провел всю ночь с одноклассниками без родителей на Новый год, и ничего, а сейчас наркотики, секс, насилие, такой вой вселенский, можно подумать, что наше детство пионерско-монастырское было, и ничего: кто хотел – спился, кто на скрипке до сих пор играет, а кто и в домино без казино. Тогда люди на пляже и в поездах такое казино устраивали без рекламы и бесплатных напитков для игроков: обыграют человека на последнее и без трусов домой пустят – все забыли, как было. Сергеев все помнил, а старым стал – совсем голову потерял, как сына до пенсии довести без контактов с внешним миром.
Товарищ слушал тирады Сергеева и напомнил ему, как целых два года он доставал его: как же Гошенька честь свою отдаст, не обидит ли сука какая-нибудь чистую душу, не нанесет ли травмы на всю жизнь, дрянь безжалостная…
Как напьется папа Сергеев и давай сокрушаться – уже 16, надо что-то решать, а товарищ ему говорит:
– Да поговори ты с ним, спроси: сынок, помощь не нужна? Может, помочь тебе?
– Да как я об этом с сыном говорить буду, неловко, а вдруг обидится?
– А со сверстницами сынка своего в бане ловко дельфином нырять? – уточнил товарищ риторически.
– Ну, это дело другое, все по согласию и с предоплатой! – бурчит Сергеев.
– А папу ты ее спросил, согласен ли он про дочку свою с предоплатой? Молчишь?..
Долго потом Сергеев не разговаривал с товарищем, есть же какие-то вещи!
Потом помирились в какой-то бане, чего меж друзей не бывает.
Опять Сергеев волынку затянул: как же мне сыночка в мужчину обратить?
Товарищ прояснил историю вопроса: в старые времена папа сыну девушку покупал или горничную за денежку на ленты и булавки, просил – сделай по совести, и все.
Сергеев представил свою уборщицу и сестру ее повариху-хохлушку, которые после перестройки все по людям работали до упаду, дома годами не были. Какой от них секс, да и возраст у них почтенный, не поймешь, то ли сорок, то ли пятьдесят, жена выбирала пострашнее, чтоб папа не шалил по месту жительства.
Напугают паренька, век не захочет или вообще к нестандартным уйдет, не дай Бог, отвратившись от нормальной любви, нет, надо поговорить, и товарища попросил разведку провести с несмышленышем.
Товарищ на дачу приехал в выходной, все честь по чести, обед дружеский, сынку налили чуть больше обычного для снятия стресса от темы скользкой, после шашлыка товарищ сынка повел на лавочку в угол сада и начал издалека: что читаешь, с кем спишь?
Книжки порадовали: «Три товарища» и Сэлинджер, необычный выбор для поколения, которое читает биографию Б. Гейтса и верит, что Абрамович – гений.
По второму вопросу пришлось уточнить. Товарищ решил зайти резко, без обиняков:
– Ну что, сынок, попробовал комиссарского тела? А то папка волнуется!
Сынок ухмыльнулся котом Чеширским и сказал:
– Пусть не парится, уже три года, как снял проблему естественным способом. Помните, как на шестнадцать лет вы мне телефон подарили навороченный?
– Ну, – ответил товарищ.
– Так вот, я его не потерял, продал другу с дискаунтом и за триста вызвал телку, когда вы все в Турции были, и исполнила она все, как доктор прописал, ничего военного, скажу вам, не случилось, не было неба в алмазах, тему закрыл, живу в предчувствии любви, если это такая же шняга, буду думать, стоит ли тратить силы на это дело.
Товарищ заверил, что в любви все иначе, но бросать не надо – потеряешь квалификацию, иди потом восстанавливай мастерство. Надо заниматься исключительно для здоровья, а здоровье не «БМВ», за бабки не купишь.
Товарищ Сергееву все обсказал, что и как было, Сергеев побежал, сына обнял: молодец! Не больно было? Сын посмотрел на него, как на дебила, и ушел к себе.
