Бывший коллега пустил его на старую дачу, где он окончательно спился за полгода, продержавшись на продаже старой машины Горьковского автозавода.
Через год он очутился на островке капитализма у «Макдоналдса» на выезде из наукограда, где в группе бывших ученых, псевдоафганцев и цыган промышлял подаянием у сильных данного муниципального образования.
Счастье его длилось недолго: псевдоафганцы оприходовали его по полной программе и вычеркнули из состава корпорации. Он полежал в районной больнице и вышел здоровый, но очень худой и злой. Он придумал, как отомстить и встать на ноги, на четвереньках он стоять устал, вспомнил, что не зря его учили в физтехе.
Он залез в окно своей лаборатории и на базе своего прибора сделал робота-космонавта без ног на тележке для жалости. Вышло хорошо, в скафандре с надписью «СССР»; робот ездил по кругу и голосом Левитана просил подаяние жертве отечественной науки.
Его ноу-хау вызвало фурор у всех проезжающих мимо «Макдоналдса», целые автобусы подавали ему, но конкуренты терпеть не желали, псевдоафганцы и цыгане заявили ему, чтобы он убирался в Звездный городок и там работал, а что соберешь в Звездном городке – одни бюджетники и город режимный.
Он перебрался на площадь перед главным корпусом наукограда, там по центру темнел мраморный Ленин. Вождь стоит на пьедестале, читает «Указ об образовании наукограда» и радуется, что планов его громадье сбывается, но недолго музыка играла, крах наступил, как ночь в Гаграх, резко и без заката. У конкурентов оказалось холодное сердце и длинные руки, бизнес есть бизнес, ничего личного, вот лозунг нового времени ё. т. мать.
После третьего, последнего, китайского предупреждения космонавт был раздавлен «Жигулями» смотрящего, и он опять остался на бобах и с разбитой мордой и тележкой, на которой сидел его кормилец-робот.
И. вспомнил Икара, его неукротимую волю и опять полез к себе в лабораторию; второе поколение робота было краше первого, это был уже биоробот в солдатском бушлате, в шапочке-пидорке, в очках и с бородой, он уже работал на чипах третьего поколения, имел дистанционное управление и анализатор, распознающий цыган в радиусе ста метров.
Кроме текста, он мог исполнять песню «Яблоки на снегу», заимствованную из опытного образца, это был дополнительный бонус.
Нового робота И. назвал Горбачев, тем самым обозначив свое отношение к переменам, – маленькая месть маленького человека. «Горбачева» полюбили, подавали неплохо, удалось даже купить останки «Запорожца» и довести этого ржавого пони отечественного автопрома до состояния средней подвижности.
И. познакомился с женщиной – менеджером по очистке пепельниц и толчков из зала игровых автоматов, иногда он приглашал ее поесть мороженое в «Макдоналдс», вызывая зависть у безногих и слепых конкурентов.
Цыгане пытались подкупить биоробота, но они не знали, что автор вклеил ему мембрану, вызывающую аллергию на цыган.
Уничтожить биоробота они не могли: их старшие хозяева решили вложиться в отечественную науку и пробивали постановление о нанотехнологиях; они давно положили глаз на талантливого нищего и ждали: когда придет лаве, он понадобится.
Треугольник в колесе обозрения
После урока ботаники, где контуженый учитель по кличке Семядоля объяснял классу про взаимодействие ядра и протоплазмы, стало ясно, что пора разрешить проблему треугольника Сергеев – Куликова – Мартынов. В пятом «Б» все знали, что проблема двух катетов и одной гипотенузы зашла далеко за пределы геометрии и стала предметом биологии в разделе «межвидовая борьба».
Куликова выбирать не хотела, ей нравился Сергеев за возможность списать и получить конфеты «Мишка на Севере», которые мама Сергеева выдавала ему каждое утро. С бедного Мартынова ничего материального получить не светило, но он лучше всех ходил на руках, и у него была наколка на руке «Валя», и путь в колонию был прям, как перпендикуляр, опущенный с вершины треугольника.
Оба претендента находились в состоянии холодного нейтралитета, но Сергеев, несмотря на пухлость щек, сдаваться не собирался. Мартынов пару раз бил Сергеева, но не сильно, пару раз дал под жопу ногой, но лицо не портил, мама Сергеева заседала в родительском комитете и могла лишить Мартынова бесплатной формы и ботинок, а это ему мать-одиночка Мартынова не простила бы, шкуру спустила бы ему, а он к тому времени к этому еще готов не был.
Сергеев даже пошел на бокс, но выдержал всего два раза, не смог, решил брать другим и написал Куликовой стих, списав его из сборника модного поэта Эдуарда Асадова, ослепшего после войны в результате взрыва и ходившего в черной повязке.
