— Не понял…
— Во флот вербовать будут, что же непонятного? Посмотри на мундиры — морская пехота.
— Да я про другое. Как они споить собираются, если их всего четверо?
Пока друзья шёпотом переговаривались по-немецки, краснолицый успел обидеться на воображаемое невнимание, и переспросил:
— Господа окажут мне честь?
Господа оказали, перебравшись за стол виновника торжества. Тут же по знаку Симмонса, так представился незнакомец, кабатчик принёс большой бочонок, а оставшиеся неназванными собутыльники с готовностью подставили кружки.
— Погоди, Сэмми, разве я не вина просил?
— Всё это так, Питер, но настоящую радость необходимо отпраздновать чем покрепче, а ту кислятину прилично пить лишь на похоронах архиепископа Кентерберийского.
— Он что, умер?
— Пока нет, но глядя на ваши трезвые физиономии, можно подумать, будто это уже случилось. Так выпейте за его здоровье!
Фёдор Толстой возразил:
— В первую очередь пьём за короля, храни его Господь! — и, дождавшись, когда кружки наполнятся, спросил у кабатчика. — А вы разве не желаете присоединиться? Или здоровье Его Величества вас совсем не интересует?
Выпили.
— Нет-нет-нет! — закричал Лопухин, когда англичане потянулись к закуске. — Теперь за величие доброй старой Англии! По полной и до дна! Сэмюель, друг мой, не отлынивайте!
Тосты следовали один за другим, и когда в бочонке показалось дно, и кабатчика отправили за полным, Симмонс заплетающимся языком пытался объяснить, что он, сержант морской пехоты, вовсе не намеревался вербовать насильно таких симпатичных людей как Джон и Фред, то есть Иоганн и Фридрих, а надеялся уговорить их сделать это добровольно:
— Пойми, Джонни, ты увидишь совершенно другой мир!
— Питер, ты меня уважаешь? — Лопухин долил в кружку с ромом тёмного пива и протянул её сержанту. — Какой флот, если мы с Фридрихом не можем отличить грот от стакселя, а бушприт от марса?
— Настоящего морского волка подобные мелочи не интересуют! — Симмонс стукнул кулаком по столу. — Джентльмены, вы же волки?
— Ещё какие! — поддакнул Толстой и завыл, запрокинув голову.
Кабатчик, притащивший новый бочонок взамен опустевшего, пьяно погрозил пальцем и сообщил:
— Хорошо что я запер дверь, Фредди, а то бы ты перепугал всех посетителей.
— Они такие трусы?
— А ты?
— А я храбрец! Не веришь?
— Верю. Но тогда почему не хочешь идти во флот?
— Кто сказал такую глупость? Питер, ты слышал? Сэмми утверждает, что мы с Иоганном испугались, и завтра никуда не идём.
— Он дурак!
— Согласен. И, кстати, куда мы всё-таки идём?
— На «Геркулес», куда же ещё? Только не мы, а вы.
— Ты разве тоже боишься?
— Что значит тоже? — обиделся сержант.
— Сэмми боится.
— Он дурак.
— А ты?
— Я умный, поэтому предпочитаю ловить наивных простаков на суше, а не нюхать матросскую вонь на грязных палубах. Представляешь, Фредди, — вербовщик икнул и покачнулся на лавке. — Нет, ты представляешь, Фредди, капитан Винсли до сих пор думает, будто сержант Симмонс что-то вроде брауни или сидов.
— Это как так?
— Тех тоже никто и никогда не видел, но все знают об их существовании. Выпьем за добрых соседей?
— Непременно! — Толстой отодвинул тарелку с закуской как можно дальше, заменив её полной кружкой. — Но если тебя не знают в лицо, то как мы попадём на корабль?
— Вас проводят.
— Они? — Фёдор показал на молчаливых спутников сержанта, спящих в живописных позах.
— Слабаки! — встрепенулся кабатчик, медленно цедивший свой ром. К несчастью, именно это движение нарушило шаткое равновесие, и он упал лицом в столешницу.
— И этот готов, — прокомментировал Иван Лопухин. — Ну так что, Питер, как нам попасть на «Геркулес»?
— Найдёте в порту шлюпку с фрегата, скажете — Симмонс прислал. Вот и всё.
— Так просто?
— Угу, — пробормотал сержант и лёг щекой на сложенные руки. — Не буду же я брать деньги за столь достойных джентльменов?
Убедившись в том, что собутыльники крепко спят и просыпаться не собираются, Иоганн Лупехвальд, он же боец батальона особого назначения «Красная Гвардия» Иван Лопухин, вопросительно посмотрел на командира.
— Ну?