Поскакал Сергеев жену обрадовать, какой груз с плеч свалился, жена посмотрела на него взглядом сына и сказала:
– Спасибо за новость, об этом даже наша собака знает, я, между прочим, слежу за сыном, просматриваю постельное белье и трусы, как дневник в школе. Прощелкаешь сына, эгоцентрист сраный, иди, пьянь болотная, папа называется.
Сергеев выпил лишних двести грамм и вспомнил свой первый опыт в те же шестнадцать, но с тяжелыми последствиями для семьи.
Сергееву в шестнадцать нужно было срочно решить эту проблему, так как во дворе почти все, кроме Вадика-скрипача, доложили, что дело сделано. Братья Гороховы, все, включая младшего десяти лет, еще пять лет назад с пьяной маляршей в пионерском клубе. Сергеев тогда был наблюдающим за наблюдающими, сзади стоял – вперед по возрасту не пускали старшеклассники, но он видел, как малярша лежала на собственном плаще, вся залитая вином и отходами жизнедеятельности своего организма и инициативной группы творческой молодежи, заманившей пьяную тетьку в подвал для плотских утех. Гороховы прошли все и даже десятилетнего Сережу посадили для прохождения курса молодого бойца. Он не хотел, отбивался, но старшие братья настояли, пусть привыкает, решили они и оказались правы: Сережа в шестнадцать вырос красавчиком и многих девушек приобщил к полезному делу.
Опытный Сережа предлагал помочь Сергееву и предлагал свою Пильщикову из Вспольного переулка, говорили, что она нимфоманка и всем дает. Когда Сергеев предложил ей отношения с углубленным продолжением в его квартире, Пильщикова ответила, что вина выпьет, но секс уже в прошлом, теперь она занимается в театральной студии и хочет сыграть Джульетту, а та умерла девственницей. «Так что извини, ты не Ромео».
Пильщикова в реальной жизни попала пьяная под трамвай на Чистых прудах, и ее хоронили в белом, как Джульетту, говорили, что она действительно была нетронутой, отравилась вином, ну, в общем, сыграла роль вполне достоверно.
Сергеев решил, что никто не поможет, и стал анализировать свои возможности; в их доме у него было два варианта: на первом этаже Ольховская из десятого – он иногда захаживал к ней днем, после школы, она жила с бабушкой – дворничихой. Жили они бедно, родителей не было, Сергееву она нравилась не очень, то есть толстовата она была, сверху она ему нравилась, а снизу нет, пахло как-то от нее невкусно: трусами старыми, а иногда селедкой.
На седьмом жила Чашкина, дочь стоматолога из поликлиники на Сивцевом Вражке. Веселая была Чашкина, смеялась, когда Сергеев ее щипал. Она худенькая была, в Первый мед готовилась поступать, и Сергеев надеялся, что она, как будущий врач, более цинична и даст быстрее Ольховской, но жизнь распорядилась иначе.
Оказалось, что Чашкина не против, но папа ее из блатной поликлиники осматривал дочь у гинеколога каждый месяц – как культурный человек, для профилактики на предмет инфекций и ненужных образований в области живота. Сергеев решил не связываться с врачами-вредителями и сосредоточился на Ольховской, бедной и беззащитной.
Мама Сергеева уехала в командировку в Ярославль, и Сергеев решил, что время его пришло.
Он купил вина «Арбатского», сырку, колбаски сырокопченой, яблочков «Гольден» и ранним утром в душе проверил свой прибор, чтобы излишняя энергия не помешала сорвать надуманное и выстрелить в Ольховскую раньше времени.
Ольховская иногда вместо бабушки убиралась у Сергеевых, в двенадцать она пришла в одном халатике и стала мыть окна, просвеченная весенним солнцем. На ней были только трусики, и Сергеев порадовался, что будет проще: меньше вещей – легче добыча.
Сергеев поставил Джо Дассена, похожего на артиста Костолевского, и пошел приглашать Ольховскую на последнее танго перед грехопадением.