Куликова не все поняла, но оценила и показала его своей старшей сестре, редактору школьной стенгазеты «За успеваемость», та даже хотела его напечатать, но старшая пионервожатая выявила плагиат, а заодно и легкую порнографию: там была строчка о волнении вздымающейся груди, а это в школе было только у завуча при встрече с учителем труда, ей стишок и попал, попало и Сергееву от мамы за эту пакость.
У Куликовой тоже была грудь, она первая в классе надела лифчик. Сергеев помнил свой лифчик в детском саду – сложное сооружение с резинками для поддержания чулков, которое носили дети до эпохи колготок.
Первым заметил лифчик Куликовой Мартынов, он давно изучил всю женскую сбрую в мамином шкафу и доложил Сергееву, что Куликова уже вполне, и подмигивал темному Сергееву, на что-то намекая.
Пора целоваться, безапелляционно решил Мартынов и предложил Сергееву заманить Куликову на колесо обозрения и там, на высоте, использовать безвыходность Куликовой и совершить головокружительный трюк и выяснить наконец, кто Куликовой хозяин.
Решили действовать вместе: Сергеев обеспечивал материальную часть проекта – деньги на билеты и мороженое, а Мартынов обещал привести Куликову. Перед походом в парк провели у Сергеева дома тренировку поцелуев, сначала на помидорах, потом на яблоках, закрепили материал на собаке Мартынова, которой очень это не понравилось. Сергеев не знал, куда девать нос, собачий нос был холодным, и Сергеев боялся, что у Куликовой тоже.
После физкультуры, налюбовавшись на незрелый бюст Куликовой, два соискателя направились в парк культуры и отдыха и стали ждать обещавшую прийти Куликову с трепетом и волнением.
Сергеев сосал «барбариску» – конфету-сосульку, праматерь мятной жвачки, дающей утреннюю свежесть, но свежесть не наступала, от нервов во рту все горело, и Сергеев боялся, что утренней росы и горячего солнца в его губах Куликова не ощутит и все будет напрасно, он где-то слышал, что все зависит от первого поцелуя, он решающий.
Мартынов ничего не сосал, он курил сигарету «Прима», он знал, как должен пахнуть мужчина, и в себе не сомневался и надеялся, что его губы найдут дорогу не только в рот Куликовой.
Мартынов решил повысить градус ожидания и достал из сумки-планшета бутылочку «Алжирского». Сергеев, кроме лимонада, тогда еще ничего не пил, но отказаться не сумел, принял из горла три глотка гнусного пойла и понял, что готов начать новую жизнь и задохнуться в объятиях Куликовой.
Мартынов в позе горниста забулькал в свое горло все остальное и разбил стеклотару о садовую скамейку. Сергеев с завистью смотрел на своего партнера, он почти уступил ему Куликову, но желал по инерции хотя бы одного, последнего прикосновения к мечте.
Мечта-Куликова вынырнула из-за кустов в одежде старшей сестры, губы ее пылали помадой, как у продавщицы из овощного, известной, по молве, бляди районного масштаба.
Сергеев галантно взял Куликову под руку и повел на колесо обозрения, сзади плелся одуревший от вина и алых губ Куликовой Сергеев, еще не знающий, как карта ляжет.
Сели в кабинку на двоих втроем, Мартынов хотел схитрить, но Сергеев разгадал его дьявольский замысел, он понимал, что из соседней кабинки он из участника превратится в зрителя, и это его не устраивало.
Колесо поднималось в небо, Сергеев знал, что все творится на небесах, и готовился, рядом горели пламенем ухо Куликовой и щека в румянах фабрики «Светлана», мочи терпеть не было.
Мартынов положил руку на плечо Куликовой и с холодным расчетом ждал набора высоты, чтобы затянуть петлю на прозрачной шейке Куликовой и слиться с ней в экстазе.
Сергеев покрылся холодным потом, он лихорадочно искал повод изменить порядок обладания.
Он предложил кинуть монетку, на потной ладошке он вынул из кармана пятачок и предложил загадать Мартынову. Мартынов выбрал «орла» так он себя позиционировал, Сергееву досталась «решка».
Куликова подбросила монетку, а Сергеев зажмурился с трепетом рвущегося сердца.
Выпала «решка», колесо обозрения превратилось в колесо удачи. Сергеев почувствовал, как вино из далекого Алжира стало проситься на волю, клаустрофобия вырвала наружу все, что копилось в недрах Сергеева, в соответствии с центробежными силами он стал орошать окрестности парка своим внутренним миром, народ бежал прочь, досталось и Куликовой, и Мартынову, одежда и свидание были вконец испорчены.