— Не нукай, не запряг! — Фёдор вытряхнул из рукава длинный трёхгранный стилет. — Я пока с этих мундиры поснимаю, а ты оставь следы ограбления.
— А стоит ли?
— По закону «двенадцать дробь двенадцать», лица, покушавшиеся на жизнь и свободу подданных российской короны, подлежат смертной казни через повешение. Замена другим видом допускается в исключительных случаях. У нас как раз такой, не так ли?
— Бюрократ, — проворчал Лопухин. — Я вообще-то про ограбление спрашивал.
— Работай, Ваня! — нахмурился Толстой. — В нашем деле мелочей не бывает.
На друга прикрикнул, а у самого в груди холодок и побелевшие пальцы мелко-мелко подрагивают. Одно дело, сойтись с неприятелем грудью в грудь, или даже вышибить мозги метким выстрелом из засады, и совсем другое — резать спящих. Причём делать это аккуратно, чтобы кровь не запачкала одежду. Но подписанный государем Павлом Петровичем закон от двенадцатого декабря прошлого года чётко и ясно гласит — собаке собачья смерть!
Примерно через два часа через чёрный ход, открывающийся в залитый помоями крохотный дворик, харчевню «Колокольчик и полпинты» покинули два солдата морской пехоты. Собственно, один был сержантом, но никто в спешащей поглазеть на пожар толпе не обратил на это никакого внимания. Эка невидаль, обыкновенный сержант! На прошлой неделе в соседнем переулке нашли ограбленного и повешенного гвардейского лейтенанта, вот действительно зрелище!
— Да, друг мой Теодор, — младший по званию скептически поглядел на командира. — Неважный из тебя Питер Симмонс получился.
— Это почему же?
— Тот родом из Глостершира был, ты же разговариваешь как уроженец Шеффилда.
— Ну да… бонна, учившая меня английскому, оттуда и приехала. Но учти, Ваня, это всяко лучше московского аканья некоторых… не буду показывать пальцем. С сегодняшнего дня будешь валлийцем. Согласен?
Лопухин коротко кивнул и дальше шёл молча, с любопытством разглядывая лондонские улицы. Из окна дилижанса толком ничего не увидишь, а тут всё рядом, хоть руками щупай. Особого желания, правда, не возникало, даже когда навстречу попадались женщины. Или, честно сказать, именно из-за них. Конечно, кому-то и кобыла невеста, но Иван в свои двадцать лет был достаточно искушён, что бы определить по бледным вытянутым личикам — воздержание в Англии чрезвычайно полезно для молодого организма. И более того, готов удерживать мужа младшей сестры от опрометчивых поступков силой.
— Слушай, друг Теодор…
— Питер, — поправил Толстой.
— Ну да, Питер… Слушай, почему они такие страшные, будто их отцы согрешили с овцой? И не единожды.
— Интересный вопрос, — разговаривая, Фёдор старательно репетировал походку моряка, что, учитывая выпитое в харчевне, довольно неплохо получалось. — Вот так сразу на него не ответишь, но что-то мне подсказывает, будто именно в нём кроется секрет успехов британцев в мореплавании вообще, и завоевании колоний в частности.
— Не понял.
— Ну как же… ты усидишь дома, если каждый вечер в твою постель такое страшилище лезет? То-то и оно! А острова маленькие.
— Да? А что же сам через месяц после венца смылся? Или хочешь сказать…
— Иван, не сравнивай долг перед Отечеством с супружеским долгом. Мы дворяне, и этим всё сказано!
— Извини, — Лопухин, сестра которого слыла одной из первых красавиц Петербурга, смущённо кашлянул. — Извини, слишком вжился в роль англичанина.
— Валлийца.
— Ага, и его тоже.
Шлюпку с «Геркулеса» нашли довольно быстро, но самого фрегата в пределах видимости не оказалось, так как обеспокоенный участившимися случаями дезертирства капитан Винсли решил дожидаться пополнения экипажа и припасов ниже по течению, напротив Грэйвсенда. Там, в отличие от Лондона, прыжок за борт ещё не гарантировал беглецу полной свободы. Вот плети от патрулей, а при повторном побеге и близкое знакомство с пеньковым галстуком, это всегда пожалуйста. С каждым днём желающих рискнуть находилось всё меньше и меньше — в игре на жизнь не многие решаются поставить её на кон.
Фёдор Толстой задержке не огорчился. Даже наоборот, она позволила внимательно присмотреться к гребцам, морским пехотинцам с «Геркулеса» — своим будущим подчинённым. Те если и удивились появлению нежданного командира, то виду не подали. Дисциплина, что ни говорите, на высоте, причём сознательная. Как-никак, хоть и плохонькая, но элита флота!