Он снял Ольховскую с окна, она была тяжелой, и Сергеев чуть не упал от непосильного груза, но падать было еще рано, и Сергеев устоял, не теряя головы и равновесия.
В танце он шептал Ольховской нежные слова, вычитанные у Ремарка, которые говорил его герой девушке с магическим именем Патриция Хольман. Ольховская Ремарка не читала, но слова до нее дошли, она даже поверила Сергееву, что он говорит их ей, до этого таких слов она не слыхала. Ее парень, старшина из Луховицкого стройбата, ей ничего такого не говорил, трахал сильно и мычал, как Герасим из «Муму», и было сладко и гладко, зато он обещал увезти ее на Север, жениться и ждал перевода со дня на день.
После танца сели к столу, Сергеев ухаживал, сосок Ольховской теребя, и просил выпить на брудершафт за любовь.
Ольховская с двух стаканов окосела и позволила юному соискателю стать мужчиной, на время позабыв о старшине: а вдруг с Сергеевым сладится – мальчик хороший, квартира отдельная, можно будет от бабушки уйти, зудит, старая, что ни попадя.
Сергеев пыхтел недолго, не успела Ольховская яблочко догрызть до половины; окна домывать не стала, бросила, – какие окна, почти родственники, чего уж там…
Сергеев побежал в душ и долго стоял под искусственным водопадом мощного коммунального хозяйства Москвы, смывая с себя чужие запахи и следы Ольховской.
Через два месяца к Сергеевым пришла бабушка Ольховской и сказала маме, что внучка беременна и надо что-то решать. Сергееву сразу захотелось спать, ему всегда хотелось спать перед грядущими неприятностями, не важно – экзамен или нежелательная беременность, он засыпал, и неприятности рассасывались сами собой. Но тут требовался летаргический сон, так как бабушка Ольховская не исчезала, хотя Сергеев крепко зажмурился; удалить бабушку могла только мама, и она сделала это.
Она мягко намекнула бабушке, что ее Сергеев совсем мальчик, – ну какой из него муж! Дала бабушке 150 рублей, адресок знакомого гинеколога и старую котиковую шубу, почти не ношенную.
Бабушка ушла, мама дала Сергееву по роже, накормила и положила спать, подальше от неприятностей.
В конце учебного года старшина забрал Ольховскую на Крайний Север, где она до сих пор защищает со старшиной наши северные рубежи и не вспоминает мальчика с пятого этажа в Плотниковом переулке. Было да сплыло, дети выросли, а абортов и после было немало, старшина Герасим любил ебать свою Муму, так он ласково называл Ольховскую.
После возлияний и воспоминаний о прошлых сражениях за трусы Сергеев задумался, как провести остаток вечера: жена была на даче, сын собирался в клуб на неформальное пати, где дети небедных родителей изображали антиглобалистов и борцов с гламуром, они специально отрывали бирки на своих вещах, но не забывали напомнить папам пополнить счет на карточке.
Придумывать ничего не пришлось, позвонил поэт, который исполнял его заказ на день рождения товарища, Сергеев знал, что товарищ любит песни Антонова, он нашел поэта, рассказал некоторые детали его биографии, и поэт переложил бессмертные стихи советских поэтов на слова из жизни именинника, потом музыканты записали в студии диск, и товарищ был счастлив и рад, так вот, звонил поэт и пригласил на поэтический вечер двух авторов в музее Маяковского. Сергеев удивился, но потом решил, а почему бы нет, раньше он ходил в Политехнический и слушал, даже нравилось, товарищ тоже поддержал, он всегда любил новые места, где должны бывать новые девушки, у него в тот момент образовался дефицит, старые надоели, Интернету он не доверял, был негативный опыт – нарвался на дочь подруги старой, которую бросил пару лет назад, а тут новые люди, новая кровь, поэзия.