Выпала «решка», колесо обозрения превратилось в колесо удачи. Сергеев почувствовал, как вино из далекого Алжира стало проситься на волю, клаустрофобия вырвала наружу все, что копилось в недрах Сергеева, в соответствии с центробежными силами он стал орошать окрестности парка своим внутренним миром, народ бежал прочь, досталось и Куликовой, и Мартынову, одежда и свидание были вконец испорчены.
Когда колесо обозрения опустилось, все было кончено, Куликова ушла с Мартыновым мыться на пруд, и они не только поплавали. Сергеев остался лежать на траве и ждать, когда он сможет опять взмыть в небо.
Горб благосостояния
Три года Сергеев не искал своего товарища. У того сгорел офис, и Сергеев сначала стеснялся звонить, потом номер потерял, но иногда проезжал мимо пепелища и вспоминал его – как он там, чего делает…
Так бывало в жизни у него: надо поступок совершить простенький, не требующий ни денег, ни родину продать, – просто позвонить человеку в беде, выразить сочувствие, просто послушать чужую исповедь, потратить на это немного времени. Нет, неохота, жалко нервов.
Потом лежишь у телевизора в выходные и слезы льешь горькие – то детей больных покажут, то нищих, то артиста старого из склепа вынут и покажут, как ему плохо после десяти лет пьянки беспробудной. И тут волю сердцу дашь, и сочувствию твоему меры нет до рекламного блока, где скажут тебе весело: «Все будет кока-кола».
Насмотревшись гадостей разных, выйдет Сергеев в коридор, пройдет по комнатам: тихо везде, все на месте. Жена с подругой пиздят про Нинку, подругу закадычную, что тварь она последняя, сиськи отрезала по горло, совсем совести нет, внуков бы постыдилась, лярва. Дети дома, долбятся каждый в свой комп. Слава Богу, светло, тепло и неприятности только в телевизоре.
Вот уже три месяца Сергеев другу звонить собирался, тот после инсульта лежит дома, речь плохая, ногу тянет. Звонить страшно, боязно – вдруг заразится инфекцией неприятностей, накликает беду на покой свой непоколебимый. Номер набрал, а сказать нечего – хорошо, что тот в больнице был на обследовании, говорить не пришлось.
Тут как-то в пятницу товарищ позвонил из прошлой жизни, на день рождения позвал в клуб свой, народу там тьма была: пресса, ньюсмейкеры. Сергеев с подарком намаялся, все взглядом товарища ловил, чтобы вручить, – не вышло, сунул помощнику и пожалел денег потраченных: свалят в кучу, а потом и не вспомнят, где чей. С тех пор он без подарков ходить стал: слегка опоздаешь – и все, можно и так, хоть не жаль усилий на выдумывание.
На день рождения товарищ ежегодно собирал всех как бы на смотр: кто жив, кем стал, и люди это знали, подтягивались к этому дню, зубы вставляли, худели, новые ботинки покупали, чтоб в грязь лицом не ударить, показать – все хорошо. А те, кому плохо, тоже приходили с надеждой увидеть нужных людей, напомнить, что живы: вдруг кто поможет по старой памяти или просто денег даст?
Сергеев в помощи не нуждался, но приходил для сверки курса: не упал ли он в списке ниже уровня собственного ощущения? Вся эта игра была смешна, товарищ реально хотел всех увидеть, и в этом стремлении объединить бывших врагов с новыми друзьями была какая-то миссия, как всегда, невыполнимая.
Глядя в зал на движение гостей, Сергеев замечал перемены: сверстники становились толще и богаче, а девушки и вторые жены моложе. Старые жены, удержавшие своих скакунов в домашней узде, с презрением и опаской смотрели на новых, убравших с дистанции их старых подруг. Старых жен не приглашали, они мешали радоваться, их отнесли в черный чулан или на антресоли, кое-кого просто поселили на дачах, заплатив таким образом. Почетная отставка бывшим женам не нравилась, но лучше так, чем никак.
В сутолоке вечера кто-то обнял Сергеева сзади всем немаленьким телом, и, обернувшись, он узнал своего приятеля, которого не видел три года. Обнялись старые кони радостно, оглядели друг друга, в трех словах подтвердили друг другу, что все еще неплохо, и Сергеев спросил о друге своем, до которого никак добраться не мог из-за опасности нарваться на чужие проблемы.
Оказалось, что все у него хорошо: офис сгорел, но дела еще пуще прежнего, эволюция победила, благосостояние его крепчает, и денег он просить не будет.
Вспомнили со смехом эпизод – товарищ один рассказывал, – как любовница бывшая позвонила ему десять лет спустя и денег попросила для нужд временных, а он не дал, сказал: денег не дам, а если почку надо будет, то звони непременно.