— Пошевеливайте вёслами! — приказал Питер Симмонс (да, теперь уже он), и развалился на мешках с какой-то крупой. — Джонни, а ты пока займись чисткой оружия.
Лопухин, изображающий молчаливого, глуповатого, и вместе с тем исполнительного валлийца, кивнул и приступил к осмотру захваченных из харчевни ружей и пистолетов. Да, жалость великая, что кулибинские винтовки пришлось оставить в Петербурге… Но и эти вроде бы ничего, особенно штуцер сержанта — вещь серьёзная, штучной работы хорошего мастера. Сразу видно, что прежний хозяин не бедствовал, откладывая на покупку ружья последний пенни. Вот самому Ивану досталось поплоше, обычное, по виду помнившее войну с американскими мятежниками.
А гребцы с завистью принюхивались к запахам, приносимым ветерком от нового командира и его любимчика. Ну да, никем иным, по их мнению, пьяный валлиец быть не мог. Вон как лениво двигает шомполом — другой на его месте давно словил бы кулаком в зубы. Значит опасный тип, такой же, как сержант, о жестокости которого ходили очень нехорошие слухи. И вот пришлось увидеть легендарную личность воочию… По виду, так ещё молодой и зелёный, не скажешь, что зверь зверем. Зачем в море решил пойти? Не иначе убил кого. Человек тридцать, не меньше.
Фёдор Толстой сладко дремал и не знал, что является пугалом чуть ли не для половины британского флота. Да пусть спит, новоявленному сержанту это полезнее ненужных знаний. Пусть теперь голова болит у капитана Винсли, ведь именно он, отдавая приказы о порке плетьми, всегда сокрушался:
— Вам повезло! Вот если бы попались не мне, а сержанту Симмонсу… — и дальше следовало многозначительное молчание.
Но вот зачем сэру Чарльзу так говорить о человеке, которого в глаза никогда не видел? Это так и осталось неизвестным. Или может просто в благодарность за присылаемые ежегодно пятьдесят гиней?
Как бы то ни было, через несколько часов он встретил известие о появлении сержанта на борту фрегата довольно неприветливо:
— Симмонс? Какого чёрта старому козлу понадобилось на моём корабле? — буркнул Винсли на доклад вахтенного офицера.
— Старому? — удивился лейтенант Броудброк. — На вид он моложе меня.
— Не может быть! — капитан помолчал, переваривая новость. — Ещё мой покойный отец имел дело с этим пройдохой не меньше пятнадцати лет назад.
— Родственник?
— Мой?
— Что вы, сэр! В том смысле, что этот Симмонс может быть родственником того Симмонса.
— Возможно… Впрочем, позовите-ка его сюда.
— Под конвоем?
— Зачем?
— Не знаю, но мало ли что.
— Лейтенант, — рассмеялся Винсли. — У нас одна половина экипажа заслуживает хорошей верёвки и реи, а другая давно всё это заслужила. Вы же собираетесь арестовать человека только потому, что он слишком молод.
— Я не собирался, сэр! Это вам сержант Симмонс показался подозрительным.
— Вы совсем меня запутали, лейтенант. Впрочем, разберёмся. Проводите его ко мне.
Броудброк вышел из каюты и почти сразу же вернулся:
— Он уже здесь.
— Хорошо, пропустите. И это, Эшли… оставьте нас наедине.
Толстой молча выслушивал сварливые нотации капитана и с трудом сдерживал искушение треснуть сэру Чарльзу в зубы. Останавливало только то, что англичанин внешне напоминал любимого Орлика — донского жеребца соловой масти, оставшегося дома. Такая же вытянутая физиономия с неподвижной верхней губой, разве что выражение разное. Кажется, или у коня действительно умнее? Так то конь, а этот козёл… И ведь приходится терпеть!
— Терпение, суть самое важное качество разведчика! — так говорил император Павел Петрович при личной встрече пред отправкой в Лондон. — Хоть неделю на нейтралке живи, но языка притащить обязан!
К большому сожалению, Фёдор тогда не решился переспросить, и до сих пор не знал, что такое «нейтралка». А вот… ну да, точно, если надеть на капитана мешок с дырками для глаз, то получится вылитый язык, которых водили когда-то по улицам для опознания сообщников. Теперь что, его в Петербург тащить?
— Скажите, сержант, ваш отец не поручил мне передать? — Винсли многозначительно подбросил к потолку шестипенсовик, поймал на лету, и лёгким щелчком закрутил по столешнице.
— Конечно же, сэр! — обрадовался Толстой и достал из кармана замшевый мешочек, приятно ласкающий взгляд своим объёмом.
— Замечательно, Симмонс, вы очень почтительный сын. Но где теперь брать новобранцев?
— Сколько?