Пришли. Билеты по 400 рублей за стихи. Показалось неожиданным, что в пятницу людей, выбравших стихи вместо караоке, набралось человек 50 вместе с родственниками и любовницами, но за это спасибо. «Самая читающая страна, сплошное разводилово», – подумал Сергеев.
Леша на вечер не поехал, в тот вечер «кони» рубились со «спартачами», а это дерби старый фанат пропустить не мог.
Оглядев зал, товарищ Сергеева загрустил: любительниц поэзии было мало, те, кто был, уже от любили, а мужчинами товарищ не увлекался, воинствующим гомофобом был, только за это он любил столичного градоначальника, за остальное ругал, не любил он бывших коммунистов, прикидывающихся демократами, несолидно поклоны бить в храме – а где ты первые пятьдесят лет молился, сын мой, не в катакомбах, как первые христиане, забыли, как дружинили на Пасху, отслеживая отсталую советскую молодежь, бурчал под нос товарищ.
Сергееву, наоборот, тут нравилось: люди культурные, мало пьяных, только чудно слышать было стихи матерные, без тире и многоточий.
Сергеев слышал одного из них – седого с лицом мальчика, мужик он был интересный, его стишок на всех телефонах стоял, «Заибало», смешной такой стишок о том, как устал человек от всех и все его достало, он в журнале даже интервью с ним читал – пестрая биография: был богат, все просрал, теперь живет между небом и землей, как ваганты в прошлые века, и только девок любит, водку и стихи пишет веселые и пронзительные.
Второй знакомый поэт тоже хорош, но гладко выбрит, книги издает и дома живет, не шляется, печется о гнезде своем и детках, оба порадовали, потом пьянка была в кафе рядом: спонсор «ваганта» поляну накрыл для творческой молодежи. Сергеев с товарищем тоже пошли окунуться в творческий омут людей искусства.
Люди искусства тоже люди, после творческого голода они утолили телесную жажду, пили и ели активно, видимо, с продуктами у творческих людей бывают проблемы, так что смели все без остатка. Сергееву нравилось, он любил людей с хорошим аппетитом, к ним больше доверия, чем к тем, кто худеет или зашился, ну не пей, если не хочешь, зачем это членовредительство, сначала «торпеду» в жопу зашьешь, потом чип в голову, ну и что потом? Терпеть надо пороки свои, постоянно находиться в диалоге с организмом, уважать его, в конце концов: хочет он солененького в два часа ночи – дай ему, уважь, он тоже ответит, когда край наступит, даст умереть спокойно и быстро.
После насыщения пищей богов (водкой и селедкой) творцы заговорили о прекрасном.
То говно и это говно, МХАТ – говно, Большой – большое говно, а Малый – малое.
Булгаков – переоценен, Достоевский – миф, Гоголь – некрофил.
– А что хорошо? – виновато спросил Сергеев.
– А ничего, все загадили демократы, – ответил главный с бородой.
Сергеев видел его по телевизору, он всегда брызгал слюнями и вещал: скоро придет Армагеддон, он грядет, – но никто его не боялся. Сергеев помнил его еще в восьмидесятые, он создал театр то ли на шестах, то ли на гвоздях, ставил Достоевского на шесты, а Гоголя бросал на гвозди, про что, было непонятно, как и в политике, где он считался экспертом по всему, от экологии до политической гинекологии. В старое время его бы к телевизору не подпустили даже смотреть с приличными людьми, а теперь плюрализм, каждый лает, если не против ветра. А он против ветра и раньше не ссал, берег почки и совесть незапятнанную, чего пятнать, если нечего.
Устал Сергеев от вечного российского пиздежа про конец культуры. Поэт подошел, сына представил своего, тоже поэта, но нетрадиционного.
– Против папы идет, – пошутил папа-поэт, – хочет создать новый язык в стихах, звезда сетевой поэзии с ником Болтконский.
Сергеев посмотрел на Болтконского: вроде нормальный, глаза хорошие, вроде моется, на футболке Че, в берете, понятно – анархист, поклонник Кропоткина.
– Что, нравится Че? – спросил Сергеев.