Шутка сомнительная, оба понимали, но не осудили товарища, наоборот, посетовали: вот до чего суки докатились, совесть потеряли! Что творится в стране, Бога забыли!
На следующий день он услышал в трубке знакомый голос найденного друга, который хорошо помнил. Голос был тот же, но звучал как бы из другого измерения.
Сговорились встретиться, Сергеев поехал по адресу, который знал с прежних лет.
Он приехал на модную улицу, где сегодня стараются жить все, кто считает себя сметаной в кувшине народного рейтинга.
У друга там квартира была – не пентхаус, а так, две двушки и однокомнатная от матери, покинувшей этот мир.
До психоза благосостояния друг приобрел здесь недвижимость и угадал, оказался в нужном месте и теперь ходил со связкой ключей по дому, по квартирам своим, проверяя состояние своего благосостояния. Сам на даче жил, а квартиры не сдавал, не хотел чужих ног на своих коврах и глаз жадных на картинах своих, за пятьдесят лет в семье собранных. Мировых шедевров там не было, но коллекция русского авангарда 50-х интерес представляла и денег стоила.
Встретились два товарища тепло, обнялись радостно, каждый подумал: «Постарел ты, дружок», но вслух не произнесли – и так понятно по глазам было, что подумали.
Друг квартиры свои показал. «Миллионер я теперь, – сказал он, – а денег, как всегда, не хватает». Это было сущей правдой. По факту две квартиры стоили два миллиона, можно одну продать и жить, как рантье, – деньги в банк положить и жить. А как в банк положить – у нас это все равно что пристроить под бочку с дождевой водой на даче. Каждый день просыпаешься как на бочке пороховой: или власть что-то придумает и отберет, или друзья хорошие продадут парням неслабым и те придут с перфоратором клад искать и найдут – сам покажешь с паяльником в жопе.
Все это друг говорил тихим голосом, сгорбившись от внезапного благосостояния, говорил долго, и видно было, что тяготит его это счастье. Раньше смеялся, когда с голой жопой жил – до получки хватало, и ладно, а теперь голову ломай, как сохранить и приумножить.
Проценты, дивиденды, закладные, наследство – кому оставить, как распорядиться?
Дочка – сука, деньги берет, но с ненавистью, жизнь ее не устроена, друг хотел, чтобы юристом стала, а она, наглядевшись на его дружков-художников, славы захотела: юристом корпеть надо, дела вести, в офисе сидеть сутками, а неохота.
Начала инсталляции делать из козьих морд. Вонь в квартире, антисанитария, козьи морды кругом валяются, внучку пугают. Сладкую девочку забрал у мамы, ебнутой на концептуализме, девочку у себя поселил, чтобы не видела этих мастеров эпохи вырождения.
Художники в квартире устроили притон, стали там биеннале устраивать с водкой и марихуаной, дочка завертелась с ними в дьявольском хороводе, сошлась с одним идиотом, который кота изображал. Мяукал он на всех основных языках и мясо сырое ел на вернисажах, а дома заебал дочь, что вегетарианец, и только суши заказывал из дорогого кабака и пиздил подругу дней своих суровых после плясок кошачьих на глазах у западных кураторов, на словах высоко ценивших его антитоталитарное искусство. А денег они не платили – говорили, мол, подожди, помяукай еще, а уж потом… А потом мы знаем, что бывает. «Потом – суп с котом», – плача говорил друг в полном отчаянии.
Пару раз кот ебаный сделал дочери натуральную козью морду: измордовал до больницы за отсутствие внимания к своему художественному методу, заставлял втроем жить с новой музой из Кемерова в ее квартире и спать вместе заставлял для расширения горизонта. В больницу попала дочь после творческих вечеров с котиком, и пришлось друзей из ОМОНа подымать на операцию «Шариков возвращается», устроить концептуалистам и котам – королям перформанса зачистку, отрепетированную многократно в отрогах Кавказа.
Полечилась она в клинике платной, но не успокоилась, стала шаманить и камлать с какими-то косыми. В бубен бьют, тоже херню курят и живут табуном на полу и варят в казане что-то. Пахнет так, что из ДЭЗа приходили, еле отмазал дитя порока.
А маленькая такая чудная была, беленькая, на балет ходила, в школе одни пятерки. Что с ней стало, кто виноват? «А ты и виноват, – подумал Сергеев. – Ты в глаза ее не видел, все в делах, все камни собирал, копил добро для родной доченьки, а ей не надо, ей козьи морды надо, с котом жить надо, а квартиры твои и картины ей не нужны. Ей папа нужен был, на горке санки подержать и перед подругами погордиться: какой мой папа умный. А тебя не было, дел до хера было, а теперь одно дело – дочка на свалке, внучку не упусти, смотри в оба».