— Денег?
— Ну что вы, милорд! — подольстился Фёдор. — Какова потребность в людях?
— В людях? — захохотал капитан. — Мне нравится ваше чувство юмора, сержант Симмонс. Голов тридцать нужно, причём срочно.
— Так мало?
— Не стоит жадничать. И не беспокойтесь, бумагу для казначейства на две сотни матросов получите сегодня же.
— Хорошо, милорд.
— Так что насчёт пополнения?
— Сколько у меня времени?
— Две недели, сержант. Да, чёрт возьми, сам знаю, что немного, но выход эскадры в Средиземное море зависит не от меня.
Толстой улыбнулся:
— Найду.
— Точно?
— Через десять дней на «Геркулесе» соберутся самые отчаянные головорезы, каких только выдел свет.
— Вы мне нравитесь, Симмонс.
— Спасибо, сэр! Служу Его Величеству!
Глава 3
Санкт-Петербург. Михайловский замок.Приятно устраивать людям праздники. Не те пышные торжества, на которые собирается половина столицы и четверть Европы, а уютный вечер для своих. Тем более в негласной «Табели о рангах» такие камерные приёмы стоят гораздо выше парадов в честь прибытия иностранных августейших особ. Ну их к чертям, я сам себе августейший!
— Ваше Императорское Величество! — Кулибин салютует бокалом. — Ваше здоровье!
Иван Петрович не пьёт. Вообще не пьёт. Разве что иногда, да и то по великим праздникам, сделает глоток-другой цимлянского. Сегодня же он изрядно навеселе — не каждый день в императорском дворце чествуют земляков и родственников. Александр Фёдорович Беляков, из-за приезда которого и собралось блистательное общество, как раз и есть земляк и родственник одновременно. Да к тому же министр золотодобывающей промышленности, не баран чихнул!
— Будь здоров, граф!
Совершенно верно, граф — это Кулибин. Получил титул за изобретение всего, что только возможно вообще, и казнозарядной винтовки своего имени в частности. Там много ещё чего набралось, и в моём времени вполне бы заслуживало Сталинской премии и ордена Ленина. Да, я не оговорился… в моём времени и именно Сталинской премии. Это время, в общем-то, тоже моё, но стало таковым не так уж давно. Чувствуете? Нет, не запах коньяка, а мысли? Моё, моё, моё… Тяжкий груз императорской власти накладывает определённый отпечаток на манеру изъясняться и общее поведение. А может и душу уродует, но не разобрался ещё.
Я — император. Если кто-то хочет подробностей, то вот они: император Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая Павел Петрович Романов, более известный как Павел Первый. Совсем недавно, меньше полутора лет назад и почти полтора века вперёд, мне и в голову не приходило, что такое возможно. Но вот… да, чёрт побери, вот оно! Радует? Как-то не очень…
Итак, всё началось тринадцатого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, когда в землянку, где кроме меня находился Мишка Варзин, попал снаряд немецкой гаубицы. Или не попал… Или ещё что-то случилось, но вот оказался здесь. Каким образом? Не знаю, и знать не хочу! И что оставалось делать? Только работать… вот и работал по мере сил, которых оказалось неожиданно много. Сначала хватался за всё подряд, но постепенно жизнь наладилась, и теперь за мной лишь общее руководство. А то в прошлом году дело дошло до того, что чуть не лично командовал егерями, выбивающими незаконно добытое золото из бандитствующих сектантов на Макарьевской ярмарке. Ладно ещё англичане нападением на Петербург подсказали — не царское это дело, разбойников потрошить.
Незаметно и тихо подошедшая императрица отвлекает от мыслей о государственных проблемах, чтобы тут же озаботить новыми:
— Павел, тебе нельзя быть таким серьёзным. Хотя бы сегодня.
— Это почему же?
— Улыбка монарха является таким же орудием политики, как армия или флот.
— Ты преувеличиваешь, душа моя.
— Нисколько! — Мария Фёдоровна смеётся, но в глазах веселья нет. — Посмотри вокруг, ну?
— И что я здесь не видел?
Но на всякий случай следую совету. Нет, вроде ничего необычного. Вот в уголке о чём-то спорят два генерала с одной и той же фамилией — министр государственной безопасности Александр Христофорович Бенкендорф даже руками размахивает, объясняя что-то генерал-лейтенанту Христофору Ивановичу Бенкендорфу. Наверняка отбивается от попыток отца оженить сделавшего блистательную карьеру сына. Молодец, не сдаётся и не поддаётся на провокации. Бывший командир Особой Павловской гвардейской дивизии у нас вообще большой оригинал — жениться желает непременно по любви, и любые разумные доводы, противоречащие оному желанию, отвергает категорически.